Их еще не съел, а уж за орехами потянулся и заодно приглядывался, чего бы еще прихватить.
И тогда не вытерпел барсук Федор, громыхнул кулаком по столу:
– Что же это ты накинулся так на еду мою, даже меня отпихиваешь. Уходи сейчас же. Не хочу с тобой, с таким жадным, за одним столом сидеть.
И выпихнул из избы Фильку, за порог его выставил и дверью за ним так хлопнул, что Филька даже… проснулся. Лежал, смотрел в темный передний угол, злобился на самого себя:
– Дурак я, дурак! И зачем я в самом деле ел так жадно. Потихоньку бы надо, не торопясь. Глядишь, досыта бы наелся, а то вон как есть хочется.
Три недели назад приснилось это, а сейчас вспомнил Филька сон свой, сказал:
– Точно, проведала как-нибудь черепаха про сон мой и выбивает теперь Ду-Дук его на березе, а все смеются. Конечно, им бы только посмеяться, время веселее провести, а мне позор и не на один день… А Кабан, Кабан-то как взвизгивает! У, рыло свиное. Сам еще хуже меня, а хрюкает. Эх, поскорее бы кончился день. Вечером прилетит Сорока и хоть расскажет, что там было, что из моей жизни выбил дятел на березе.
У Фильки стучали зубы. И не только щеки, но и уши у Фильки были горячими.
Чтобы не было беды
Истомился Филька за день, изныл, чуть вечера дождался. И когда вылетела из-за липы Сорока, кинулся к ней:
– Говори скорее, что там было.
– Не торопи, успеешь. Все скажу, ничего не утаю. Когда меня спросили однажды, что самое тяжелое в жизни, я ответила – секрет.
– Чепуха. Всего тяжелее, когда видишь – неправильно день прожил, а поправить уже нельзя: пролетел день-то.
– Э, дни еще будут. Нет, самое тяжелое – это когда ты знаешь что-нибудь особенное, а рассказать не можешь, потому что слово дал, что никому не скажешь. Знать и никому не сказать, ох, до чего же это тяжело. Ну я эту тяжесть долго не ношу одна, стараюсь поскорее с кем-нибудь поделиться, чтобы не мне одной тяжело было.
Сорока уселась на суку и затараторила:
– Ну, слушай, Филька. Начинаю рассказывать. Собрались мы сегодня у березы. Подсадил Ивашка черепаху на пенек, взлетел Ду-Дук на березу, и все притихли. И ты думаешь, о ком черепаха сегодня первую сказку рассказывала?
– Обо мне, – буркнул Филька.
– Не угадал. Про Верблюда и Барана. Села черепаха вот так, подперла щеку кулачком и начала:
«Пришел Верблюд в гости к Барану. Положил Баран перед ним беремя сена. Угощает:
– Подзаправься-ка. Только чур не оставлять ни былки. У нас, у баранов, примета есть такая: не доел у тебя гость за столом – беду жди. Ты уж, пожалуйста, все беремя съешь.
А велико ли у Барана беремя? Верблюд даже и распробовать не успел, что за сено, как уж ни былки не осталось. Никогда он так мало в гостях не ел.
Стоит, нахваливает:
– Ух, и сено! Вот это сено! Так и ел бы и ел.
Думал Верблюд: может, догадается Баран и еще охапки две принесет. Но Баран не догадался, и ушел Верблюд голодным домой.
Дня через три Баран к Верблюду в гости пожаловал. Увидел его Верблюд и улыбнулся: «Ну, – думает, – погоди, брат. Я тебе тоже сейчас дам беремя, а больше не жди. Узнаешь, как гостей не досыта кормить».
И пошел за сеном. Самого лучшего выбрал, чтобы Барану обиднее было голодным оставаться. Принес, положил перед ним:
– Угостись-ка…
А беремя у Верблюда верблюжье. Глянул Баран – копна целая перед ним. Весь день нужно есть, чтобы все съесть. А не съесть нельзя. Примета есть такая: не доел в гостях – накликал беду на хозяина.
Ест Баран час, ест два, а сено вроде и не убывает, вроде сколько было, столько и есть. Барану уж и глотать почти некуда, полон живот набил, но и оставлять нельзя: накличешь беду на Верблюда.
Ест баран, чуть жует. Глядит на него Верблюд и думает: «Сено ему, что ли, мое не нравится? Эдак ему, пожалуй, и добавки не захочется».
