На этот раз он обновил репертуар и был вознагражден
громкими аплодисментами.
Правда, не было Вейгарта с его фокусами. И в концерте не принимали
участия Докинс и Сэндерсон. Но, предвкушая выступление премьера, крохотная
горстка зрителей на время забыла об отсутствующих.
Премьер? Бертелли, кто же еще! Тут он был вне конкуренции, и именно
поэтому к такому недотепе, как он, притерпелись, стали снисходительны и,
быть может, даже прониклись любовью.
Когда они устроили пирушку по случаю посадки на незнакомую планету,
он почти целый час играл на гобое и проделывал с ним штуки, в возможность
которых никто из них раньше не поверил бы. Под конец он изобразил
столкновение автомобилей - тревожные гудки, звук удара и яростную
перебранку водителей. Нильсен тогда от смеха чуть не скатился со своего
сиденья.
На обратном пути они без какого-либо особенного повода устроили еще
две-три такие вечеринки. Бертелли вынул челюсти (отчего лицо его стало как
резиновое) и начал показывать пантомиму. Руки его извивались как змеи. Он
изображал моряка, который, сойдя на берег, ищет себе подругу. Находит,
преследует, пытается завязать знакомство, получает отпор, уговаривает,
идет с ней на шоу, провожает домой, задерживается на пороге и зарабатывает
синяк под глазом.
В следующий раз он сменил эту роль на противоположную - стал пухлой
блондинкой, которую преследует жаждущий любви моряк, без слов, но жестами,
позами и мимикой, по выразительности равными речи или даже превосходящими
ее, он показал те же события, завершившиеся оплеухой на крыльце ее дома.
На этот раз он изобразил застенчивого скульптора, ваяющего из
воображаемой глины статую Венеры Милосской. Создавая несуществующую
фигуру, он робко гладил ее, нервно похлопывал, смущенно делал ее почти
зримой. Он скатал два шара с пушечное ядро каждый, пришлепнул,
зажмурившись, ей на грудь, а потом скатал два крошечных шарика, стыдливо
прилепил их к большим шарам и мягкими движениями пальцев придал им нужную
форму.
Двадцать минут, наполненных весельем, потребовалось Бертелли, чтобы
почти вылепить ее, после чего он вдруг заметался в тревоге: стал
осматривать горизонт, выглянул за дверь, заглянул под стол, дабы
убедиться, что он наедине со статуей. Наконец, успокоенный, но полный
смущения, он робко шагнул к Венере, попятился, снова набрался смелости,
опять ее лишился, еще раз исполнился отваги, которая затем, в критический
момент, его снова покинула.
Вейл давал ему забористые советы, а Нильсен, откинувшись, держался за
живот - у него от смеха ныла диафрагма. Собравшись наконец с духом,
Бертелли метнулся к невидимой статуе, упал, зацепившись одной ногой за
другую, и проехался лицом по стальным листам пола. Нильсен задыхался.
Рассвирепев, Бертелли вскочил на ноги, закинул нижнюю губу на кончик
своего носа, подвигал ушами, похожими на уши летучей мыши, зажмурил глаза,
ткнул в статую пальцем - и у Венеры появился пупок.
В последующие дни, вспоминая пантомиму, они то и дело обводили руками
в воздухе невидимые округлости или тыкали друг друга пальцем в живот.
Призрачная Венера веселила их до тех пор, пока не появилось, наконец,
долгожданное Солнце.
К концу восьмого дня, во время очередной проверки, Марсден обнаружил,
что при наложении одной из пленок на экран звезды на пленке, если принять
за центр точку на два дюйма левее розового огонька, ставшего заметно ярче,
совпадают со звездами на экране. Он издал вопль, услышав который, все
бросились к нему, в носовую часть корабля.
