– голубоглазый старшина козырнул и отошел, а Иван со стыдом вспомнил, что не познакомился с бойцами, но так хотелось поскорее сгрызть сухарь: от голода у него даже заболел живот. Иван сделал вид, что смотрит в амбразуру, а сам принялся жевать сухарь, глядя в ночное небо над лесом, где разгорались яркие звезды. Странно, вроде, небо одно и то же над страной, а – разное. Здесь оно светло-синее, рассвет наступает неспешно, да и не видно его за лесом. А там, в степях, небо – необъятное, чернильное от быстро падающей на землю ночи. Ляжет, бывало, Иван на спину и смотрит на небо, слушает, как еле слышно шелестит ковыль возле уха, гладит щеки шелковистыми метелками. И помыслить он тогда не мог, что детство его разом кончится в один из весенних дней.
– … Мама, мама! – плакали двое младших – Леша и Саша. – Куда папаню забирают?
Мать молча уткнулась в плечо отца, ухватила его за шею – плакать уже не было сил. Отцовские натруженные руки висели вдоль тела как плети. Он растерянно осматривал хату, детей. Таким беспомощным Ваня никогда его не видел.
– Ну, будет! – сурово сказал милиционер, приехавший из района. – Не на вовсе расстаетесь, всего-то на десять лет, – и засмеялся простуженным басом, подтолкнул отца к повозке, стоявшей у ворот подворья Карповых. – Будет! Долгие проводы – лишние слезы! Поехали!
Отец, высвободив голову из рук матери, своей тяжелой, мозолистой рукой погладил по головенкам младших, притронулся к плечу Вани, что-то хотел сказать Мише, но, махнув рукой, понурившись, побрел со двора. Следом шел милиционер.
Отец неловко уселся в повозку, где уже сидели Дерябин и еще двое хуторских, и повозка тронулась. Лошади затрусили по пыльной дороге, а Ваня сорвался с места, выскочил за ворота, не слыша крика матери, помчался вслед за повозкой.
– Папаня, папаня! – кричал мальчишка, но отец не обернулся, а лошади, подстегнутые кнутом, побежали резвее. Ваня вбежал на Улаган, небольшую горку за хутором, и долго стоял на его вершине, глядя на дорогу, пока повозку не поглотил горизонт.
Ваня никак не мог понять, почему отца записали в кулаки и выслали. Ну какие они, Карповы, кулаки? Подворье хилое. Хата, как огромный гриб, торчала из земли. В хлеву, правда, стояла корова. Был еще у них конь да верблюд Бухар, у иных вообще никакой живности не было, да ведь отец тяжким трудом зарабатывал деньги, чтобы купить и коня, и корову, и Бухара. Их всех свели со двора накануне. Как печально мычала Зорька, когда ее повел за собой на веревке другой человек, не отец. Конь тоже взбунтовался, не хотел, чтобы его взнуздывали чужие руки. Только Бухар смотрел на всех надменно и презрительно, как настоящий хан. Сепаратор, самое ценное в их хозяйстве, который отец берег и работал на нем только сам, тоже забрали. Милиционер посмеялся, мол, зачем сепаратор, если коровы нет?
А дядя Степан Дерябин? Разве он кулак? Да у него и верблюда нет. Лошадь да корова. А как мужику без лошади? Она и трудяга, и боевой конь на бедном подворье.
Ваня видел настоящих кулаков в соседнем хуторе, куда он ездил вместе с отцом в начале весны к деду Синицину. Вот у того хозяйство так хозяйство! Сараи и амбары покрепче хаты Карповых, а про жилой дом и говорить нечего. По мнению Вани он был настоящим дворцом с ясными окнами. И за всем присматривали два парня и девушка, которых дед Синицын называл племяшами.
– Вот, Иваныч, семья сестринская плохо живет, племяшей я до себя приблизил, пусть у меня живут, помогут кой-где по-родственному, а нам, старикам, и хорошо, – Синицын все разъяснял отцу Вани, а тот лишь хмурился, пытаясь вставить словечко в текучую речь деда. Он-то знал, да и Ване было известно, что никакие это не племянники, оба парня смирновские, из бедных семей, небось, отрабатывают родительский долг. – Вот так, Иваныч, и живу, людям помаленьку помогаю, а то старые мы со старухой стали, а сыны где-то головы сложили за отечество…
И это тоже было неправдой. Сыновья Синицина, дюжие ребята Федька и Митька вертались с войны, да как красные лупанули белое воинство, оба скрылись куда-то.
– Агап Никоныч! – ставил, наконец, слово в речь деда Василий Иванович. – Мы от нужды к тебе. Сеять нечем. Может, одолжишь пашенички, а?