Чуть доел Баран сено к вечеру. Последнюю былку дожевывал со слезами, а уж глотать ее было некуда, за щекой оставил. Никогда не ел в гостях так много. Даже силы не осталось «спасибо» сказать. Поглядел на Верблюда, подумал:
«Не будет теперь у тебя беды в доме».
И все-таки ждал Верблюд: может, попросит Баран добавки. А когда не попросил он, сам предложил:
– Может, ты еще бы поел?
– Н-н-н-е, – еле выдавил из себя Баран и чуть понес домой живот свой, до самой земли он отвис у него.
Глядел Верблюд, как уходит Баран, и думал: «Точно, не понравилось ему мое сено, потому он и отказался от добавки. Надо бы у соседа лугового с клеверком попросить. Ну да ладно, придет еще раз».
Но Баран почему то больше к нему не идет.
– Ты знаешь, Филька, – затараторила Сорока, – как закончила черепаха сказку, мы так все и покатились со смеху.
– А черепаха?
– Она тоже посмеялась с нами и начала новую сказку. И ты думаешь, о ком она была?
– Обо мне? – похолодел Филька.
– Не угадал. О Мышонке рассказывала Кири-Бум свою вторую сказку. Вот так, знаешь, села, глазки сощурила и начала:
«Стоял Кабан под дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. И ему захотелось желудей отведать.
– Можно, – говорит, – и я с тобой есть буду? Мама у меня заболела. Один я.
– Ешь, – разрешил Кабан и подвинулся.
Едят они, а Мышонок и говорит:
– Ох ты и чавкаешь, дядя Кабан, ну как свинья.
Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
– Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья – мать его. Иди сейчас же и извинись.
Вернулся Мышонок к дубу, сказал Кабану:
– Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать – свинья. Если бы я знал, что ты – сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.
– Вон отсюда! – затопал ногами Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.
Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
– Ну кто же так извиняется? Ты же опять обидел его. Иди повинись, да по-хорошему.
А как, не сказала.
И опять Мышонок к Дубу побежал. Говорит Кабану:
– Знаешь, дядя Кабан, хоть и свинья твоя мать, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет свиньей от тебя…
Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты хороший, дядя Кабан», – но не успел. Кинулся Кабан к нему, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.
– Скройся с глаз, или разорву в клочья. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Застонала Мышка, приложила мокрый липовый листок ко лбу.
– Беда мне с тобой. Разве так извиняются.
Поучила сына, как извиниться надо. Побежал он. Увидел его Кабан, и налились его глаза кровью.
И пошел прочь от дуба. «Ешь, – думает, – мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».
Увидел Мышонок – пошел Кабан в чащу, сказал:
– Эх, спесивый какой, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи, а все-таки ты не свинья, а – Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей подарил мне.
И запищал, замахал лапками:
– Подожди, дядя Кабан, я что-то тебе сказать хочу.
Но Кабан так и не остановился».
– Ох, Филька, – тараторила Сорока, – окончила черепаха Кирн-Бум свою сказку, а я, поверишь ли, так и обмерла: что сейчас, думаю, будет. А ничего и не было. Просто обиделся Кабан и ушел от березы. А мы так смеялись, так смеялись. Жаль, что ты больной, ты бы тоже вместе с нами смеялся.
– Ну а дальше что было? – спросил Филька.
– И дальше были сказки. Черепаха рассказывала, а Дятел записывал. Да я все скажу, не торопи меня, а то я собьюсь или забуду что-нибудь… Дальше, Филька, совсем забавная история вышла. Уж и не знаю, говорить ли тебе.
– Говори уж, чего там. Обо мне, что ль, разговор был?
– Нет, Филька, не о тебе. Рассказывала, знаешь, Кири-Бум сказки, а Енот ерзал на пенечке и вздыхал: «И эта не обо мне. Когда же обо мне будет?» Услышала это Лиса, подсела к нему, и ну, понимаешь, вздыхать рядом с ним:
– В самом деле, почему вы о Еноте не хотите рассказать?
Обрадовался Енот поддержке Лисы, еще громче вздыхать начал. А Лиса – толк, толк его под бок.
– Что это у тебя в узелке?
– Обед.
– Можно, я погляжу.
– Гляди.
Развернула Лиса сверток и лапами всплеснула:
– О! Можно, я попробую?
– Пробуй, – говорит Енот, – я тут неподалеку живу, сбегаю поем, если надо будет.
Ела Лиса обед Енота и покрикивала:
– О Еноте расскажите.
А Енот и рад тому. Тоже просит:
– Расскажите обо мне.
Поглядела на них черепаха и говорит:
– Ну хорошо, пиши, Ду-Дук.
