Осенью 1916 года, когда организация обороны от подводных лодок близилась в Англии к своему завершению, а инцидент с «Суссексом»{181} показал всему миру, что нам недостает силы, Ллойд-Джордж решился произнести слово «нокаут».
Вышеизложенная надежда построить германскую победу на английской похожа на загадку, хотя имению она определила судьбу Германии в самый тяжелый момент. Ударившись о престиж Англии, германское государственное искусство как бы рикошетом отскочило на указанный ему Англией антирусский путь и покатилось в тупик. Бесчисленное множество немцев на родине и на фронте обладали более правильным инстинктом, но с ним не посчитались.
Мировоззрение Вильгельмштрассе характеризовалось далее неукротимой и пылкой верой в то, что Германии, лишенной флота, будет добровольно предоставлена возможность «перегнать» Англию, а сильной на море Германской империи такой возможности не предоставят. Если канцлер и его сторонники надеялись после «бури» быстро добиться тесной дружбы с Англией, то они полагали, что достигнут этой цели, принеся в жертву германский флот. Еще в октябре 1918 года германская политика думала купить милость англо-саксов ценою отказа от подводной войны. Пробуждение Германии после октября 1918 года открыло жуткую истину. Но лучшая осведомленность теперь уже не принесет пользы.
Моя точка зрения заключалась в следующем: либо мы считаем Англию непобедимой и в таком случае нам следует примириться с нашим поражением, при этом чем скорее, тем лучше; либо мы должны пустить в ход все военные и политические средства, чтоб поколебать непобедимость Англии. Само собою разумеется, что практически я имел в виду вторую альтернативу. Но в таком случае надо было ясно видеть путь, по которому мы желали идти. Всякие мудрствования и колебания, которые не подсказывались этой альтернативой, вели к гибели. Именно из этого, а не из каких-либо ведомственных соображений исходила моя борьба за занятие побережья Ламанша, за морское сражение и за своевременное развертывание подводной войны.
3
Какими же средствами располагали мы, чтобы оказать военное давление на Англию?
Когда разразилась война, я с удивлением узнал, что державшийся от меня втайне план морских операций не был предварительно согласован с армией. Последняя полагала – и это являлось для нее естественным, что морские операции и вообще война против Англии – дело второстепенное. Поэтому уже до войны следовало разработать под председательством рейхсканцлера общий план воины на три фронта или мировой войны. Однако, как уже отмечалось выше, этого сделано не было. Только единое верховное командование морскими операциями обладало бы авторитетом, достаточным для того, чтобы с пользой применить в ходе войны приобретенное флотом глубокое знание морской мощи Англии; однако такого верховного командования создано не было.
Из трех возможностей непосредственной борьбы с Англией я прежде всего коснусь вопроса о побережье Ламанша. В конце августа предполагалось, что операции армии приведут нас к берегам Фландрии и что взятие Антверпена является лишь вопросом времени. Это дало бы возможность вести морскую войну, базируясь на Фландрию, и значительно улучшило бы наше стратегическое положение. Поскольку в качестве статс-секретаря я мог превратить эту возможность в действительность, я направил все мои силы на разрешение этой задачи, имея в виду создать морской корпус и произвести необходимые работы на побережье Фландрии{182}. Однако наряду с этим проницательное командование поставило бы перед собой задачу взятия Кале. Пока армия надеялась овладеть Парижем, я полагал, что побережье само собою попадет в наши руки. Я оставляю открытым вопрос о том, не было ли бы правильным с самого начала поставить себе целью захват побережья. Мы смогли бы установить артиллерию на мысе Гри-Не и значительно затруднить сообщение в проливе, а наши морские силы получили бы возможность действовать более эффективно.
