Словно чувствовал, что не все ладно вокруг речушки, а потому любая предосторожность не будет излишней.
За кустом, указанным казаком, оказалась глубокая расщелина, защищенная от наблюдения сверху каменным козырьком. Разведчик, подыскавший это убежище, хорошо понимал, зачем пану полковому писарю понадобилось взобраться на мыс — из расщелины прекрасно просматривались устье и берега речушки. Скатившись на дно расщелины и выпустив из рук мушкет, Быстрицкий приник к окуляру подзорной трубы. И с трудом поверил тому, что увидел — берега речушки были густо усеяны турками и татарами.
В сотне шагов от устья, наставив па него жерла, виднелись несколько пушек, влево и вправо от батареи лежали густые цепи янычар с мушкетами. По противоположному берегу речушки разъезжали татарские разъезды, торчали из травы яркие фески янычар и стволы их ружей. Однако основная часть врагов находилась не на берегах речушки, а у ее устья. Там, где из воды, словно зубы неведомого гигантского животного, торчали верхушки полутора десятков больших валунов. Установленные в два ряда на расстоянии трех-четырех шагов друг от друга, они надежно перекрывали выход казачьим чайкам в море. Но это было не все. Сотни турок и татар, растянувшись длинными цепочками от берега моря до устья речушки, таскали в полах халатов песок и гальку, ссыпая их перед каменной преградой. Несколько часов такой работы — и в этом месте будет мель.
Быстрицкий повел подзорной трубой вверх по течению речушки и увидел вдалеке запорожскую флотилию. Лодки были загнаны в камыши, их пушки наведены на сушу. На обоих берегах вокруг стоянки были насыпаны невысокие земляные валы, перед которыми чернели рвы. На валах были установлены снятые с части чаек пушки, между ними расхаживали запорожцы с мушкетами. Не приближаясь к укреплениям на расстояние выстрела, по степи носились татарские конники. В лодках и вокруг них копошились человеческие фигурки, и Быстрицкий догадался, что запорожцы, несмотря на отчаянность своего положения, занимались починкой чаек.
Полковой писарь опустил подзорную трубу, постарался осмыслить увиденное. Итак, казаки готовятся к прорыву в море, а турки и татары всеми силами стремятся помешать им. Покуда первые не приведут в порядок лодки, а вторые не отгородят речушку от моря, решительные боевые действия вряд ли предвидятся. Но к закату солнца лодки будут починены, устье речушки загромождено еще несколькими рядами валунов и засыпано галькой с песком, и противники окажутся готовыми схватиться не на жизнь, а на смерть.
Когда это случится? Вечером, ночью или завтра днем? Кто первым начнет бой — запорожцы или противник? Как важно знать об этом Быстрицкому! Ведь его малочисленный отряд сможет оказать своим существенную помощь лишь в том случае, если его действия будут согласованы с действиями главных сил. А для этого необходимо связаться с ними, для чего потребуется самое меньшее несколько часов. Имеются ли они у него? А ты угадай, пан полковой писарь! Поставь себя попеременно на место Сидловского и вражеского командира и подумай, когда каждому из них предпочтительней начать бой.
С Сидловским все просто: темное время суток всегда союзник казаков, излюбленное время их нападения на противника — полночь или час перед рассветом. А вот есть ли необходимость начинать сражение на ночь глядя у турецкого командира? Пожалуй, нет. Обстрел флотилии из орудий ощутимых результатов не даст: турецкие артиллеристы никогда не славились меткостью стрельбы, атаки янычар и татарской конницы на лодки будут без труда отражены пушечным и мушкетным огнем казаков. Поджог камышей ночью будет не в пользу турок: дым вдобавок к темноте сведет на нет возможность наблюдения за полем боя и, значит, своевременно управлять его ходом командирам обеих сражающихся сторон, а рядовые казаки намного превосходили янычар и татар в инициативе и умении вести боевые действия в составе самостоятельных мелких подразделений.