«Проходил медведь под яблоней и приметил яблоко на вершинке. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:
– Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.
Только сказал так, а Енот выходит из-за березки.
И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.
Спрашивает:
– Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?
– Любуюсь, – прокряхтел медведь, – да оно зеленоватое пока. Не дошло.
И вдруг насупился, сдвинул косматые брови.
– А ты что, – спрашивает, – тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.
Сказал и ушел. А Енот и с места сдвинуться не может. Хлопает себя лапами по груди, приговаривает:
– Ах, батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвет кто-нибудь яблоко, а медведь меня виноватить будет. Забранит, до смерти забранит и при каждой встрече куделить будет. Ах, ты недоля какая. Что же мне теперь делать?
Долго думал. Придумал-таки:
– Буду караулить медвежье яблоко.
Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со своей семьей. Днем жена дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:
– Это яблоко Михайлы Иваныча. Он его зачурал, не рвите.
А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:
– Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.
Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ножки на ножку, грелся, приговаривал:
– Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать. А я перед Михайлом Иванычем никогда не был виноватым и не хочу быть.
А Медведь и не помнил уж, что он яблоко зачурал, спать на зиму в берлоге завалился».
– Ох, Филька, – прыгала на суку Сорока, – если бы ты видел, что тут началось. Енот, знаешь, вскочил. Лапами размахивает, слюной брызжет. На самого себя не похож.
– Стойте! – кричит.
И Лиса тоже:
– Стойте, – а сама обед Енота доедает.
Кинулся Енот к Ду-Дуку. Подпрыгивает, кричит:
– Погоди, не стучи. Что ты там долбишь? Эту сказку не надо записывать. В ней ничего поучительного нет.
– Тут уж я, Филька, – рассказывала Сорока, – и смеяться перестала. Гляжу, что будет. И тут подходит к Еноту Шакал и – щелк, щелк зубами.
– Это, – говорит, – как же так не записывать? Обо мне вон какую неправду буковка к буковке выбили, а ты хочешь улизнуть?
А Енот кулаки сжал и пошел на Шакала.
– Ты что на меня зубами стучишь? Ты что меня в грудь толкаешь?
И если бы не растащил их медведь Михайло, кто знает, чем бы все это кончилось. Но медведь сгреб их за воротники и усадил возле себя. Шакал сразу присмирел, а Енот еще раза три вскакивал и кричал:
– Не надо про меня сказку записывать. Это плохая сказка. Зачем же она место на березе занимать будет?
Но Ду-Дук дописал ее до конца и поставил в конце восклицательный знак и две жирные точки. Это особенно обидело Енота. Опять вскочил он:
– Ты зачем эти две точки выбил? Ты на что намекаешь, что я у бабушки Агафьи с огорода морковку унес? Так это когда было? Еще в прошлом году. Ты зачем мне этим сегодня глаза колешь?
– Ох, Филька, – подпрыгивала на суку Сорока, – если бы ты видел все это. Чуть успокоили Енота. И все равно ругал он самого себя:
– Ну не дурак ли, – говорит, – я? Ну зачем я сам на сказку напросился, зачем без очереди полез? Может, когда дошла бы до меня очередь, Кири-Бум совсем другую бы обо мне сказку рассказала.
– И все? – спросил Филька. – Больше ни о ком сегодня разговору не было?
– Все, – сказала Сорока. – Выбил Ду-Дук сказку про Енота, и все разошлись, потому что Кири-Бум сказала, что у нее совсем-совсем разболелась голова. Ну, бывай здоров, Филя. Спокойной ночи тебе. Полечу я, а то муж ругается, когда я поздно домой возвращаюсь.
– Лети, – сказал довольный Филька, – только завтра обязательно прилетай.
– А как же, прилечу. Мне ведь, кроме тебя, и рассказывать некому, что у березы делается. Ты ведь один не бываешь там.
– Болею я. Корежит меня всего. Ужасно как нездоровится мне.
– Болей, Филя, болей. И не спеши выздоравливать. Поторопишься – еще хуже заболеешь.
– Я уж и то так думаю. В таком деле лучше не спешить, – сказал Филька и пошел в избу.
Запирал Филька дверь на засов, радовался: сегодня о нем речи не было, значит, ему можно спать спокойно.
– Да и вообще обо мне говорить не надо. Есть Енот, есть Шакал, Заяц есть, зачем же еще на меня время тратитъ.
Лежал в постели, вспоминал сказку о Баране и покачивал головой: глупый, чтобы не было беды, надрывает себя, ест через силу.