– Да одолжить-то можно, да ведь и самим сеять надо… – запел опять дед. – Уж так трудно стало, так трудно. На коней падеж, коровы совсем молока не дают, в амбарах пусто, хоть раскатывай амбары по бревнышку да от нужды великой продавай их на прожитие. Да уж тебя, Иваныч, как друга, я уважу, дам мешочек семян. Но учти, семенца для себя готовил, первосортные семенца, ты это учти. От себя отрываю, Иваныч, так что в мешке четыре пуда, а вернешь мне восемь. Согласен ли, золотце?
Отец ошарашенно смотрел на Синицина: брать за долг вдвое больше – совсем не по-божески, это дед загнул, видя, что «другу»-Иванычу деваться некуда. Сговорились, что отец возьмет в долг шесть пудов, а отдаст одиннадцать с половиной – на меньшее дед Синицин не соглашался.
И вот сейчас, вспоминая тот весенний день, Ваня никак не мог взять в толк, почему отца назвали кулаком, а Синицина – нет.
Ночью парнишка не мог уснуть, ворочался с боку на бок рядом с младшими братьями, прислушивался к разговору взрослых.
На столе стоял самодельный светильничек, освещавший только крышку стола, на которой старший брат Миша укрепил маленькие тисочки и что-то обтачивал напильником. Миша в свои семнадцать лет слыл в хуторе главным умельцем наравне с кузнецом Фроловым. У Миши руки золотые, как говорили взрослые. Все охотники в хуторе имеют ножи его закалки с красивыми костяными ручками. Даже сепаратор отец позволял Мише ремонтировать, и, по природе своей очень упрямый, всегда прислушивался к советам старшего сына.
Напротив Миши сидела мать, обхватив голову руками, может быть, впервые за всю жизнь сидела так без дела. Рядом с ней, понурясь – сестра Надя, у окна – ее муж Петр Жидков.
– Да как же так случилось, мама? – спросила Надя: они с Петром ездили в Эльтон и узнали о ссылке отца лишь вернувшись обратно. – Почему вас раскулачили? – она всхлипнула. – Без коровы с этакой семьищей, да без коня как жить будете? – они с Петром жили отдельно.
– Да не плачь ты! – подал голос Петр. – А то не знаешь, почему!
– Почему-почему, – передразнил сестру Миша. – Ольгу Чурзину из сельсовета знаешь? Отец прошлой зимой, помнишь, протокол подписал, когда Никитку-спекулянта прищучили? Ну вот, – Миша глубоко вздохнул от такой долгой речи – он был из молчунов, – Никитку-то сначала взяли в район, а потом отпустили. А Ольга – его племянница.
– Да ведь отец ничего Никитке не сделал: велели ему бумагу подписать, вот он и подписал, – промокнула Надя слезы уголком платка.
– То и сделал, что подписал. Никитку выпустили да скот, который он хотел продать, забрали, барыша его лишили. Вот Ольга и отомстила.
– Да знают ведь люди, что Никитка спекулянт, почему никто не вступился за отца?
– Да перестань ты носом хлюпать! – вновь сказа Петр. – А то не понимаешь, что деньги все могут сделать. В Эльтоне, небось умные люди живут, разберутся насчет отца. Но вообще, – Петр вздохнул, – сказывали в хуторе, что представитель из района с Ольгой гуляет, не зря же у нее всегда останавливается, как в хутор приезжает, потому, думаю, надо ко всему готовым быть.
– Не пропадем мы, мама, – сказал Миша. – Фролова угнали тоже, так что я один теперь в кузне, все заказы мои, проживем, не печалься, а там, глядишь, и отец вернется. Ванюха тоже по хозяйству будет помогать, а насчет отца, думаю, разберутся.
Но в Эльтоне разобраться не успели: Василий Иванович Карпов умер, едва подвода достигла района – не выдержало его сердце позора. Говорят, от сумы да тюрьмы никак не уйдешь. От сумы семья кое-как уходила, а вот от тюрьмы уйти Василию Ивановичу не удалось. Пусть и не настоящая тюрьма – ссылка, а все равно не сам себе хозяин, подневольный человек.
Из Эльтона в Смирновку полетел приказ: вместо умершего Карпова сослать его старшего сына. Время было суровое, в районе верили сведениям с мест – сколько их, врагов, неожиданно обнаруживалось, попробуй разберись, где правда, а где ложь, кто настоящий враг, а кого оклеветали. Тело Василия Ивановича не вернули семье, а Михаила отправили в ссылку.
Остался Ваня в семье старшим мужчиной. Мать заболела и долго не вставала с постели. А Ольга Чурзина, посмеиваясь, глядя на всех огромными зазывными глазищами, ходила по хутору королевой. Мужики, усмехаясь, цикали ей вслед – хороша бабенка! Женщины молчали затаенно, придерживали при ней языки, а за глаза костерили почем зря. А Ваня ненавидел Чурзину недетской ненавистью.