Это действительно было Солнце. Они смотрели на него, облизывали
пересохшие от волнения губы, смотрели снова. Когда ты закупорен в бутылке,
четыре года в звездных просторах могут показаться за сорок. Один за другим
заходили они в кабину Кинрада и, ликуя, перечитывали висящий на стене
плакатик:
ТРИ - СЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО
Дух экипажа поднялся до небывалых высот. Дрожание и гудение корабля
перестали казаться назойливыми - теперь они вселяли надежду.
Новое напряжение, совсем непохожее на то, что было раньше, скрутило в
клубок их натянутые до предела нервы - слишком долго ждали они того, чему
скоро предстояло свершиться. И наконец они услышали в приемнике чуть
различимый голос Земли. Голос крепчал день ото дня - и вот он уже ревел из
громкоговорителя, а передний иллюминатор закрыла половина планеты.
- С места, где я стою, я вижу океан лиц, обращенных к небу, - говорил
диктор. - Не меньше полумиллиона людей собралось здесь в этот великий для
человечества час. Теперь вы уже в любой момент можете услышать рев первого
космического корабля, возвращающегося из полета к другой звезде. Нет слов,
чтобы передать...
Хуже всего было сразу после приземления. Оглушительная музыка, гром
приветствий. Рукопожатия, речи - и позирование перед фоторепортерами,
кинохроникой, телеобъективами, перед бесчисленным множеством любительских
кинокамер.
Наконец все позади. Кинрад попрощался с экипажем. Рука его ощутила
по-медвежьи мощную хватку Нильсена, мягкое и сердечное рукопожатие Арама,
робкое, застенчивое прикосновение Бертелли.
Глядя в его печальные глаза, Кинрад сказал:
- Ну, теперь они как волки набросятся на все данные, которые мы для
них собрали. Надеюсь, вы кончили свою книгу?
- Какую книгу?
- Ну-ну, меня не проведешь, - и он многозначительно подмигнул. - Вы
ведь были па должности психолога, не так ли?
Ответа он ждать не стал. Забрав бортовые записи, он отправился в
Управление.
Ничуть не изменившийся за четыре года, Бэнкрофт грузно уселся за свой
стол и с виновато-иронической улыбкой сказал:
- Ты видишь перед собой толстяка, который радуется повышению по
службе и прибавке к жалованью.
- Поздравляю.
Кинрад свалил на стол свою ношу и тоже сел.
- И то и другое я с удовольствием отдал бы за молодость и
приключения.
Бэнкрофт бросил полный жадного любопытства взгляд на принесенное
Кинрадом и продолжал:
- У меня к тебе куча вопросов, но я знаю, что ответы запрятаны где-то
среди этих страниц, а ты сейчас, наверное, спешишь домой.
- За мной должен прийти вертолет - если продерется через эту толкотню
в воздухе. У меня есть еще минут двадцать.
- Тогда я ими воспользуюсь, - и Бэнкрофт, вперив в него испытующий
взгляд, подался вперед. - Что ты можешь сказать о судьбе первых двух
кораблей?
- Мы обыскали семь планет - ничего.
- Не садились, не разбивались?
- Нет.
- Значит, полетели дальше?
- Очевидно.
- Почему, как ты думаешь?
Кинрад заколебался, потом сказал:
- Это всего лишь мое предположение. Я думаю, они потеряли несколько
человек - несчастные случаи, болезни и тому подобное. А оставшихся было
слишком мало, чтобы управлять кораблем.
Он помолчал и добавил:
- Мы сами потеряли троих.
- Плохо, - помрачнел Бэнкрофт. - Кого именно?
- Вейгарта, Докинса и Сэндерсона. Вейгарт умер еще на пути с Земли.
Так и не удалось ему увидеть новое солнце, не говоря уже о своем. Сам
прочтешь - там все записано, - кивком головы он показал на бумаги. -
Другие двое погибли на четвертой планете, которую я считаю непригодной для
заселения людьми.
- Почему?