– Чепуха все эти приметы. Че-пу-ха! Живи честно, и тогда тебе никакая беда страшна не будет. И ты всегда будешь спать спокойно. По себе знаю.
Давняя история
На сказки черепахи Кири-Бум Ёж Иглыч приходил без всякой тревоги. Был уверен, что сказки рассказывают только о плутах, а он – не плут, значит, о нем и рассказывать Кири-Бум не будет. Сидел на пеньке, шуршал колючками и выкрикивал после каждой сказки:
– Так их, Кири-Бум, так их, мошенников. Крой их, припечатывай, чтобы у других плутовать охота отпала.
– Я для этого и рассказываю о вас сказки, чтобы других предостеречь, – сказала черепаха и, устроившись поудобнее на пеньке, начала новую сказку:
«Каких только историй не случается в лесу. Вот как-то расцвела на полянке бело-розовыми цветами Яблонька. Мимо бежал Ёж Иглыч. Приметил ее. Остановился.
– Цветешь? – спрашивает.
– Цвету, – отвечает Яблонька. – Первый раз в жизни цвету.
– Ну цвети, цвети, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.
Яблонька отцвела. И стали полнеть, круглиться на ее ветвях яблочки. Случилось Ежу Иглычу опять пробегатъ мимо. Увидел он их, поинтересовался:
– Наливаются?
– Наливаются, – сказала Яблонька. – Первые в моей жизни.
– Пусть наливаются, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.
Налились на Яблоньке яблочки, стали сочными, круглыми. Солнышко их подрумянило. Прибежал Еж Иглыч, поморгал глазками.
– Какая ты стала. Прямо красавица. А яблочки, яблочки-то какие налитые. Стряхни-ка мне пяток.
Яблонька стряхнула. Ей было приятно, что Ёж Иглыч опять приметил ее, разговаривает с нею.
Съел Ёж Иглыч одно яблочко, а остальные наколол на иголки и унес к себе: дома пригодятся.
Дня через два опять прибежал к Яблоньке:
– Стоишь? Зеленеешь? Это хорошо. Зеленой, говорю, хорошо быть, молодой себя чувствовать… А яблочки-то, яблочки какие у тебя, так и светятся соком, прикоснись губами – и брызнут. Стряхни-ка мне пяток, я позабавлюсь.
И Яблонька стряхнула. Она была счастлива, что Ёж Иглыч опять пришел к ней. А он, как и в прошлый раз, одно яблочко съел, а остальные наколол на иголки и унес домой.
Через день он снова прибежал к ней. Прибегал и еще много раз, а она все угощала и угощала его яблочками. И говорила соседним деревцам:
– Он меня приметил, еще когда цвела я.
И пришел день, когда Яблонька стряхнула и отдала Ежу Иглычу последнее яблочко. Он деловито наколол его на иголки и унес к себе. Она долго слушала, как уходит он, и как похрустывают под его шагами прошлогодние листья.
На другой день Ёж Иглыч не пришел. Не пришел и на третий. Яблонька напрасно ждала его, прислушиваясь к шорохам. Через неделю она услышала его голос. На соседней полянке росла еще одна молоденькая яблонька, и Ёж Иглыч говорил ей:
– Я помню, как ты цвела. У тебя были крупные, белые с розовым цветы.
Яблонька слушала, что говорит Ёж Иглыч ее соседке, и думала: «Что ж, у нее еще есть яблочки и можно говорить ей, как цвела она и какими крупными были ее цветы…»
И хоть до осени было еще далеко, с ветвей ее падали на землю поблекшие листья…».
Глядел Ёж Иглыч, как выбивает на березе Ду-Дук сказку о нем, и шуршал иголками: «Это, что ж, выходит, и я плут?.. Но ведь это же давно было».
И он уже хотел было крикнуть: «Давняя это история, зачем записывать ее», – да засопел, завозился на пне. – «Пусть записывают, я уже не такой, а другим на пользу пойдет».
Воронье диво
Не каждый может мужественно выслушать о себе сказку. Ворона вот не смогла. Любила Ворона Ворона, а он любил не ее, а Иволгу, любил он ее за песни звонкие. И подумала как-то Ворона:
«Погоди, ты еще пожалеешь об этом».
И стала завлекать Ворона. Увидит: полетел он к речке, отправляется за ним следом. Сядет на виду, глаза под лоб заведет, крылья по бокам свесит – пусть видит Ворон, что она не просто так сидит, а – думает.
