Раз монополия Англии на морях была признана, становились невозможными не только всякое строительство флота, не только всякая самостоятельная политика, но, позволю себе сказать, также и всякое чувство независимости других народов. К чему же тогда строили корабли Япония, Франция, Россия и Америка, к чему строили их Италия и малые государства? Если говорят, что было все равно бесполезно вступать в соревнование с самой могущественной морской державой мира, то, значит, для всякого государства было совершенно бесцельно иметь флот.
Собственно говоря, нет никакого основания считать, что интересы народов на море не могли быть приведены в такое же взаимное равновесие, как на суше. Конечно, в военном отношении сильнейший на море благодаря господству над неограниченными пространствами имеет гораздо больше преимуществ, чем сильнейший на суше. Но его всемогущество может быть сломлено благодаря военному счастью, которое в морских сражениях играет еще более решительную роль, нежели в сухопутной войне, а также благодаря заключению союзов. Я стоял на той точке зрения, что политики строительства флота и заключения союзов должны взаимно дополнять друг друга: без взаимной связи они теряют свою сокрушающую силу. Однако карта союзов имела различный вид в зависимости от того, рассматривали ли мы ее с точки зрения мировой и морской политики или с точки зрения традиционного четырехугольника Берлин – Париж – Вена – Петербург, который ограничивал обычный горизонт германской дипломатии. С первой точки зрения некоторые мелкие государства могли стать важнее, нежели иная старая великая держава.
Союз с Германией приобрел ценность для государств, отделенных от нас океанами. Поскольку настоятельная необходимость, которая заставила нас строить флот ради сохранения нашего престижа на морях, вполне соответствовала интересам всех неанглийских держав, строивших флот, руководителям нашего государства следовало бы, если они не хотели сами обесценить строительство флота, отчасти расширить, а отчасти ограничить свои цели, исходя из этого нового кардинального пункта.
Детальное рассмотрение каждого промаха нашей дипломатии завело бы нас слишком далеко. В нашем положении уже один сколько-нибудь сильный союзник, морские вооружения которого нам следовало всемерно усиливать – будь этим союзником Россия или Италия, – имел бы решающее значение. Дружественный нейтралитет Японии, вероятно, предотвратил бы взрыв мировой войны. Надежный нейтралитет России в англо-германской войне при том состоянии, которого достиг наш флот к 1914 году, был бы совершенно достаточным для того, чтобы дать наступательному настроению нашего флота по отношению к Англии полную свободу в материальном и духовном значении. Чтобы судить о том, какой козырь давал тогда флот в руки деятелей дипломатии, нужно вспомнить, что вследствие вызванной нами концентрации английских морских сил в Северном море английское господство в Средиземном море и восточно-азиатских водах было фактически сведено на нет. Наша тогдашняя политика союзов потребовала от германского флота только спасения Дарданелл, форсировать которые британский флот не сумел вследствие того, что слишком большая часть его сил была скована в Северном море. Вся польза, принесенная Австрией нашему флоту, заключалась в том, что он имел ремонтную мастерскую в Поле и базу в Катарро. Мы вступили в войну, в которой германский флот противостоял морским силам всего мира, имея союзников, совершенно бессильных на море и отвлекавших нас от подлинно мировой политики.
Не только Германия, но и большинство неангло-саксонских народов, которые позволили впрячь себя в английскую победную колесницу, вышли ослабленными из мировой войны. Более отважная и осмотрительная политика Германии (при всей нашей робости мы были неосторожны) позволила бы так использовать ценность союза с нашим флотом – единственный козырь, которым при нашем географическом положении мы обладали в международной политической игре, – что мир был бы обеспечен во всем мире. Поскольку наша дипломатия не была способна сделать это, связь между политикой союзов и морском политикой, а следовательно, и концентрация наших средств и целей не была осуществлена.