- Под ее поверхностью живут большие прожорливые существа. Слой почвы
в шесть дюймов толщиной, а под ним - пустоты. Сэндерсон ходил, смотрел - и
вдруг провалился прямо в красную мокрую пасть размером в четыре на десять
футов, которая сразу его проглотила. Докинс бросился на выручку и
провалился в другую - такую же. - Сжав переплетенные пальцы, он кончил: -
Ничего нельзя было сделать - ничего.
- Жалко их, очень жалко. - Бэнкрофт грустно покачал головой. - А
остальные планеты?
- Четыре непригодны. Две - как по заказу.
- Это уже что-то!
Бэнкрофт бросил взгляд на небольшие часы, стоявшие на его столе, и
торопливо заговорил:
- Теперь о корабле. Твои докладные наверняка полны критических
замечаний. Ничто не совершенно, даже лучшее из того, что нам удалось
создать. Какой у него, по-твоему, самый главный недостаток?
- Шум. Он сводит с ума. Его необходимо устранить.
- Не совсем, - возразил Бэнкрофт. - Мертвая тишина вселяет ужас.
- Если не совсем, то хотя бы частично, до переносимого уровня. Поживи
с ним недельку, тогда поймешь.
- Прямо скажу - не хотелось бы. Эта проблема решается, хотя и
медленно. На испытательном стенде уже новый, не такой шумный тип
двигателя. Сам понимаешь, прогресс - как-никак четыре года прошло.
- Это самое необходимое, - сказал Кинрад.
- А что ты скажешь об экипаже? - спросил Бэнкрофт.
- Лучшего еще не было.
- Так и мы думаем. В этот раз мы сняли с человечества сливки - на
меньшее согласиться было нельзя. Ни один из них в своей области не знает
себе равных.
- Бертелли тоже?
- Я знал, что ты о нем спросишь. - Бэнкрофт улыбнулся чему-то. -
Хочешь, чтобы я рассказал?
- Я не могу настаивать, но, конечно, хотелось бы знать, зачем вы
включили в экипаж балласт.
Бэнкрофт больше не улыбался.
- Мы потеряли два корабля. Один мог погибнуть случайно. Два не могли.
Трудно поверить, чтобы столкновение с метеоритом или какое-нибудь другое
событие вроде этого с вероятностью порядка один против миллиона могло
произойти два раза подряд.
- Я тоже не верю.
- Мы потратили годы на изучение этой проблемы, - продолжал Бэнкрофт,
- и каждый раз получали один и тот же ответ: дело не в корабле, а только в
людях. Проводить четырехлетний эксперимент на живых людях мы не хотели, и
нам оставалось только размышлять и строить догадки. И вот однажды, чисто
случайно, мы набрели на путь, ведущий к решению проблемы.
- Каким образом?
- Мы сидели здесь и, наверно, в сотый или двухсотый раз ломали голову
над проклятой проблемой. Вдруг эти часы остановились, - и он показал на
часы, стоявшие перед ним. - Парень по имени Уиттейкер с
научно-исследовательской станции космической медицины завел их, встряхнул,
и они пошли. И тут Уиттейкера осенило. - Взяв часы со стола, Бэнкрофт
поднял заднюю крышку и показал собеседнику механизм. - Что ты видишь?
- Шестеренки и колесики.
- И больше ничего?
- Пару пружин.
- Ты уверен, что это все?
- Во всяком случае, все, что важно, - твердо ответил Кинрад.
- Так только кажется, - сказал Бэнкрофт. - Ты впал в ту же ошибку, в
которую впали мы, когда снаряжали первые два корабля. Мы создавали
огромные металлические часы, где шестеренками и колесиками были люди.
Шестеренками и колесиками из плоти и крови, подобранными с такой же
тщательностью, с какой подбирают детали к высокоточному хронометру. Но
часы останавливались. Мы проглядели то, о чем внезапно догадался
Уиттейкер.
- Что же это было?
- Немного смазки, - улыбнувшись сказал Бэнкрофт.