А тут еще новое испытание подоспело: зятя Петра мобилизовали в Красную армию. И если бы не родичи Петра, то не сумел бы Ваня вспахать и засеять свой надел. А в колхоз их, как кулацкую семью, не приняли.
Земля отозвалась добром на хлопоты – всходы встали ровные и крепкие, видно, вдосталь Ванины слезы да пот напоили землю. Радовался мальчишка: и долги, по всему видать, раздадут, и хлебозаготовки выполнят, и самим еще останется. Но опять обрушилась на семью нежданная беда – прошел град полосой, и надо было ему упасть именно на полосу Карповых! Стоял Ваня на коленях у края полосы, руками поднимал обессиленные побитые градом стебельки, а они не выпрямлялись, роняли на мальчишескую ладонь зеленые колоски. Слезы капали у маленького хозяина из глаз: «Что же это такое? И люди, и даже природа против нас!»
Осень не принесла желанного урожая. Кое-как сжали хлеб, обмолотили, вышло всего шестьдесят пудов – едва хватало план по хлебосдаче выполнить, немного отсыпать на семена, а жить придется впроголодь.
Охнуло, загудело гневно, закричало собрание единоличников в сельсовете, когда представитель из района прочел разнарядку для сдачи зерна. Услышав цифру «двести», мать Вани, простонав, поднялась со скамьи:
– Люди добрые, за что вы со свету семью нашу сживаете? Ведь знаете, что мальчонка мой как взрослый мужик работал на поле, а собрали мы всего шестьдесят пудов. Помилуйте, люди добрые!
– А может, припрятано где? – съязвила Чурзина. – Кулаки, а в бедных рядитесь.
– Кулаки? – удивился щеголевато одетый представитель из Эльтона. – А почему не высланы? Разве не понимаете, что весь кулацкий род вывести под корень требуется, чтобы не мешали они трудовому крестьянству светлое будущее строить!
– Да какие они кулаки? – сказал кто-то с задних рядов.
– Это что там за подкулачник голос подает? – вскинулась Чурзина. – Ай забыли Дерябина да кузнеца Фролова? Они тоже за кулака Карпова стояли, а где они сейчас? А? – она даже привстала, выглядывая того, кто посмел вступиться за Карповых. Но люди молчали.
И опять потянулись подводы из хутора, увозившие из родных мест раскулаченные семьи, и среди них были Карповы, лишь Надю не посмела Чурзина тронуть – она жена красноармейца.
Долгие дни и ночи плелся эшелон со ссыльными.
Ваня на листке бумаги записывал станции, через которые тащился поезд. Голодно и холодно Карповым: продуктов и теплых вещей разрешили взять с собой немного. Впрочем, никому в их эшелоне не было легче.
Миновали Саратов, Уфу. Все дальше Волга, все ближе Урал, а за ним – неведомая, далекая, холодная каторжная Сибирь. Неужели везут туда? В Казахстане, где сейчас Миша, говорят, теплее.
На станциях на спецпереселенцев смотрели враждебно и недоверчиво. Ваня понимал, что иначе и быть не может, ведь они для тех людей – враги, раскулаченные. Может и так, наверное, в их эшелоне и в самом деле были настоящие кулаки-мироеды, а они, Карповы, разве враги советской власти? На одной из станций Ване удалось бросить письмо товарищу Сталину в Москву. На каждой остановке ожидал, что снимут их с эшелона, дескать, ошибка вышла, не виноваты вы, но чем дальше плелся поезд, тем надежда становилась меньше – видно, затерялось письмо где-то в круговерти двадцать девятого года. Одно стало ясно – везут их в Казахстан, там, в поселке Компанейский, живет Миша, может быть, разрешат им жить вместе. Но к Мише Ваня с братьями попал лишь после смерти матери.
– Миша, я посоветоваться с тобой хочу.
– Ну? – сонно отозвался брат. – Чего тебе?
– Миша, может, нам с Лешей уехать к Наде, все ж тебе легче будет с Сашей? А я бы там в колхозе работал.
Миша сразу же проснулся.
– Да ты что это, Ванька, придумал? Через всю страну ехать с малым парнишкой?
– Да ведь мне уже четырнадцать, Лешке – десять лет. Доедем!
– Вам плохо у меня? – Миша привстал на месте, всмотрелся в темноту, где лежал на лавке Ваня.