Непрерывное расстройство сообщения на пути, ведущем в устье Темзы, нанесло бы тяжелый удар английскому хозяйственному организму, а это значительно усилило бы склонность Англии к миру в момент, когда внутренняя и внешняя мощь Германии еще совершенно не была поколеблена. Позднее к этому присоединилась бы возможность обстреливать Лондон с мыса Гри-Не, что в условиях затяжной войны могло иметь гораздо больший эффект, чем предпринятые нами в 1918 году бомбардировки Парижа. Я уже отмечал, что всегда выступал против бесполезных военных мероприятий вроде воздушных налетов на города тыла. Но действительно эффективный и сосредоточенный обстрел Лондона всеми способами – с суши и с воздуха – имел бы оправдание как средство сократить длительность бесчеловечной войны, особенно потому, что Англия грубо нарушала международное право, признавая его лишь тогда, когда это было ей выгодно.
Вторым средством нажима на Англию было морское сражение. Антанта победила нас британскими линкорами, обеспечившими проведение голодной блокады, и своим престижем, заставившим все народы впрячься в колесницу Англии. Спасти нас могли прежде всего линкоры. Из всех брошенных мне упреков, я серьезно отнесся лишь к одному; он заключался в том, что я построил слишком мало линкоров. Однако читатель уже знает из этой книги, что сражение не было бы безнадежным для нашего флота и при его тогдашнем составе. О внутренних причинах, парализовавших тогда флот, буду говорить ниже. Здесь я хочу указать на главную причину – несостоятельность нашего политического руководства.
Как уже указывалось, канцлер считал, что Англию не следует раздражать, если мы хотим прийти с ней к соглашению; кроме того, флот нужно было сохранить по возможности невредимым до конца войны, чтобы он смог оказать влияние на ход мирных переговоров. Последний аргумент всегда оставался для меня столь же непонятным, как и первый.
В том же духе действовали и другие лица. Так, Баллин писал начальнику кабинета и мне, что мы должны удовольствоваться fleet in being{183}; по его мнению во время войны это было единственно правильной политикой. К этому мнению примкнул и начальник морского кабинета, который никогда не был проникнут фронтовым духом и в своем положении посредника все более превращался в сторонника политики компромиссов. Под его и рейхсканцлера влиянием находился адмирал фон Поль, который написал мне 12 ноября 1915 года, что господин рейхсканцлер неоднократно говорил ему – Полю, как начальнику Генмора, – что для нас совершенно необходимо сохранить флот невредимым до заключения мира.
По моему мнению, намерение упаковать флот в вату было лишено всякого смысла. Fleet in being имел смысл для Англии, ибо одним этим ее флот выполнял свое назначение: господствовать на морях. Но для Германии, цель которой заключалась в завоевании свободы морей, этот принцип являлся бессмысленным. Далее, мы не смели допустить, чтобы война превратилась в борьбу на истощение и должны были стремиться к тому, чтобы быстро покончить с нею. Насколько умно англичане вели дело к тому, чтобы парализовать волю руководящих деятелей Германии, показывает следующее высказывание по поводу Ютландского боя, приписываемое одному из ближайших советников кайзера и несомненно отражающее настроение этих кругов: Жаль. Мы были близки к тому, чтобы получить от Англии мир. Подобные влияния сводили на нет деятельность самого кайзера. В июле 1914 года наше политическое руководство повело опасную политику, которая, если она вообще была допустима, могла опираться только на морскую мощь империи. Когда же война разразилась, флот постарались по возможности обесценить и предприняли невозможную попытку выиграть войну с Англией под Парижем, стараясь при этом щадить Англию в военных действиях, дабы настроить ее в пользу милостивого к нам мира, что было вещью совершенно немыслимой.
В мирное время канцлер искренне жалел о том, что у нас был флот; в войне он действовал так, как будто этого флота и не бывало. Руководство Германской империи никогда не задумывалось над тем, как выигрывается война, и предоставило эту заботу генеральному штабу армии, который в свою очередь не был компетентен решать политические, экономические и стратегические вопросы мировой войны. Таким образом, канцлеру оставался как единственная надежда на окончание войны расчет… на добродушие англичан.