Полетит к Маньяшину кургану Ворон – и Ворона за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
И тогда не вытерпел барсук Федор, громыхнул кулаком по столу:
– Что же это ты накинулся так на еду мою, даже меня отпихиваешь. Уходи сейчас же. Не хочу с тобой, с таким жадным, за одним столом сидеть.
И выпихнул из избы Фильку, за порог его выставил и дверью за ним так хлопнул, что Филька даже… проснулся. Лежал, смотрел в темный передний угол, злобился на самого себя:
– Дурак я, дурак! И зачем я в самом деле ел так жадно. Потихоньку бы надо, не торопясь. Глядишь, досыта бы наелся, а то вон как есть хочется.
Три недели назад приснилось это, а сейчас вспомнил Филька сон свой, сказал:
– Точно, проведала как-нибудь черепаха про сон мой и выбивает теперь Ду-Дук его на березе, а все смеются. Конечно, им бы только посмеяться, время веселее провести, а мне позор и не на один день… А Кабан, Кабан-то как взвизгивает! У, рыло свиное. Сам еще хуже меня, а хрюкает. Эх, поскорее бы кончился день. Вечером прилетит Сорока и хоть расскажет, что там было, что из моей жизни выбил дятел на березе.
У Фильки стучали зубы. И не только щеки, но и уши у Фильки были горячими.
Чтобы не было беды
Истомился Филька за день, изныл, чуть вечера дождался. И когда вылетела из-за липы Сорока, кинулся к ней:
– Говори скорее, что там было.
– Не торопи, успеешь. Все скажу, ничего не утаю. Когда меня спросили однажды, что самое тяжелое в жизни, я ответила – секрет.
– Чепуха. Всего тяжелее, когда видишь – неправильно день прожил, а поправить уже нельзя: пролетел день-то.
– Э, дни еще будут. Нет, самое тяжелое – это когда ты знаешь что-нибудь особенное, а рассказать не можешь, потому что слово дал, что никому не скажешь. Знать и никому не сказать, ох, до чего же это тяжело. Ну я эту тяжесть долго не ношу одна, стараюсь поскорее с кем-нибудь поделиться, чтобы не мне одной тяжело было.
Сорока уселась на суку и затараторила:
– Ну, слушай, Филька. Начинаю рассказывать. Собрались мы сегодня у березы. Подсадил Ивашка черепаху на пенек, взлетел Ду-Дук на березу, и все притихли. И ты думаешь, о ком черепаха сегодня первую сказку рассказывала?
– Обо мне, – буркнул Филька.
– Не угадал. Про Верблюда и Барана. Села черепаха вот так, подперла щеку кулачком и начала:
«Пришел Верблюд в гости к Барану. Положил Баран перед ним беремя сена. Угощает:
– Подзаправься-ка. Только чур не оставлять ни былки. У нас, у баранов, примета есть такая: не доел у тебя гость за столом – беду жди. Ты уж, пожалуйста, все беремя съешь.
А велико ли у Барана беремя? Верблюд даже и распробовать не успел, что за сено, как уж ни былки не осталось. Никогда он так мало в гостях не ел.
Стоит, нахваливает:
– Ух, и сено! Вот это сено! Так и ел бы и ел.
Думал Верблюд: может, догадается Баран и еще охапки две принесет. Но Баран не догадался, и ушел Верблюд голодным домой.
Дня через три Баран к Верблюду в гости пожаловал. Увидел его Верблюд и улыбнулся: «Ну, – думает, – погоди, брат. Я тебе тоже сейчас дам беремя, а больше не жди. Узнаешь, как гостей не досыта кормить».
И пошел за сеном. Самого лучшего выбрал, чтобы Барану обиднее было голодным оставаться. Принес, положил перед ним:
– Угостись-ка…
А беремя у Верблюда верблюжье. Глянул Баран – копна целая перед ним. Весь день нужно есть, чтобы все съесть. А не съесть нельзя. Примета есть такая: не доел в гостях – накликал беду на хозяина.
Ест Баран час, ест два, а сено вроде и не убывает, вроде сколько было, столько и есть. Барану уж и глотать почти некуда, полон живот набил, но и оставлять нельзя: накличешь беду на Верблюда.
Ест баран, чуть жует. Глядит на него Верблюд и думает: «Сено ему, что ли, мое не нравится? Эдак ему, пожалуй, и добавки не захочется».
Чуть доел Баран сено к вечеру. Последнюю былку дожевывал со слезами, а уж глотать ее было некуда, за щекой оставил. Никогда не ел в гостях так много. Даже силы не осталось «спасибо» сказать. Поглядел на Верблюда, подумал:
«Не будет теперь у тебя беды в доме».