Между прочим мы должны были бы делать все возможное, чтобы приобрести дружбу соседних с нами мелких государств. С точки зрения морской политики более тесные связи с Данией могли принести величайшую пользу; в этом отношении они были важнее, чем, например, союз с Австрией, и я был бы готов ради морского и экономического соглашения с этим родственным германским народом пойти даже на территориальные уступки и тем вернуть нам расположение датчан. В беседах с герцогом Глюксбургским, находившимся в родстве с датским королевским домом, я с разных точек зрения развивал мысль о пересмотре Пражского мирного договора. Он уже около десяти лет придерживался того взгляда, что Дания, без сомнения, выиграла бы от соглашения по вопросу о так называемых готских землях Северного Шлезвига. Служебное положение не позволяло мне уделять много внимания этим взглядам частного лица. Само собой разумеется, что указанное соглашение должно было иметь предпосылкой соответствующие уступки со стороны Дании. Если же Дания еще раз, как в более отдаленную эпоху, когда Германия была повержена во прах, рассчитывает использовать наше несчастье к собственной выгоде, то пусть она вспомнит, как эта эпоха закончилась при Дюппеле{107}, и пусть не рискует еще раз оставить рану в сердце немецкого народа.
Я желал, чтобы интересы частных лиц скандинавской, швейцарской и голландской национальности встречали в той мере, в какой это было желательно им самим, тактичную поддержку со стороны наших заграничных представительств и чтобы эти последние относились к ним, как к немцам. Эти маленькие, но столь важные для нас, как и для всего мира, государства сами дружески приветствовали бы усиление нашего могущества, если бы они были уверены, что при всяком затруднении найдут в нас опору, и если бы мы облегчили им возможность видеть в нас искусных и неутомимых выразителей идеи «Европы». Во время своего пребывания в Берлине Рузвельт как-то сказал мне: Вам бы следовало взять Голландию. Это был, конечно, плохой совет; правильным для нас было как раз обратное. Мы должны были не завоевывать мелкие государства, имевшие значительные интересы на море, а привлечь их на свою сторону, дав им гарантию в том, что их свобода, важная также и для нас, будет надежно обеспечена от поползновения всемогущих англо-саксов.
Для нашего народа было несчастьем, что перед ним не ставили никакой великой цели, а между тем цель эта так ясно стояла перед нами. Как-то перед войной я сказал Бетману: Мы должны указать нации определенные цели. – Какую цель? – удивленно спросил он.
Я считаю, что эта цель должна была состоять в сближении всех свободных народов без всякой опеки англо-саксов. Громкие слова приносили нам только вред, но целеустремленная благородная пропаганда в этом направлении принесла бы нам пользу. В таком случае прочие народы Европы стали бы достаточно благоразумны, чтобы доброжелательно относиться к нашей мощи. Строительство флота оказало явно благотворное влияние на внутреннее состояние нации; оно подняло и укрепило единство партий, национальное самосознание и гордость, а также придало больший вес нашим внешнеполитическим выступлениям. Кроме того, оно соответствовало желаниям всех народов, кроме англичан. Однако наше достоинство, как народа и государства, требовало внешнеполитического дополнения к строительству флота. Только энергичная, но мирная защита свободы неангло-саксонских народов дала бы нашему могуществу всемирно-политическое оправдание и надежду на продолжительное существование. В решающие годы развития, которые мы переживали, ни один народ не смеет уклоняться от обязательств, которые вытекают из самого его роста. Через несколько десятилетий все это, вероятно, найдет более яркое отражение в сознании человечества.