Тот вздохнул. Конечно, не плохо. Брат очень заботится о них, работает, рыбной ловлей занимается, ходит в степь силки на зайцев ставить. Да только видит Ваня, что на висках у брата седина появилась – нелегко ему! И это в двадцать лет! Ему бы погулять, жениться, а тут на голову свалилась семья их трех парнишек-сорванцов. Самый младший, Сашка, пешком под стол ходит – какой с него спрос. А Ваня по хозяйству помогает, Лешка тоже без дела не сидит, однако на четверых заработок все равно только один – Мишин. Конечно, сейчас идет уже тридцать второй год, и то, что случилось с их семьей, названо «перегиб в сельскохозяйственной политике» – Ваня сам об этом читал в газете, да ведь им, Карповым, не легче стало: отец умер, мать умерла, братья даже не знают, где они похоронены.
– Ты чего молчишь? – вновь спросил Миша. – Плохо что ли у меня?
– Да что ты, Миша! – вскинулся Ваня. – Очень хорошо, главное – мы все вместе, да ведь трудно тебе с нами, Миша. Мне на земле сподручнее, а тут все равно на стройку к тебе не берут – мал, дескать. А там у нас дом есть. Да ты не беспокойся! Мы с Лешкой доедем! – успокоил Ваня брата.
– Да как доедешь? Знаешь дорогу?
Ваня усмехнулся в темноте:
– Знаю-ю! У меня все записано, – он достал из кармана бережно сложенный, потертый на сгибах, листок бумаги. – Вот здесь все записано, как мы ехали.
Миша подсел к брату на лавку, в свете луны начал разбирать детские каракули.
– Ну ты, брат, молодец! – похвалил Миша Ваню. И тот радостно зарделся: похвала старшего брата для него много значила. – А дальше как мыслишь? Записка – не все. Нет, понимаешь, денег на дорогу для вас.
– Подумаешь, – беспечно ответил Ваня, – мы и без денег доедем.
– А ежели ссадят?
– Подумаешь! На другой поезд сядем. Доедем!
Миша ничего не ответил брату, а сам так и не уснул до утра, размышлял. За завтраком сказал:
– Ладно, Ваня, поезжайте. Может, и вправду там вам будет лучше. А потом и я, как срок кончится, приеду к вам.
Сборы у братьев были недолгие. Оделись в теплое, что было у них. В сумку сложили харчи. Миша дал немного денег – сгодятся в пути. Крепко обнялись перед расставанием. Миша стиснул обоих братьев за плечи, прижал к груди, у Вани слезы навернулись на глаза от какого-то нехорошего предчувствия, однако постарался отогнать это предчувствие – он твердо решил уехать.
Братья сели в первый попавший поезд, который следовал до Москвы – доехать бы до Урала сначала, а там видно будет. Проскочили в вагон, юркнули под лавки, но на беду мальчишек над ними устроилась дебелая торговка, натолкала под лавку несметное количество узлов. И все время эти узлы ощупывала, да ногой ширяла под лавку – на месте ли ее мешки. В одну из таких проверок ногой не в мешок попала, а сонному Леше в плечо. Мальчишка охнул спросонок, а торговка подскочила на месте от неожиданности, вцепилась в мешок и, глянув под лавку, железной рукой выволокла его на свет. Не отпуская одной рукой Лешу, она другой ощупывала свои мешки и при этом вопила на весь вагон:
– Ой-оченьки! Шпана в вагоне!
Зашевелились, просыпаясь, люди. На шум прибежал проводник, накинулся на перепуганного парнишку, который от испуга орал благим матом. Ваня тоже выбрался из-под лавки. Торговка как увидела, что из-под ее ног лезет еще один «заяц», схватилась сначала за мешки, проворно их ощупала, заглянула под лавку – нет ли там еще кого, а потом схватилась за сердце и заголосила пуще прежнего:
– Ой-ой-ой! Шпана вы этакая! Перепужали до смерти! Говорите, что взяли? – и дернула Ваню за рукав.
Паренек покосился со злостью на тетку, сам же ухватился за плечи брата, удерживая его на месте, потому что проводник тянул Лешу к себе.
– И не шпана мы! – звонко закричал Ваня. – В Москву мы едем, к тете! – соврал немного. – А сами в Караганде жили, да родители умерли, вот и едем к тете!
– Билет ваш где? – кричал тоже проводник.
– Откуда билет, если денег нет? – ответил Ваня, пожимая плечами – вот, дескать, непонятливый, иначе не валялись бы под лавкой.
– А билета нет – вылазьте!
– Эй, дядя, оставь мальцов в покое, пусть едут, жалко тебе что ли? – заступился за ребят какой-то парень, свесив голову с багажной полки. – Вагон-то все равно без мест, общий, притулятся где-нибудь в уголке, и пусть себе едут.
– Купи билет на них, пусть тогда едут, – набычился проводник. – А без билета не положено!
Парень не стал с ним спорить, спрятался на своей полке.
1 2 3 4 5 6