И все-таки ждал Верблюд: может, попросит Баран добавки. А когда не попросил он, сам предложил:
– Может, ты еще бы поел?
– Н-н-н-е, – еле выдавил из себя Баран и чуть понес домой живот свой, до самой земли он отвис у него.
Глядел Верблюд, как уходит Баран, и думал: «Точно, не понравилось ему мое сено, потому он и отказался от добавки. Надо бы у соседа лугового с клеверком попросить. Ну да ладно, придет еще раз».
Но Баран почему то больше к нему не идет.
– Ты знаешь, Филька, – затараторила Сорока, – как закончила черепаха сказку, мы так все и покатились со смеху.
– А черепаха?
– Она тоже посмеялась с нами и начала новую сказку. И ты думаешь, о ком она была?
– Обо мне? – похолодел Филька.
– Не угадал. О Мышонке рассказывала Кири-Бум свою вторую сказку. Вот так, знаешь, села, глазки сощурила и начала:
«Стоял Кабан под дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. И ему захотелось желудей отведать.
– Можно, – говорит, – и я с тобой есть буду? Мама у меня заболела. Один я.
– Ешь, – разрешил Кабан и подвинулся.
Едят они, а Мышонок и говорит:
– Ох ты и чавкаешь, дядя Кабан, ну как свинья.
Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
– Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья – мать его. Иди сейчас же и извинись.
Вернулся Мышонок к дубу, сказал Кабану:
– Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать – свинья. Если бы я знал, что ты – сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.
– Вон отсюда! – затопал ногами Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.
Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
– Ну кто же так извиняется? Ты же опять обидел его. Иди повинись, да по-хорошему.
А как, не сказала.
И опять Мышонок к Дубу побежал. Говорит Кабану:
– Знаешь, дядя Кабан, хоть и свинья твоя мать, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет свиньей от тебя…
Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты хороший, дядя Кабан», – но не успел. Кинулся Кабан к нему, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.
– Скройся с глаз, или разорву в клочья. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Застонала Мышка, приложила мокрый липовый листок ко лбу.
– Беда мне с тобой. Разве так извиняются.
Поучила сына, как извиниться надо. Побежал он. Увидел его Кабан, и налились его глаза кровью.
И пошел прочь от дуба. «Ешь, – думает, – мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».
Увидел Мышонок – пошел Кабан в чащу, сказал:
– Эх, спесивый какой, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи, а все-таки ты не свинья, а – Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей подарил мне.
И запищал, замахал лапками:
– Подожди, дядя Кабан, я что-то тебе сказать хочу.
Но Кабан так и не остановился».
– Ох, Филька, – тараторила Сорока, – окончила черепаха Кирн-Бум свою сказку, а я, поверишь ли, так и обмерла: что сейчас, думаю, будет. А ничего и не было. Просто обиделся Кабан и ушел от березы. А мы так смеялись, так смеялись. Жаль, что ты больной, ты бы тоже вместе с нами смеялся.
– Ну а дальше что было? – спросил Филька.
– И дальше были сказки. Черепаха рассказывала, а Дятел записывал. Да я все скажу, не торопи меня, а то я собьюсь или забуду что-нибудь… Дальше, Филька, совсем забавная история вышла. Уж и не знаю, говорить ли тебе.
– Говори уж, чего там. Обо мне, что ль, разговор был?
– Нет, Филька, не о тебе. Рассказывала, знаешь, Кири-Бум сказки, а Енот ерзал на пенечке и вздыхал: «И эта не обо мне. Когда же обо мне будет?» Услышала это Лиса, подсела к нему, и ну, понимаешь, вздыхать рядом с ним:
– В самом деле, почему вы о Еноте не хотите рассказать?
Обрадовался Енот поддержке Лисы, еще громче вздыхать начал. А Лиса – толк, толк его под бок.
– Что это у тебя в узелке?
– Обед.
– Можно, я погляжу.
– Гляди.
Развернула Лиса сверток и лапами всплеснула:
– О! Можно, я попробую?
– Пробуй, – говорит Енот, – я тут неподалеку живу, сбегаю поем, если надо будет.
Ела Лиса обед Енота и покрикивала:
– О Еноте расскажите.
А Енот и рад тому. Тоже просит:
– Расскажите обо мне.
Поглядела на них черепаха и говорит:
– Ну хорошо, пиши, Ду-Дук.