Когда вспыхнула война, я не был сторонником аннексий ни на востоке, ни на западе. Германизация Бельгии также не соответствовала моим желаниям. Однако я считал необходимым, чтобы бельгийское побережье не подпадало под владычество Британии, ибо это повлекло бы за собой верную гибель германского труда и германского рабочего{108}. Поэтому я желал создания самостоятельной Фландрии, где мы имели бы право держать гарнизон в Зеебрюгге. Во время войны немцы впервые уяснили себе промышленную будущность фландрского Кемпена и вместе с тем появилось новое основание крепить экономическую дружбу между Рейнской областью и Бельгией, освобожденной от английского верховенства. Я убежден, что жители бассейна Шельды поймут со временем, что эта мысль соответствовала также и их интересам. Малые государства Европы растворятся в группировке англо-саксонских сил, охватывающей весь Атлантический океан; тогда погибнет и мощь Европы, которая заключается в равновесии многообразных культур на очень небольшом пространстве, погибнут ее богатство и гегемония, государства нашего континента потеряют мировое значение, «The world is rapidly becoming English»{}an». Наша война была, возможно, последней борьбой за свободу Европы против мирового капитализма англо-саксов или, вернее, она должна и могла стать такой борьбой, если бы руководители империи поняли и осуществили идею этой войны. Наши социал-демократы, носившиеся с мечтой о борьбе против капитализма, своим поведением во время войны и по окончании ее достигли того результата, что преследуемый ими германский капитал, который давал пропитание также и немецкому рабочему, был в значительной степени уничтожен. Зато немцы стали наемными рабами англо-саксонского капитала, который является куда более грубым и антиобщественным и прежде всего представляет собой чужеземное господство.
Внушать доверие может лишь то государство, которое обладает силой и применяет ее твердо и в то же время мудро. Мы должны были со всей решительностью сопротивляться французской пропаганде в Эльзас-Лотарингии и польской на Востоке; с проникновением же датской национальности в Северный Шлезвиг нам следовало бороться исключительно культурными средствами (железные дороги, школы и т.д.), а никак не силой. Этим мы показали бы, что умели отличать жизненные вопросы от нежизненных. С каким избытком были бы мы вознаграждены во время войны, если бы в мирное время мы исполнили заветные желания датских патриотов. Поэтому также и во время войны я стоял за то, чтобы показать миру, что в противоположность лицемерному и грубому насилию англо-саксов и вопреки данным нам клеветническим кличкам «бошей» и «гуннов» мы представляли дух Европы чище и гуманнее, чем кто-либо из наших противников. В связи с этим я хотел, чтобы, несмотря на введение Англией варварского обычая интернирования беззащитных и безобидных гражданских пленных, мы не отвечали аналогичными мерами. Я был также против того, чтобы подражать начатым врагом воздушным налетам на открытые города и мирное население, поскольку эти налеты, не причиняя значительного вреда, действовали лишь как булавочные уколы и представляли собой нечто совершенно отличное от сосредоточенного применения воздушного оружия против определенных и крупных военных объектов (лондонское Сити и доки).

4

Появление нашей эскадры перед Манилой в 1898 году вызвало ненужное ухудшение наших отношений с Америкой. Когда в 1896 году в соответствии с данным мне поручением я посетил с восточно-азиатской эскадрой Филиппинские острова, филиппинцы, находившиеся тогда в борьбе с испанцами, подали мне мысль о германском протекторате и побуждали меня спасти жизнь одному предводителю мятежников, приговоренному испанцами к смерти. Я, разумеется, отклонил это вмешательство; насколько мне известно, и впоследствии ни одно германское учреждение не занималось серьезно мыслью о распространении германского владычества на Филиппины. Когда же во время испано-американской войны мы появились перед Манилой с эскадрой, которая была сильнее американской, то это вызвало сначала натянутые отношения между двумя флотами, а затем и столкновение с адмиралом Дьюи, во время которого фон Гинце (в то время флаг-лейтенант, а позднее статс-секретарь) своим хладнокровием спас честь Германии и предотвратил опасность конфликта. Однако в Соединенных Штатах, которые тогда сознательно вступили на путь мировой политики, осталось подозрение, что мы предприняли неудачную попытку стрелять дичь на охотничьих участках, которые они уже закрепили за собой. Это неудовольствие, искусно поддержанное английской прессой и дипломатией, превратилось в подозрение, что мы питали захватнические планы в отношении американской территории. Американцы были в достаточной мере неосведомлены в европейских делах и достаточно чувствительны ко всему, что затрагивало доктрину Монро, чтобы не верить в подобную бессмыслицу.