Меня могут спросить: какую пользу могло нам принести удачное морское сражение даже в самом счастливом случае? Разве англичане не были в состоянии быстро пополнить свой флот Северного моря за счет резерва, а в случае надобности привлечь также французский линейный флот?
В ответ на это можно сказать, что мировой престиж англичан в значительной степени основан на вере в их непобедимую армаду. Германская победа на море или даже сомнительный для англичан исход сражения нанесли бы чрезвычайно тяжелый удар престижу Великобритании.
Чтобы правильно оценить значение для Англии подобной потери престижа, стоит только вспомнить впечатление, произведенное за границей нашей морской победой при Коронеле{184}. Англичане отлично поняли, какой эффект имело это сражение, поэтому они отвлекли от метрополии значительные силы, чтобы загладить коронельское поражение.
Боясь еще большего ущерба своему престижу, они становились все осторожнее в своих действиях против нашего флота в Северном море. Вопрос о том, удалось ли бы нам прорвать кольцо блокады в 1914 году с помощью удачной морской битвы, в то время еще не имел решающего значения, ибо при своем положении на море и наличии Японии англичане не могли рисковать значительным сокращением своей морской мощи. Но общий ход войны стал бы иным, если бы мы завоевали тогда престиж на море.
Переход Италии во вражеский лагерь был бы предотвращен, а наша позиция по отношению к скандинавским государствам сразу изменилась бы{185}. Склонность царя к сепаратному миру и шансы на соглашение с Японией особенно увеличились бы, если бы активной деятельностью по примеру армии флот поднимал бы наш престиж и ослаблял английский. У нас бесспорно было достаточно сил, чтобы по крайней мере нанести чувствительный урон английскому флоту. Английское морское могущество подобно кошмару давило на весь мир неангло-саксонских держав. Для малых морских держав естественную опору представляли мы, а не Англия. Все смотрели на нас. Наступил решительный час борьбы за свободу мира. На море шла борьба за еще более важные вещи, чем на суше; и здесь, на море, тайные симпатии многих наших временных врагов были на нашей стороне. Спасти нас могли только самые сильные средства. Мы должны были по крайней мере нанести чувствительный удар английскому Grand Fleet{}an». Всякий подрыв британcкого морского могущества немедленно поставил бы в порядок дня индийский, египетский и прочие вопросы, лишил бы Англию новых союзников, необходимых ей для победы над нами, и склонил бы ее к миру. Англия сознавала эту опасность и оценивала наши морские силы правильнее, чем мы сами; вот почему она колебалась при вступлении в войну, а потом избегала морского сражения. В первый год войны мы имели хорошие шансы, которые и позднее оставались еще сносными.
В ходе войны английская пресса переняла точку зрения британского адмиралтейства и стала выступать против морского сражения. Англия ничего не могла выиграть от «Precipitate and costly action»{187}. Пока германский флот прячется, мы пожинаем все плоды морского могущества, писала «Дэйли Телеграф». Если бы мы стали оспаривать это могущество и поколебали его, мы во всяком случае улучшили бы свои позиции в отношении нейтралов. При тогдашнем образе действий английского флота мы могли выиграть что-нибудь лишь переходом в наступление, а не пассивным ожиданием. Почти невыносимая скорбь охватывает меня при мысли о том, насколько изменилось бы все международное положение под влиянием решительной морской битвы в первые месяцы войны. Даже незаконченное сражение вроде столкновения у Скагеррака оказало бы тогда огромное влияние; между тем, это удачное для нас, но незаконченное дело, давшее нам известные преимущества, не могло уже принести длительных политических результатов, ибо произошло почти два года спустя. За это время обстановка слишком уж сильно изменилась в пользу Англии, а народы, еще остававшиеся в то время нейтральными, уже потеряли веру в нашу конечную победу вследствие того, что мы подчинялись гибельной для нас ноте Вильсона.