«Проходил медведь под яблоней и приметил яблоко на вершинке. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:
– Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.
Только сказал так, а Енот выходит из-за березки.
И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.
Спрашивает:
– Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?
– Любуюсь, – прокряхтел медведь, – да оно зеленоватое пока. Не дошло.
И вдруг насупился, сдвинул косматые брови.
– А ты что, – спрашивает, – тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.
Сказал и ушел. А Енот и с места сдвинуться не может. Хлопает себя лапами по груди, приговаривает:
– Ах, батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвет кто-нибудь яблоко, а медведь меня виноватить будет. Забранит, до смерти забранит и при каждой встрече куделить будет. Ах, ты недоля какая. Что же мне теперь делать?
Долго думал. Придумал-таки:
– Буду караулить медвежье яблоко.
Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со своей семьей. Днем жена дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:
– Это яблоко Михайлы Иваныча. Он его зачурал, не рвите.
А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:
– Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.
Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ножки на ножку, грелся, приговаривал:
– Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать. А я перед Михайлом Иванычем никогда не был виноватым и не хочу быть.
А Медведь и не помнил уж, что он яблоко зачурал, спать на зиму в берлоге завалился».
– Ох, Филька, – прыгала на суку Сорока, – если бы ты видел, что тут началось. Енот, знаешь, вскочил. Лапами размахивает, слюной брызжет. На самого себя не похож.
– Стойте! – кричит.
И Лиса тоже:
– Стойте, – а сама обед Енота доедает.
Кинулся Енот к Ду-Дуку. Подпрыгивает, кричит:
– Погоди, не стучи. Что ты там долбишь? Эту сказку не надо записывать. В ней ничего поучительного нет.
– Тут уж я, Филька, – рассказывала Сорока, – и смеяться перестала. Гляжу, что будет. И тут подходит к Еноту Шакал и – щелк, щелк зубами.
– Это, – говорит, – как же так не записывать? Обо мне вон какую неправду буковка к буковке выбили, а ты хочешь улизнуть?
А Енот кулаки сжал и пошел на Шакала.
– Ты что на меня зубами стучишь? Ты что меня в грудь толкаешь?
И если бы не растащил их медведь Михайло, кто знает, чем бы все это кончилось. Но медведь сгреб их за воротники и усадил возле себя. Шакал сразу присмирел, а Енот еще раза три вскакивал и кричал:
– Не надо про меня сказку записывать. Это плохая сказка. Зачем же она место на березе занимать будет?
Но Ду-Дук дописал ее до конца и поставил в конце восклицательный знак и две жирные точки. Это особенно обидело Енота. Опять вскочил он:
– Ты зачем эти две точки выбил? Ты на что намекаешь, что я у бабушки Агафьи с огорода морковку унес? Так это когда было? Еще в прошлом году. Ты зачем мне этим сегодня глаза колешь?
– Ох, Филька, – подпрыгивала на суку Сорока, – если бы ты видел все это. Чуть успокоили Енота. И все равно ругал он самого себя:
– Ну не дурак ли, – говорит, – я? Ну зачем я сам на сказку напросился, зачем без очереди полез? Может, когда дошла бы до меня очередь, Кири-Бум совсем другую бы обо мне сказку рассказала.
– И все? – спросил Филька. – Больше ни о ком сегодня разговору не было?
– Все, – сказала Сорока. – Выбил Ду-Дук сказку про Енота, и все разошлись, потому что Кири-Бум сказала, что у нее совсем-совсем разболелась голова. Ну, бывай здоров, Филя. Спокойной ночи тебе. Полечу я, а то муж ругается, когда я поздно домой возвращаюсь.
– Лети, – сказал довольный Филька, – только завтра обязательно прилетай.
– А как же, прилечу. Мне ведь, кроме тебя, и рассказывать некому, что у березы делается. Ты ведь один не бываешь там.
– Болею я. Корежит меня всего. Ужасно как нездоровится мне.
– Болей, Филя, болей. И не спеши выздоравливать. Поторопишься – еще хуже заболеешь.
– Я уж и то так думаю. В таком деле лучше не спешить, – сказал Филька и пошел в избу.
Запирал Филька дверь на засов, радовался: сегодня о нем речи не было, значит, ему можно спать спокойно.
– Да и вообще обо мне говорить не надо. Есть Енот, есть Шакал, Заяц есть, зачем же еще на меня время тратитъ.
Лежал в постели, вспоминал сказку о Баране и покачивал головой: глупый, чтобы не было беды, надрывает себя, ест через силу.