Зато днем турки имеют куда больше возможностей для разгрома казаков. Например, оставить у заграждения при устье речушки пару пушек и сотню-другую янычар, а остальные орудия установить как можно ближе к месту казачьей стоянки. Затем поджечь камыши брандскугелями, и когда запорожцы начнут искать спасения от пламени и дыма в степи, расстреливать их в свете дня на выбор. Лодки, которые попытаются прорваться в море, будут засыпаны стрелами и пулями, после чего, севшие на мель в устье, разбиты пушечными ядрами. Турецкий командир, столь ловко заманивший запорожцев в засаду, без всякого сомнения человек умный, скорее всего он так и поступит. Значит, Быстрицкий располагает достаточным временем, чтобы связаться со своей флотилией.
Полковой писарь поманил пальцем одного из казаков. Хорошо знал, что тот беспрекословно выполнит любой его приказ, однако не хуже знал и другое: поговори с человеком по душам, покажи, что веришь в пего как в самого себя, убеди, что доверяешь ему то, чего не доверил бы никому другому, и человек будет готов свершить невозможное. Поэтому Быстрицкий начал разговор совсем не с того, что вертелось па языке.
— Молодец, друже, добрую схованку приискал под носом у турок. Только сдается, что не всем нам придется в ней день коротать. Вот почему. Не знаю, как приключилось, однако угодили наши други-товарищи с паном полковником в басурманскую западню и помочь им из нее выбраться можем лишь мы. Хоть маловато нас, но шкоду гуркам можем причинить большую: ударить в самое больное место и в самый неподходящий для них час. А ежели про наш удар будет знать пан полковник и поддержит нас атакой с реки, ворогам придется ох как несладко. Только как дать знать пану Сидловскому о часе и месте нашего удара… — будто в раздумье закончил Быстрицкий и выжидающе уставился на казака.
Полковой писарь затеял разговор не с первым подвернувшимся под руку запорожцем: рядом с ним сидел один из лучших разведчиков отряда Сидловского — куренной атаман Иван Прислипа. Приведенный на Сечь своим отцом Сидором Пересунько в девятилетнем возрасте, он до двадцати лет состоял молодиком при кошевом, после чего был приписан полноправным казаком в курень и вскоре прославился в ряде морских и сухопутных походов. Не питай Прислипа неуемной тяги к шинкам и не отличайся во хмелю буйством, давно бы выбился в чины вельможной войсковой старшины. Сейчас, опустив голову и поглаживая рукоять заткнутого за пояс ятагана, Прислипа молча.
— Как связаться с нашими? — наконец спросил он. — Очень просто — отправить к пану полковнику пару добрых хлопцев. Они передадут ему все, что следует.
— Отправить легко, а вот дойдут ли гонцы к пану Сидловскому? — усомнился Быстрицкий. — Ведь турки да татары наверняка перекрыли к чайкам все подступы.
— Само собой, — согласился Прислипа. — Только дело в том, что о нашей разведке турки ничего не знают, поэтому стерегут реку и берег вокруг чаек, а не степь за своей спиной. Надобно пробраться подальше к верховьям реки и оттуда незаметно приплыть к своим. Полую камышину в зубы, сами — под воду. И допоможи, Господь…
— Не подскажешь, кому из наших хлопцев такое под силу? Судьба всего отряда, сотни жизней товарищей будут в его руках. Ошибиться в подобном деле никак нельзя.
Куренной снова погрузился в молчание, его ладонь застыла на отделанной моржовым клыком рукояти ятагана. Думай, Иван Прислипа, хорошенько думай. Не на легкое дело предлагает решиться тебе полковой писарь. После ожесточенного морского боя и бессонной ночи нужно будет прокрасться мимо вражеских дозоров далеко в степь к истокам речушки и оттуда проплыть под водой к чайкам. Что-то не рассчитаешь, допустишь малейшую оплошность — ляжешь под пулей или саблей либо, того хуже, угодишь живым в чужие руки. И не окажется тогда в мире пытки и муки, с помощью которых вороги не попытаются вытянуть из тебя нужные им сведения. Так что думай, казаче.
Куренной поднял голову, бесстрастно посмотрел туда, где исчезала среди степного разнотравья заросшая камышом речушка.
— Пойдем я и мой побратим Панас Бурун. Не отвернется Господь от нас — все будет горазд. Что передать пану полковнику?
— Запоминай, друже.
Оставшийся с Быстрицким запорожец разбудил его перед заходом солнца. Вооружившись подзорной трубой, полковой писарь первым делом проверил, не произошло ли чего непредвиденного за время его сна.