Даже неудачное для нас морское сражение не смогло бы принести значительного ухудшения наших шансов на будущее. Можно было почти с уверенностью рассчитывать на то, что англичане понесут такие же потери, как и мы. Для нашего флота ничего не могло быть хуже бездействия.
Чтобы оправдать это бездействие, в то время выдумали и стали распространять басню о неполноценности германских кораблей; это один из самых печальных и роковых примеров клеветы во всей истории Германии.
Канцлер стремился выдать за подлинную причину мировой войны нашу «флотскую политику» предвоенных лет, хотя в 1896 и 1905 годах, когда Германия совсем или почти не имела флота, Англия держалась по отношению к нам гораздо более вызывающе, чем в июле 1914 года, когда мы уже выстроили флот, отказавшись пожертвовать им в 1911– 1912 годах. Но если уж вину хотели свалить на меня и на флотскую политику, то от этой политики никак невозможно было отделить особу кайзера. Без него она вообще не была бы возможна. Бетман рассчитывал купить дружбу и мир с Англией ценою решительного отказа от флотской политики, то есть на самом деле отказом от тех сильных позиций, которыми мы располагали по отношению к Англии. В качестве руководителя морской войны кайзер должен был бы оказать противодействие этому безумию. Но когда стали распространять слухи о том, что флот остается в бездействии вследствие его неполноценности и недоброкачественности материальной части, то виновным оказался я, а кайзер был оправдан в глазах народа по обвинению в неиспользовании морского оружия.
Расхождения в политических взглядах между партией канцлера и мною породили целый поток подозрений против материальной части флота, абсурдность которых была доказана только испытанием у Скагеррака. Однако к этому времени кайзера уже успели укрепить в его отказе от использования флота, а энергия самого флота была парализована. Если бы кайзер послушался иных советов и последовал влечению собственной души, Германия не лежала бы теперь в развалинах.
Нас победил традиционный, хотя и не проверенный в наше время, морской престиж Англии. Он вселил в сердца наших руководителей боязнь пустить в дело флот, когда для этого еще было время. Так-то вместе с отказом от применения лучшего и чуть ли не единственного оружия, которым мы располагали против Англии, и началась печальная игра упущенных возможностей.
Когда вследствие этого, а также вследствие вступления Италии в войну и невыполнения гинденбургского плана кампании 1915 года померкла надежда на заключение сепаратного мира с Россией, который дал бы возможность развязать узел, небо еще раз послало Германии средство спасения в виде подводной войны, к развертыванию которой можно было приступить еще в начале 1916 года. В одной из последующих глав я расскажу историю той бестолковщины, вследствие которой это последнее решающее средство не было применено в определившем исход войны 1916 году, что и погубило нашу будущность. В начале 1916 года мы были уже недостаточно сильны (ибо время работало против нас), чтобы сносить дальнейшее постепенное истощение наших сил и падение нашего престижа.
В это время я подал в отставку, ибо наши руководители не учитывали наших возможностей и не желали действовать в соответствии с серьезностью создавшегося положения.
Во главу угла встала экономическая война, а сухопутный театр войны превратился во второстепенный, несмотря на огромное напряжение сил, которого потребовали от армии сражения, дававшиеся нами в целях обороны. Даже великие вожди, ставшие в 1916 году во главе нашей славной армии и вдохнувшие в нее новые силы, располагали в то время лишь ограниченными возможностями для развертывания войны. Наступил момент, когда по примеру Семилетней войны сепаратный мир с царем окончательно сделался для нас вопросом жизни и смерти. Мы его упустили.