- Смазки? - выпрямившись в кресле, удивленно спросил Кинрад.
- Упущение наше было вполне понятно. Мы, люди техники, живущие в эру
техники, склонны думать, будто мы - все человечество. Но это совсем не
так. Возможно, мы составляем значительную его часть, но не более.
Непременной принадлежностью цивилизации являются и другие - домохозяйка,
водитель такси, продавщица, почтальон, медсестра. Цивилизация была бы
настоящим адом, если бы не было мясника, булочника, полицейского, а были
бы только люди, нажимающие на кнопки компьютеров. Мы получили урок, в
котором кое-кто из нас нуждался.
- Что-то в этом есть, - признал Кинрад, - хотя я не понимаю, что
именно.
- Перед нами стояла и другая проблема, - продолжал Бэнкрофт. - Что
может служить смазкой для людей - колесиков и шестеренок? Ответ: только
люди. Какие люди выполняют роль смазки?
- И тогда вы раскопали Бертелли?
- Да. Его семья была смазкой для двадцати поколений. Он - носитель
великой традиции и мировая знаменитость.
- Никогда о нем не слыхал. Он летел под своим именем?
- Под своим собственным.
- Я его не узнал, и никто из остальных тоже - какая же он
знаменитость? Может, ему сделали пластическую операцию?
- Никакой операции не потребовалось. - Поднявшись, Банкрофт вразвалку
подошел к шкафу, открыл его, порылся немного, нашел большую блестящую
фотографию и протянул ее Кинраду: - Он просто умылся.
Взяв фото в руки, Кинрад уставился на белое как мел лицо. Он не
отрываясь рассматривал колпак, нахлобученный на высокий фальшивый череп,
огромные намалеванные брови, выгнутые в вечном изумлении, красные круги,
нарисованные вокруг печальных глаз, гротескный нос в форме луковицы,
малиновые губы от уха до уха, пышные кружевные брыжи вокруг шеи.
- Коко!
- Двадцатый Коко, осчастлививший своим появлением этот мир, -
подтвердил Бэнкрофт.
Взгляд Кинрада снова вернулся к фотографии.
- Можно ее взять?
- Конечно! Я всегда могу достать хоть тысячу таких же.
Кинрад вышел, из управления как раз вовремя, чтобы увидеть, как
предмет его раздумий гонится за такси.
Вокруг руки Бертелли мячиком плясала сумка с наспех запиханными в нее
вещами, а сам он двигался шаржированно развинченными скачками, высоко
поднимая ноги в больших тяжелых ботинках. Длинная шея вытянулась вперед, а
лицо было уморительно печальное.
Много раз Кинраду чудилось в позах Бертелли что-то смутно знакомое.
Теперь, зная то, что он знал, Кинрад понял: он видит классический бег
циркового клоуна, что-то ищущего на арене. Если бы Бертелли вдобавок
испуганно оглядывался через плечо на скелет, волочащийся за ним на длинной
бечевке, картина была бы совсем полной.
Бертелли догнал такси, бессмысленно улыбнулся, и, забросив в машину
сумку, влез сам. Такси рванулось с места и умчалось, извергая две струи
газа из реактивных двигателей под корпусом.
Кинрад стоял и смотрел невидящим взглядом в небо и на обелиски
космических кораблей. А внутренним взором он видел сейчас весь мир, видел
его как гигантскую сцену, на которой каждый мужчина, женщина и ребенок
играет прекрасную и необходимую для всех роль.
И, доводя до абсурда ненависть, себялюбие и рознь, над актерами
царит, связывая их узами смеха, клоун.
Если бы Кинраду пришлось набирать экипаж, он не мог бы выбрать
лучшего психолога, чем Бертелли.

__________________________________________________________________________

* Пенолог - специалист в области пенологии, науки о наказаниях за
правонарушения.

Last-modified: Mon, 17-Aug-98 15:03:18 GMT

1 2 3