События развивались так, как он и предполагал, поставив себя мысленно на место Сидловского и вражеского командира. Казачья флотилия виднелась на прежнем месте, на окружавших ее валах маячили фигуры часовых и угрожающе смотрели в степь стволы пушек. Турки и татары за истекший срок умудрились натаскать в устье столько песка и гальки, что засыпали его почти доверху, отчего речушка в этом месте вышла из берегов и разлилась по степи. Никаких приготовлений к скорому нападению на запорожцев во вражеском лагере заметно не было, и Быстрицкий облегченно вздохнул. Прогоняя из головы тревожные мысли о Прислипе, он стал внимательно осматривать в подзорную трубу местность возле чужой батареи, намечая кратчайший безопасный маршрут для скрытого подхода к ней.
Два гулких пушечных выстрела с казачьих укреплений грянули уже в полной темноте. Условленный сигнал или пушкари отпугнули подальше от валов назойливую татарву? Еще три выстрела, за ними снова два. Хвала тебе, Господи! Прислипа добрался к Сидловскому и сообщает, что полковник согласен с планом Быстрицкого и будет действовать в соответствии с ним.
С оставшимся при нем казаком полковой писарь спустились на берег моря, соблюдая все меры предосторожности, прокрались в степь, где в неглубоком овражце их поджидали высадившиеся ночью запорожцы — разведчики. Объяснять им не требовалось ничего — это уже сделал по пути Прислипа, и тотчас из овражца двинулась в сторону турецкой батареи тройка дозорных, за ней — весь маленький отряд. Шли, пригнувшись к земле, ступая друг дружке в след, положив указательные пальцы на спусковые крючки мушкетов и пистолетов. Тройка дозорных кралась впереди неслышными и невидимыми призраками, чутко прислушиваясь к ночным звукам, словно хищные птицы, и жадно принюхиваясь к окружающим запахам, как вступившие на охотничью тропу звери.
Опыт не подвел прошедших огни и воды дозорных — сотнях в трех шагов от батареи они учуяли вражеский секрет. Не увидели или услышали, а именно учуяли. Сами дозорные перед выступлением в путь тщательно вымыли руки и лица — избавились от жира болотной птицы «баба», который предохранял от укусов комаров, и сняли с себя рубахи, пропитанные для защиты от блох рыбьим жиром. Турки тоже использовали против комаров какое-то собственное снадобье с едва уловимым пряным запахом, и дозорные учуяли его среди множества привычных им степных запахов. Круто взяв вправо, дозорные обошли вражеский секрет стороной и вывели отряд в тыл турецкой батарее.
У орудий виднелись лишь часовые, остальные пушкари, судя по громкому храпу, спали на земле у лафетов. С берегов речушки доносилась перекличка расставленных у камышей патрулей, в стороне казачьих укреплений изредка вспыхивала вялая непродолжительная ружейная перестрелка. Значит. Быстрицкий сумел верно разгадать планы вражеского командира: после напряженного дня, полностью исключив возможность прорыва запорожцев в море, он дал янычарам и татарам ночь на отдых, чтобы утром, со свежими силами, приступить к уничтожению казаков.
Вместе с дозорными Быстрицкий подполз к месту, где трава вокруг орудий была скошена ятаганами, образуя удобную для действий артиллеристов батарейную площадку. Пристально всмотревшись в пушки, он определил, что батарея состояла из трофейных австрийских трехфунтовых орудий, тех, что в русской армии именовались полковой артиллерией. Для перевозки таких пушек обычно выделялось шесть лошадей, в бою их обслуживали восемь человек. Чем неудача! Захватив батарею, отряд Быстрицкого без труда сможет обратить против турок их же орудия. Тем более что всякий бывалый сечевик мог управляться с пушкой не хуже заправского артиллериста. Удалось бы только завладеть батареей без лишнего шума!
Из травы, обступившей батарейную площадку, одновременно в нескольких местах появились фигуры с саблями в руках, стремительно метнулись к часовым. До ближайшего из них было с десяток шагов, до самого дальнего — втрое дальше. Кажется, пустяк, но разве много требуется времени, чтобы спустить курок уже готового к бою мушкета или пистолета? На батарее раздались два-три испуганных вскрика, шум борьбы, звон от ударов металла по металлу и — проклятие! — ружейный выстрел. Теперь счет времени пошел на секунды.