4
Осенью 1914 года я имел случай беседовать с некоторыми русскими, дружественно расположенными к Германии, и на основании этих бесед и других признаков считаю, что возможность заключения мира существовала. Конечно, я не мог и теперь не могу в точности представить себе, на каких условиях мог быть заключен подобный мир. Однако в качестве основы для успешных переговоров можно было взять следующее: нам следовало пойти на уступки в сербском вопросе, признать десять пунктов ультиматума, принятых царем в 1914 году, передать остальные два пункта на арбитраж, так что в общем Россия достигла бы успеха без поражения Австрии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Вышеизложенная надежда построить германскую победу на английской похожа на загадку, хотя имению она определила судьбу Германии в самый тяжелый момент. Ударившись о престиж Англии, германское государственное искусство как бы рикошетом отскочило на указанный ему Англией антирусский путь и покатилось в тупик. Бесчисленное множество немцев на родине и на фронте обладали более правильным инстинктом, но с ним не посчитались.
Мировоззрение Вильгельмштрассе характеризовалось далее неукротимой и пылкой верой в то, что Германии, лишенной флота, будет добровольно предоставлена возможность «перегнать» Англию, а сильной на море Германской империи такой возможности не предоставят. Если канцлер и его сторонники надеялись после «бури» быстро добиться тесной дружбы с Англией, то они полагали, что достигнут этой цели, принеся в жертву германский флот. Еще в октябре 1918 года германская политика думала купить милость англо-саксов ценою отказа от подводной войны. Пробуждение Германии после октября 1918 года открыло жуткую истину. Но лучшая осведомленность теперь уже не принесет пользы.
Моя точка зрения заключалась в следующем: либо мы считаем Англию непобедимой и в таком случае нам следует примириться с нашим поражением, при этом чем скорее, тем лучше; либо мы должны пустить в ход все военные и политические средства, чтоб поколебать непобедимость Англии. Само собою разумеется, что практически я имел в виду вторую альтернативу. Но в таком случае надо было ясно видеть путь, по которому мы желали идти. Всякие мудрствования и колебания, которые не подсказывались этой альтернативой, вели к гибели. Именно из этого, а не из каких-либо ведомственных соображений исходила моя борьба за занятие побережья Ламанша, за морское сражение и за своевременное развертывание подводной войны.
3
Какими же средствами располагали мы, чтобы оказать военное давление на Англию?
Когда разразилась война, я с удивлением узнал, что державшийся от меня втайне план морских операций не был предварительно согласован с армией. Последняя полагала – и это являлось для нее естественным, что морские операции и вообще война против Англии – дело второстепенное. Поэтому уже до войны следовало разработать под председательством рейхсканцлера общий план воины на три фронта или мировой войны. Однако, как уже отмечалось выше, этого сделано не было. Только единое верховное командование морскими операциями обладало бы авторитетом, достаточным для того, чтобы с пользой применить в ходе войны приобретенное флотом глубокое знание морской мощи Англии; однако такого верховного командования создано не было.
Из трех возможностей непосредственной борьбы с Англией я прежде всего коснусь вопроса о побережье Ламанша. В конце августа предполагалось, что операции армии приведут нас к берегам Фландрии и что взятие Антверпена является лишь вопросом времени. Это дало бы возможность вести морскую войну, базируясь на Фландрию, и значительно улучшило бы наше стратегическое положение. Поскольку в качестве статс-секретаря я мог превратить эту возможность в действительность, я направил все мои силы на разрешение этой задачи, имея в виду создать морской корпус и произвести необходимые работы на побережье Фландрии{182}. Однако наряду с этим проницательное командование поставило бы перед собой задачу взятия Кале. Пока армия надеялась овладеть Парижем, я полагал, что побережье само собою попадет в наши руки. Я оставляю открытым вопрос о том, не было ли бы правильным с самого начала поставить себе целью захват побережья. Мы смогли бы установить артиллерию на мысе Гри-Не и значительно затруднить сообщение в проливе, а наши морские силы получили бы возможность действовать более эффективно.