Когда же в 1902 году английское правительство пригласило нас с согласия Рузвельта принять участие в совместном выступлении против президента Венесуэлы Кастро, отличавшегося разбойничьими замашками, то на соответствующем заседании в министерстве иностранных дел я посоветовал отклонить предложение англичан, основываясь на своем понимании характера американцев и английской политики. Меня предостерег Карл Шурц, в лице которого германо-американцы еще имели тогда умную голову. Я заявил, что если дело дойдет до вооруженного столкновения, доктрина Монро может возбудить страсти в Америке и в этом случае англичане, вероятно, бросят нас на произвол судьбы.
К сожалению, так и случилось. Еще до поездки кайзера в Англию я настоятельно советовал ему добиться от англичан безусловного обещания держаться с нами до конца. Не знаю, было ли дано такое обещание, но во всяком случае мы приняли английское предложение. Однако Рузвельт не мог, даже если бы захотел, сдержать негодование американцев, а британская пресса при попустительстве своего правительства дошла до такой низости, что немедленно переменила фронт и принялась натравливать американцев на нас, «гуннов»{110}.
Нечего было больше и думать о каком-либо обеспечении германских интересов в тех случаях, когда обоим англо-саксонским мировым державам приходилось совместно вступать с ними в соприкосновение. Для нас было не важно, действительно ли Англия станет когда-нибудь «сорок девятой звездой в звездном знамени», как говорил американский морской атташе в Лондоне нашему атташе. В конце девятнадцатого столетия Англия в последний раз обдумала вопрос о том, следует ли ей обратиться против Америки, и решила его отрицательно. Мои личные впечатления совпадали с политическим опытом, и наша сентиментальная деликатность по отношению к Союзу{111} отнюдь не улучшала положение. Мне было тяжело присутствовать при поднесении статуи Фридриха Великого скептическим янки, к чему меня обязывало служебное положение. Я никогда не разделял столь рокового и распространенного у нас заблуждения, будто Америка когда-нибудь и как-нибудь может стать для нас полезным помощником в борьбе против британской диктатуры на море. Кроме того, из всех крупных флотов я всегда был меньше всего склонен зачислять в актив американский{}an».
Конечно, чем больше укреплялось бы наше морское могущество, тем богаче и шире становились бы открывавшиеся перед нами возможности мировой политики. Таким образом, при условии, что мир с Англией остался бы нерушимым, не было ничего невероятного в том, что между нами и Америкой разовьются плодотворные взаимоотношения. Когда Рузвельт, который хорошо знал меня и часто вступал со мной в продолжительные беседы, подал выше упомянутый совет о том, что Германии следует приобрести естественное господство над устьем своей главной реки и привлечь к себе мелкие нижне-немецкие государства по Рейну и Шельде, он говорил совершенно честно, хотя, по своему обыкновению, и roughly{113}. Он исходил из того, что мировое могущество Англии все более приходило в упадок и что мы должны были стать естественным союзником Америки против Японии. В результате англо-японского союза Рузвельт стал придавать огромное значение росту германского флота. Перед тем как американский флот был в 1908 году послан в Тихий океан{}an» (Панамский канал тогда еще не существовал), Рузвельт поручил своему послу в Берлине неофициально спросить меня, взял ли бы я на себя на его месте ответственность за этот шаг с точки зрения морской политики. Я ответил: I should risk it{}an», причем усматривал в посылке флота выгоду для нас. В самом деле, одним из следствий этого похода американского флота явилось то, что Австралия отдалилась от Англии и решительно склонилась на сторону Америки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54