– Чепуха все эти приметы. Че-пу-ха! Живи честно, и тогда тебе никакая беда страшна не будет. И ты всегда будешь спать спокойно. По себе знаю.
Давняя история
На сказки черепахи Кири-Бум Ёж Иглыч приходил без всякой тревоги. Был уверен, что сказки рассказывают только о плутах, а он – не плут, значит, о нем и рассказывать Кири-Бум не будет. Сидел на пеньке, шуршал колючками и выкрикивал после каждой сказки:
– Так их, Кири-Бум, так их, мошенников. Крой их, припечатывай, чтобы у других плутовать охота отпала.
– Я для этого и рассказываю о вас сказки, чтобы других предостеречь, – сказала черепаха и, устроившись поудобнее на пеньке, начала новую сказку:
«Каких только историй не случается в лесу. Вот как-то расцвела на полянке бело-розовыми цветами Яблонька. Мимо бежал Ёж Иглыч. Приметил ее. Остановился.
– Цветешь? – спрашивает.
– Цвету, – отвечает Яблонька. – Первый раз в жизни цвету.
– Ну цвети, цвети, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.
Яблонька отцвела. И стали полнеть, круглиться на ее ветвях яблочки. Случилось Ежу Иглычу опять пробегатъ мимо. Увидел он их, поинтересовался:
– Наливаются?
– Наливаются, – сказала Яблонька. – Первые в моей жизни.
– Пусть наливаются, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.
Налились на Яблоньке яблочки, стали сочными, круглыми. Солнышко их подрумянило. Прибежал Еж Иглыч, поморгал глазками.
– Какая ты стала. Прямо красавица. А яблочки, яблочки-то какие налитые. Стряхни-ка мне пяток.
Яблонька стряхнула. Ей было приятно, что Ёж Иглыч опять приметил ее, разговаривает с нею.
Съел Ёж Иглыч одно яблочко, а остальные наколол на иголки и унес к себе: дома пригодятся.
Дня через два опять прибежал к Яблоньке:
– Стоишь? Зеленеешь? Это хорошо. Зеленой, говорю, хорошо быть, молодой себя чувствовать… А яблочки-то, яблочки какие у тебя, так и светятся соком, прикоснись губами – и брызнут. Стряхни-ка мне пяток, я позабавлюсь.
И Яблонька стряхнула. Она была счастлива, что Ёж Иглыч опять пришел к ней. А он, как и в прошлый раз, одно яблочко съел, а остальные наколол на иголки и унес домой.
Через день он снова прибежал к ней. Прибегал и еще много раз, а она все угощала и угощала его яблочками. И говорила соседним деревцам:
– Он меня приметил, еще когда цвела я.
И пришел день, когда Яблонька стряхнула и отдала Ежу Иглычу последнее яблочко. Он деловито наколол его на иголки и унес к себе. Она долго слушала, как уходит он, и как похрустывают под его шагами прошлогодние листья.
На другой день Ёж Иглыч не пришел. Не пришел и на третий. Яблонька напрасно ждала его, прислушиваясь к шорохам. Через неделю она услышала его голос. На соседней полянке росла еще одна молоденькая яблонька, и Ёж Иглыч говорил ей:
– Я помню, как ты цвела. У тебя были крупные, белые с розовым цветы.
Яблонька слушала, что говорит Ёж Иглыч ее соседке, и думала: «Что ж, у нее еще есть яблочки и можно говорить ей, как цвела она и какими крупными были ее цветы…»
И хоть до осени было еще далеко, с ветвей ее падали на землю поблекшие листья…».
Глядел Ёж Иглыч, как выбивает на березе Ду-Дук сказку о нем, и шуршал иголками: «Это, что ж, выходит, и я плут?.. Но ведь это же давно было».
И он уже хотел было крикнуть: «Давняя это история, зачем записывать ее», – да засопел, завозился на пне. – «Пусть записывают, я уже не такой, а другим на пользу пойдет».
Воронье диво
Не каждый может мужественно выслушать о себе сказку. Ворона вот не смогла. Любила Ворона Ворона, а он любил не ее, а Иволгу, любил он ее за песни звонкие. И подумала как-то Ворона:
«Погоди, ты еще пожалеешь об этом».
И стала завлекать Ворона. Увидит: полетел он к речке, отправляется за ним следом. Сядет на виду, глаза под лоб заведет, крылья по бокам свесит – пусть видит Ворон, что она не просто так сидит, а – думает.
Полетит к Маньяшину кургану Ворон – и Ворона за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11