Непрерывное расстройство сообщения на пути, ведущем в устье Темзы, нанесло бы тяжелый удар английскому хозяйственному организму, а это значительно усилило бы склонность Англии к миру в момент, когда внутренняя и внешняя мощь Германии еще совершенно не была поколеблена. Позднее к этому присоединилась бы возможность обстреливать Лондон с мыса Гри-Не, что в условиях затяжной войны могло иметь гораздо больший эффект, чем предпринятые нами в 1918 году бомбардировки Парижа. Я уже отмечал, что всегда выступал против бесполезных военных мероприятий вроде воздушных налетов на города тыла. Но действительно эффективный и сосредоточенный обстрел Лондона всеми способами – с суши и с воздуха – имел бы оправдание как средство сократить длительность бесчеловечной войны, особенно потому, что Англия грубо нарушала международное право, признавая его лишь тогда, когда это было ей выгодно.
Вторым средством нажима на Англию было морское сражение. Антанта победила нас британскими линкорами, обеспечившими проведение голодной блокады, и своим престижем, заставившим все народы впрячься в колесницу Англии. Спасти нас могли прежде всего линкоры. Из всех брошенных мне упреков, я серьезно отнесся лишь к одному; он заключался в том, что я построил слишком мало линкоров. Однако читатель уже знает из этой книги, что сражение не было бы безнадежным для нашего флота и при его тогдашнем составе. О внутренних причинах, парализовавших тогда флот, буду говорить ниже. Здесь я хочу указать на главную причину – несостоятельность нашего политического руководства.
Как уже указывалось, канцлер считал, что Англию не следует раздражать, если мы хотим прийти с ней к соглашению; кроме того, флот нужно было сохранить по возможности невредимым до конца войны, чтобы он смог оказать влияние на ход мирных переговоров. Последний аргумент всегда оставался для меня столь же непонятным, как и первый.
В том же духе действовали и другие лица. Так, Баллин писал начальнику кабинета и мне, что мы должны удовольствоваться fleet in being{183}; по его мнению во время войны это было единственно правильной политикой. К этому мнению примкнул и начальник морского кабинета, который никогда не был проникнут фронтовым духом и в своем положении посредника все более превращался в сторонника политики компромиссов. Под его и рейхсканцлера влиянием находился адмирал фон Поль, который написал мне 12 ноября 1915 года, что господин рейхсканцлер неоднократно говорил ему – Полю, как начальнику Генмора, – что для нас совершенно необходимо сохранить флот невредимым до заключения мира.
По моему мнению, намерение упаковать флот в вату было лишено всякого смысла. Fleet in being имел смысл для Англии, ибо одним этим ее флот выполнял свое назначение: господствовать на морях. Но для Германии, цель которой заключалась в завоевании свободы морей, этот принцип являлся бессмысленным. Далее, мы не смели допустить, чтобы война превратилась в борьбу на истощение и должны были стремиться к тому, чтобы быстро покончить с нею. Насколько умно англичане вели дело к тому, чтобы парализовать волю руководящих деятелей Германии, показывает следующее высказывание по поводу Ютландского боя, приписываемое одному из ближайших советников кайзера и несомненно отражающее настроение этих кругов: Жаль. Мы были близки к тому, чтобы получить от Англии мир. Подобные влияния сводили на нет деятельность самого кайзера. В июле 1914 года наше политическое руководство повело опасную политику, которая, если она вообще была допустима, могла опираться только на морскую мощь империи. Когда же война разразилась, флот постарались по возможности обесценить и предприняли невозможную попытку выиграть войну с Англией под Парижем, стараясь при этом щадить Англию в военных действиях, дабы настроить ее в пользу милостивого к нам мира, что было вещью совершенно немыслимой.
В мирное время канцлер искренне жалел о том, что у нас был флот; в войне он действовал так, как будто этого флота и не бывало. Руководство Германской империи никогда не задумывалось над тем, как выигрывается война, и предоставило эту заботу генеральному штабу армии, который в свою очередь не был компетентен решать политические, экономические и стратегические вопросы мировой войны. Таким образом, канцлеру оставался как единственная надежда на окончание войны расчет… на добродушие англичан.
Меня могут спросить: какую пользу могло нам принести удачное морское сражение даже в самом счастливом случае? Разве англичане не были в состоянии быстро пополнить свой флот Северного моря за счет резерва, а в случае надобности привлечь также французский линейный флот?