Быстрицкий в мгновение ока очутился на батарее, подскочил к орудию, возле которого хозяйничали запорожцы. Сунул за ненадобностью пистолеты обратно за пояс, налег плечом на пушечное колесо. От берега речушки доносились тревожные крики патрульных, из темноты слышался топот множества ног, над травой со всех сторон появлялись головы мирно спавших до сего момента янычар. Но и запорожцы не теряли времени даром: одно орудие уже было развернуто навстречу бегущей от речушки на батарею толпе турок, два других уставили жерла на устье, откуда по галечной отмели, насыпанной днем турками и татарами, легко могла атаковать казаков вражеская конница.
— Огонь!
Картечь разметала толпу турок в стороны, и Быстрицкий стал помогать запорожцам заносить лафет соседнего орудия. «Раз, два, три…» — считал он про себя. Быстрей, быстрей! «Четыре, пять, шесть…» Еще чуть-чуть левее — и можно хорошенько проредить свинцом ряды янычар, спешивших к батарее со стороны остроконечного мыса. «Семь, восемь, девять», — не забывал вести счет полковой писарь.
Пуля просвистела у самого виска, горячий воздух обжег кожу. «Десять!»
— Огонь!
Стучали по галечной отмели копыта, визжали и по-волчьи выли степные наездники, пуская на скаку стрелу за стрелой. «Раз, два, три…» Скорей к пушкам, что смотрят на отмель! «Четыре, пять, шесть…» Быстрицкий вырвал из рук запорожского пушкаря зажженный фитиль.
— Стрелять одним орудием!
«Семь, восемь, девять…» Передние ряды всадников вырвались с отмели на берег, начали разворачиваться в лаву. Эх, ударить бы по ним из обоих орудий сразу! Нельзя! Сидловский ждет от разведчиков условленного сигнала — трех одиночных пушечных выстрелов, сделанных с одинаковым незначительным интервалом между каждым. Только тогда, зная, что турецкая батарея в руках Быстрицкого, он атакует врага с реки. «Десять!»
— Огонь!
Грянулись наземь кони, полетели из седел всадники. Шум воды, журчавшей между установленными в устье камнями, заглушило ржание раненых лошадей, вопли оказавшихся под копытами людей. Однако большая часть татар уцелела, начала обходить батарею с тыла. Черт с ними! Чем больше их здесь, тем меньше там, где сейчас спешат к выходу в море чайки Сидловского!
Стрела прошелестела над головой, пуля ударила в плечо. Однако не было времени перевязывать рану: от берега приближалась новая густая толпа турок, по галечной отмели вновь стучали копыта татарских лошадей. Сдержать, во что бы то ни стало сдержать тех и других! Не допустить к батарее! Не дать времени развернуть орудия навстречу чайкам и встретить их огнем! Продержаться еще хоть несколько минут! Быстрицкий подскочил ко второму орудию, направленному на отмель, крикнул казаку, присевшему за колесом с фитилем в руке.
— Огонь!
Сноп картечи, врезавшейся в гущу заполнившей отмель конницы, заставил ее умчаться обратно в степь. Но отмель пустовала лишь миг. С противоположного берега на нее хлынул очередной вал всадников, одним махом вынесся в степь перед батареей. Быстрицкий подбежал к последним, не выстрелившим орудиям.
— Огонь!
Два одновременно прозвучавших выстрела слились в один, картечь, выпущенная в упор, отшвырнула от батареи янычар. Невдалеке на реке грянуло дружное «Слава!», заглушая этот клич, загремели казачьи пушки. Наконец! Несколько минут — и чайки будут рядом! Будут, если за это время турки не зарядят орудия и не встретят флотилию убийственным огнем в упор! Но не для того на батарее Быстрицкий и его разведчики, чтобы позволить туркам расстреливать боевых товарищей, даже если враги вновь станут хозяевами пушек. Полковой писарь рванул из-за пояса пистолеты, отскочил от орудия в траву, присел. Часть казаков, не успевших покинуть батарейную площадку, рубились с турками и татарами, однако большинство по примеру Быстрицкого скрылись в траве вокруг батареи. Схватка у пушек было недолгой — на одну запорожскую саблю приходился десяток вражеских, — и вот янычары замелькали между орудиями, стали разворачивать их стволами на реку. Быстрицкий прицелился, нажал курок — и турок, спешивший к пушке с ядром в руках, повалился на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
За кустом, указанным казаком, оказалась глубокая расщелина, защищенная от наблюдения сверху каменным козырьком. Разведчик, подыскавший это убежище, хорошо понимал, зачем пану полковому писарю понадобилось взобраться на мыс — из расщелины прекрасно просматривались устье и берега речушки. Скатившись на дно расщелины и выпустив из рук мушкет, Быстрицкий приник к окуляру подзорной трубы. И с трудом поверил тому, что увидел — берега речушки были густо усеяны турками и татарами.