В ответ на это можно сказать, что мировой престиж англичан в значительной степени основан на вере в их непобедимую армаду. Германская победа на море или даже сомнительный для англичан исход сражения нанесли бы чрезвычайно тяжелый удар престижу Великобритании.
Чтобы правильно оценить значение для Англии подобной потери престижа, стоит только вспомнить впечатление, произведенное за границей нашей морской победой при Коронеле{184}. Англичане отлично поняли, какой эффект имело это сражение, поэтому они отвлекли от метрополии значительные силы, чтобы загладить коронельское поражение.
Боясь еще большего ущерба своему престижу, они становились все осторожнее в своих действиях против нашего флота в Северном море. Вопрос о том, удалось ли бы нам прорвать кольцо блокады в 1914 году с помощью удачной морской битвы, в то время еще не имел решающего значения, ибо при своем положении на море и наличии Японии англичане не могли рисковать значительным сокращением своей морской мощи. Но общий ход войны стал бы иным, если бы мы завоевали тогда престиж на море.
Переход Италии во вражеский лагерь был бы предотвращен, а наша позиция по отношению к скандинавским государствам сразу изменилась бы{185}. Склонность царя к сепаратному миру и шансы на соглашение с Японией особенно увеличились бы, если бы активной деятельностью по примеру армии флот поднимал бы наш престиж и ослаблял английский. У нас бесспорно было достаточно сил, чтобы по крайней мере нанести чувствительный урон английскому флоту. Английское морское могущество подобно кошмару давило на весь мир неангло-саксонских держав. Для малых морских держав естественную опору представляли мы, а не Англия. Все смотрели на нас. Наступил решительный час борьбы за свободу мира. На море шла борьба за еще более важные вещи, чем на суше; и здесь, на море, тайные симпатии многих наших временных врагов были на нашей стороне. Спасти нас могли только самые сильные средства. Мы должны были по крайней мере нанести чувствительный удар английскому Grand Fleet{}an». Всякий подрыв британcкого морского могущества немедленно поставил бы в порядок дня индийский, египетский и прочие вопросы, лишил бы Англию новых союзников, необходимых ей для победы над нами, и склонил бы ее к миру. Англия сознавала эту опасность и оценивала наши морские силы правильнее, чем мы сами; вот почему она колебалась при вступлении в войну, а потом избегала морского сражения. В первый год войны мы имели хорошие шансы, которые и позднее оставались еще сносными.
В ходе войны английская пресса переняла точку зрения британского адмиралтейства и стала выступать против морского сражения. Англия ничего не могла выиграть от «Precipitate and costly action»{187}. Пока германский флот прячется, мы пожинаем все плоды морского могущества, писала «Дэйли Телеграф». Если бы мы стали оспаривать это могущество и поколебали его, мы во всяком случае улучшили бы свои позиции в отношении нейтралов. При тогдашнем образе действий английского флота мы могли выиграть что-нибудь лишь переходом в наступление, а не пассивным ожиданием. Почти невыносимая скорбь охватывает меня при мысли о том, насколько изменилось бы все международное положение под влиянием решительной морской битвы в первые месяцы войны. Даже незаконченное сражение вроде столкновения у Скагеррака оказало бы тогда огромное влияние; между тем, это удачное для нас, но незаконченное дело, давшее нам известные преимущества, не могло уже принести длительных политических результатов, ибо произошло почти два года спустя. За это время обстановка слишком уж сильно изменилась в пользу Англии, а народы, еще остававшиеся в то время нейтральными, уже потеряли веру в нашу конечную победу вследствие того, что мы подчинялись гибельной для нас ноте Вильсона.
Даже неудачное для нас морское сражение не смогло бы принести значительного ухудшения наших шансов на будущее. Можно было почти с уверенностью рассчитывать на то, что англичане понесут такие же потери, как и мы. Для нашего флота ничего не могло быть хуже бездействия.
Чтобы оправдать это бездействие, в то время выдумали и стали распространять басню о неполноценности германских кораблей; это один из самых печальных и роковых примеров клеветы во всей истории Германии.
Канцлер стремился выдать за подлинную причину мировой войны нашу «флотскую политику» предвоенных лет, хотя в 1896 и 1905 годах, когда Германия совсем или почти не имела флота, Англия держалась по отношению к нам гораздо более вызывающе, чем в июле 1914 года, когда мы уже выстроили флот, отказавшись пожертвовать им в 1911– 1912 годах. Но если уж вину хотели свалить на меня и на флотскую политику, то от этой политики никак невозможно было отделить особу кайзера. Без него она вообще не была бы возможна. Бетман рассчитывал купить дружбу и мир с Англией ценою решительного отказа от флотской политики, то есть на самом деле отказом от тех сильных позиций, которыми мы располагали по отношению к Англии. В качестве руководителя морской войны кайзер должен был бы оказать противодействие этому безумию. Но когда стали распространять слухи о том, что флот остается в бездействии вследствие его неполноценности и недоброкачественности материальной части, то виновным оказался я, а кайзер был оправдан в глазах народа по обвинению в неиспользовании морского оружия.
Расхождения в политических взглядах между партией канцлера и мною породили целый поток подозрений против материальной части флота, абсурдность которых была доказана только испытанием у Скагеррака. Однако к этому времени кайзера уже успели укрепить в его отказе от использования флота, а энергия самого флота была парализована. Если бы кайзер послушался иных советов и последовал влечению собственной души, Германия не лежала бы теперь в развалинах.
Нас победил традиционный, хотя и не проверенный в наше время, морской престиж Англии. Он вселил в сердца наших руководителей боязнь пустить в дело флот, когда для этого еще было время. Так-то вместе с отказом от применения лучшего и чуть ли не единственного оружия, которым мы располагали против Англии, и началась печальная игра упущенных возможностей.
Когда вследствие этого, а также вследствие вступления Италии в войну и невыполнения гинденбургского плана кампании 1915 года померкла надежда на заключение сепаратного мира с Россией, который дал бы возможность развязать узел, небо еще раз послало Германии средство спасения в виде подводной войны, к развертыванию которой можно было приступить еще в начале 1916 года. В одной из последующих глав я расскажу историю той бестолковщины, вследствие которой это последнее решающее средство не было применено в определившем исход войны 1916 году, что и погубило нашу будущность. В начале 1916 года мы были уже недостаточно сильны (ибо время работало против нас), чтобы сносить дальнейшее постепенное истощение наших сил и падение нашего престижа.
В это время я подал в отставку, ибо наши руководители не учитывали наших возможностей и не желали действовать в соответствии с серьезностью создавшегося положения.
Во главу угла встала экономическая война, а сухопутный театр войны превратился во второстепенный, несмотря на огромное напряжение сил, которого потребовали от армии сражения, дававшиеся нами в целях обороны. Даже великие вожди, ставшие в 1916 году во главе нашей славной армии и вдохнувшие в нее новые силы, располагали в то время лишь ограниченными возможностями для развертывания войны. Наступил момент, когда по примеру Семилетней войны сепаратный мир с царем окончательно сделался для нас вопросом жизни и смерти. Мы его упустили.
4
Осенью 1914 года я имел случай беседовать с некоторыми русскими, дружественно расположенными к Германии, и на основании этих бесед и других признаков считаю, что возможность заключения мира существовала. Конечно, я не мог и теперь не могу в точности представить себе, на каких условиях мог быть заключен подобный мир. Однако в качестве основы для успешных переговоров можно было взять следующее: нам следовало пойти на уступки в сербском вопросе, признать десять пунктов ультиматума, принятых царем в 1914 году, передать остальные два пункта на арбитраж, так что в общем Россия достигла бы успеха без поражения Австрии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54