В сотне шагов от устья, наставив па него жерла, виднелись несколько пушек, влево и вправо от батареи лежали густые цепи янычар с мушкетами. По противоположному берегу речушки разъезжали татарские разъезды, торчали из травы яркие фески янычар и стволы их ружей. Однако основная часть врагов находилась не на берегах речушки, а у ее устья. Там, где из воды, словно зубы неведомого гигантского животного, торчали верхушки полутора десятков больших валунов. Установленные в два ряда на расстоянии трех-четырех шагов друг от друга, они надежно перекрывали выход казачьим чайкам в море. Но это было не все. Сотни турок и татар, растянувшись длинными цепочками от берега моря до устья речушки, таскали в полах халатов песок и гальку, ссыпая их перед каменной преградой. Несколько часов такой работы — и в этом месте будет мель.
Быстрицкий повел подзорной трубой вверх по течению речушки и увидел вдалеке запорожскую флотилию. Лодки были загнаны в камыши, их пушки наведены на сушу. На обоих берегах вокруг стоянки были насыпаны невысокие земляные валы, перед которыми чернели рвы. На валах были установлены снятые с части чаек пушки, между ними расхаживали запорожцы с мушкетами. Не приближаясь к укреплениям на расстояние выстрела, по степи носились татарские конники. В лодках и вокруг них копошились человеческие фигурки, и Быстрицкий догадался, что запорожцы, несмотря на отчаянность своего положения, занимались починкой чаек.
Полковой писарь опустил подзорную трубу, постарался осмыслить увиденное. Итак, казаки готовятся к прорыву в море, а турки и татары всеми силами стремятся помешать им. Покуда первые не приведут в порядок лодки, а вторые не отгородят речушку от моря, решительные боевые действия вряд ли предвидятся. Но к закату солнца лодки будут починены, устье речушки загромождено еще несколькими рядами валунов и засыпано галькой с песком, и противники окажутся готовыми схватиться не на жизнь, а на смерть.
Когда это случится? Вечером, ночью или завтра днем? Кто первым начнет бой — запорожцы или противник? Как важно знать об этом Быстрицкому! Ведь его малочисленный отряд сможет оказать своим существенную помощь лишь в том случае, если его действия будут согласованы с действиями главных сил. А для этого необходимо связаться с ними, для чего потребуется самое меньшее несколько часов. Имеются ли они у него? А ты угадай, пан полковой писарь! Поставь себя попеременно на место Сидловского и вражеского командира и подумай, когда каждому из них предпочтительней начать бой.
С Сидловским все просто: темное время суток всегда союзник казаков, излюбленное время их нападения на противника — полночь или час перед рассветом. А вот есть ли необходимость начинать сражение на ночь глядя у турецкого командира? Пожалуй, нет. Обстрел флотилии из орудий ощутимых результатов не даст: турецкие артиллеристы никогда не славились меткостью стрельбы, атаки янычар и татарской конницы на лодки будут без труда отражены пушечным и мушкетным огнем казаков. Поджог камышей ночью будет не в пользу турок: дым вдобавок к темноте сведет на нет возможность наблюдения за полем боя и, значит, своевременно управлять его ходом командирам обеих сражающихся сторон, а рядовые казаки намного превосходили янычар и татар в инициативе и умении вести боевые действия в составе самостоятельных мелких подразделений.
Зато днем турки имеют куда больше возможностей для разгрома казаков. Например, оставить у заграждения при устье речушки пару пушек и сотню-другую янычар, а остальные орудия установить как можно ближе к месту казачьей стоянки. Затем поджечь камыши брандскугелями, и когда запорожцы начнут искать спасения от пламени и дыма в степи, расстреливать их в свете дня на выбор. Лодки, которые попытаются прорваться в море, будут засыпаны стрелами и пулями, после чего, севшие на мель в устье, разбиты пушечными ядрами. Турецкий командир, столь ловко заманивший запорожцев в засаду, без всякого сомнения человек умный, скорее всего он так и поступит. Значит, Быстрицкий располагает достаточным временем, чтобы связаться со своей флотилией.
Полковой писарь поманил пальцем одного из казаков. Хорошо знал, что тот беспрекословно выполнит любой его приказ, однако не хуже знал и другое: поговори с человеком по душам, покажи, что веришь в пего как в самого себя, убеди, что доверяешь ему то, чего не доверил бы никому другому, и человек будет готов свершить невозможное. Поэтому Быстрицкий начал разговор совсем не с того, что вертелось па языке.
— Молодец, друже, добрую схованку приискал под носом у турок. Только сдается, что не всем нам придется в ней день коротать. Вот почему. Не знаю, как приключилось, однако угодили наши други-товарищи с паном полковником в басурманскую западню и помочь им из нее выбраться можем лишь мы. Хоть маловато нас, но шкоду гуркам можем причинить большую: ударить в самое больное место и в самый неподходящий для них час. А ежели про наш удар будет знать пан полковник и поддержит нас атакой с реки, ворогам придется ох как несладко. Только как дать знать пану Сидловскому о часе и месте нашего удара… — будто в раздумье закончил Быстрицкий и выжидающе уставился на казака.
Полковой писарь затеял разговор не с первым подвернувшимся под руку запорожцем: рядом с ним сидел один из лучших разведчиков отряда Сидловского — куренной атаман Иван Прислипа. Приведенный на Сечь своим отцом Сидором Пересунько в девятилетнем возрасте, он до двадцати лет состоял молодиком при кошевом, после чего был приписан полноправным казаком в курень и вскоре прославился в ряде морских и сухопутных походов. Не питай Прислипа неуемной тяги к шинкам и не отличайся во хмелю буйством, давно бы выбился в чины вельможной войсковой старшины. Сейчас, опустив голову и поглаживая рукоять заткнутого за пояс ятагана, Прислипа молча.
— Как связаться с нашими? — наконец спросил он. — Очень просто — отправить к пану полковнику пару добрых хлопцев. Они передадут ему все, что следует.
— Отправить легко, а вот дойдут ли гонцы к пану Сидловскому? — усомнился Быстрицкий. — Ведь турки да татары наверняка перекрыли к чайкам все подступы.
— Само собой, — согласился Прислипа. — Только дело в том, что о нашей разведке турки ничего не знают, поэтому стерегут реку и берег вокруг чаек, а не степь за своей спиной. Надобно пробраться подальше к верховьям реки и оттуда незаметно приплыть к своим. Полую камышину в зубы, сами — под воду. И допоможи, Господь…
— Не подскажешь, кому из наших хлопцев такое под силу? Судьба всего отряда, сотни жизней товарищей будут в его руках. Ошибиться в подобном деле никак нельзя.
Куренной снова погрузился в молчание, его ладонь застыла на отделанной моржовым клыком рукояти ятагана. Думай, Иван Прислипа, хорошенько думай. Не на легкое дело предлагает решиться тебе полковой писарь. После ожесточенного морского боя и бессонной ночи нужно будет прокрасться мимо вражеских дозоров далеко в степь к истокам речушки и оттуда проплыть под водой к чайкам. Что-то не рассчитаешь, допустишь малейшую оплошность — ляжешь под пулей или саблей либо, того хуже, угодишь живым в чужие руки. И не окажется тогда в мире пытки и муки, с помощью которых вороги не попытаются вытянуть из тебя нужные им сведения. Так что думай, казаче.
Куренной поднял голову, бесстрастно посмотрел туда, где исчезала среди степного разнотравья заросшая камышом речушка.
— Пойдем я и мой побратим Панас Бурун. Не отвернется Господь от нас — все будет горазд. Что передать пану полковнику?
— Запоминай, друже.
Оставшийся с Быстрицким запорожец разбудил его перед заходом солнца. Вооружившись подзорной трубой, полковой писарь первым делом проверил, не произошло ли чего непредвиденного за время его сна.
События развивались так, как он и предполагал, поставив себя мысленно на место Сидловского и вражеского командира. Казачья флотилия виднелась на прежнем месте, на окружавших ее валах маячили фигуры часовых и угрожающе смотрели в степь стволы пушек. Турки и татары за истекший срок умудрились натаскать в устье столько песка и гальки, что засыпали его почти доверху, отчего речушка в этом месте вышла из берегов и разлилась по степи. Никаких приготовлений к скорому нападению на запорожцев во вражеском лагере заметно не было, и Быстрицкий облегченно вздохнул. Прогоняя из головы тревожные мысли о Прислипе, он стал внимательно осматривать в подзорную трубу местность возле чужой батареи, намечая кратчайший безопасный маршрут для скрытого подхода к ней.
Два гулких пушечных выстрела с казачьих укреплений грянули уже в полной темноте. Условленный сигнал или пушкари отпугнули подальше от валов назойливую татарву? Еще три выстрела, за ними снова два. Хвала тебе, Господи! Прислипа добрался к Сидловскому и сообщает, что полковник согласен с планом Быстрицкого и будет действовать в соответствии с ним.
С оставшимся при нем казаком полковой писарь спустились на берег моря, соблюдая все меры предосторожности, прокрались в степь, где в неглубоком овражце их поджидали высадившиеся ночью запорожцы — разведчики. Объяснять им не требовалось ничего — это уже сделал по пути Прислипа, и тотчас из овражца двинулась в сторону турецкой батареи тройка дозорных, за ней — весь маленький отряд. Шли, пригнувшись к земле, ступая друг дружке в след, положив указательные пальцы на спусковые крючки мушкетов и пистолетов. Тройка дозорных кралась впереди неслышными и невидимыми призраками, чутко прислушиваясь к ночным звукам, словно хищные птицы, и жадно принюхиваясь к окружающим запахам, как вступившие на охотничью тропу звери.
Опыт не подвел прошедших огни и воды дозорных — сотнях в трех шагов от батареи они учуяли вражеский секрет. Не увидели или услышали, а именно учуяли. Сами дозорные перед выступлением в путь тщательно вымыли руки и лица — избавились от жира болотной птицы «баба», который предохранял от укусов комаров, и сняли с себя рубахи, пропитанные для защиты от блох рыбьим жиром. Турки тоже использовали против комаров какое-то собственное снадобье с едва уловимым пряным запахом, и дозорные учуяли его среди множества привычных им степных запахов. Круто взяв вправо, дозорные обошли вражеский секрет стороной и вывели отряд в тыл турецкой батарее.
У орудий виднелись лишь часовые, остальные пушкари, судя по громкому храпу, спали на земле у лафетов. С берегов речушки доносилась перекличка расставленных у камышей патрулей, в стороне казачьих укреплений изредка вспыхивала вялая непродолжительная ружейная перестрелка. Значит. Быстрицкий сумел верно разгадать планы вражеского командира: после напряженного дня, полностью исключив возможность прорыва запорожцев в море, он дал янычарам и татарам ночь на отдых, чтобы утром, со свежими силами, приступить к уничтожению казаков.
Вместе с дозорными Быстрицкий подполз к месту, где трава вокруг орудий была скошена ятаганами, образуя удобную для действий артиллеристов батарейную площадку. Пристально всмотревшись в пушки, он определил, что батарея состояла из трофейных австрийских трехфунтовых орудий, тех, что в русской армии именовались полковой артиллерией. Для перевозки таких пушек обычно выделялось шесть лошадей, в бою их обслуживали восемь человек. Чем неудача! Захватив батарею, отряд Быстрицкого без труда сможет обратить против турок их же орудия. Тем более что всякий бывалый сечевик мог управляться с пушкой не хуже заправского артиллериста. Удалось бы только завладеть батареей без лишнего шума!
Из травы, обступившей батарейную площадку, одновременно в нескольких местах появились фигуры с саблями в руках, стремительно метнулись к часовым. До ближайшего из них было с десяток шагов, до самого дальнего — втрое дальше. Кажется, пустяк, но разве много требуется времени, чтобы спустить курок уже готового к бою мушкета или пистолета? На батарее раздались два-три испуганных вскрика, шум борьбы, звон от ударов металла по металлу и — проклятие! — ружейный выстрел. Теперь счет времени пошел на секунды.
Быстрицкий в мгновение ока очутился на батарее, подскочил к орудию, возле которого хозяйничали запорожцы. Сунул за ненадобностью пистолеты обратно за пояс, налег плечом на пушечное колесо. От берега речушки доносились тревожные крики патрульных, из темноты слышался топот множества ног, над травой со всех сторон появлялись головы мирно спавших до сего момента янычар. Но и запорожцы не теряли времени даром: одно орудие уже было развернуто навстречу бегущей от речушки на батарею толпе турок, два других уставили жерла на устье, откуда по галечной отмели, насыпанной днем турками и татарами, легко могла атаковать казаков вражеская конница.
— Огонь!
Картечь разметала толпу турок в стороны, и Быстрицкий стал помогать запорожцам заносить лафет соседнего орудия. «Раз, два, три…» — считал он про себя. Быстрей, быстрей! «Четыре, пять, шесть…» Еще чуть-чуть левее — и можно хорошенько проредить свинцом ряды янычар, спешивших к батарее со стороны остроконечного мыса. «Семь, восемь, девять», — не забывал вести счет полковой писарь.
Пуля просвистела у самого виска, горячий воздух обжег кожу. «Десять!»
— Огонь!
Стучали по галечной отмели копыта, визжали и по-волчьи выли степные наездники, пуская на скаку стрелу за стрелой. «Раз, два, три…» Скорей к пушкам, что смотрят на отмель! «Четыре, пять, шесть…» Быстрицкий вырвал из рук запорожского пушкаря зажженный фитиль.
— Стрелять одним орудием!
«Семь, восемь, девять…» Передние ряды всадников вырвались с отмели на берег, начали разворачиваться в лаву. Эх, ударить бы по ним из обоих орудий сразу! Нельзя! Сидловский ждет от разведчиков условленного сигнала — трех одиночных пушечных выстрелов, сделанных с одинаковым незначительным интервалом между каждым. Только тогда, зная, что турецкая батарея в руках Быстрицкого, он атакует врага с реки. «Десять!»
— Огонь!
Грянулись наземь кони, полетели из седел всадники. Шум воды, журчавшей между установленными в устье камнями, заглушило ржание раненых лошадей, вопли оказавшихся под копытами людей. Однако большая часть татар уцелела, начала обходить батарею с тыла. Черт с ними! Чем больше их здесь, тем меньше там, где сейчас спешат к выходу в море чайки Сидловского!
Стрела прошелестела над головой, пуля ударила в плечо. Однако не было времени перевязывать рану: от берега приближалась новая густая толпа турок, по галечной отмели вновь стучали копыта татарских лошадей. Сдержать, во что бы то ни стало сдержать тех и других! Не допустить к батарее! Не дать времени развернуть орудия навстречу чайкам и встретить их огнем! Продержаться еще хоть несколько минут! Быстрицкий подскочил ко второму орудию, направленному на отмель, крикнул казаку, присевшему за колесом с фитилем в руке.
— Огонь!
Сноп картечи, врезавшейся в гущу заполнившей отмель конницы, заставил ее умчаться обратно в степь. Но отмель пустовала лишь миг. С противоположного берега на нее хлынул очередной вал всадников, одним махом вынесся в степь перед батареей. Быстрицкий подбежал к последним, не выстрелившим орудиям.
— Огонь!
Два одновременно прозвучавших выстрела слились в один, картечь, выпущенная в упор, отшвырнула от батареи янычар. Невдалеке на реке грянуло дружное «Слава!», заглушая этот клич, загремели казачьи пушки. Наконец! Несколько минут — и чайки будут рядом! Будут, если за это время турки не зарядят орудия и не встретят флотилию убийственным огнем в упор! Но не для того на батарее Быстрицкий и его разведчики, чтобы позволить туркам расстреливать боевых товарищей, даже если враги вновь станут хозяевами пушек. Полковой писарь рванул из-за пояса пистолеты, отскочил от орудия в траву, присел. Часть казаков, не успевших покинуть батарейную площадку, рубились с турками и татарами, однако большинство по примеру Быстрицкого скрылись в траве вокруг батареи. Схватка у пушек было недолгой — на одну запорожскую саблю приходился десяток вражеских, — и вот янычары замелькали между орудиями, стали разворачивать их стволами на реку. Быстрицкий прицелился, нажал курок — и турок, спешивший к пушке с ядром в руках, повалился на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13