– Полечу сам. Со мной, как всегда, флагштурман Заварин, стрелком-радистом – старшина Волков.
Мы с Завариным и Ивановым пытались отговорить Федора Андреевича. В самом дел, разве у нас мало летчиков, способных выполнить боевую задачу даже в таких отвратительных метеоусловиях, разве мало «стариков», которым любое дело по плечу… Но майор Ситяков не любил отказываться от принятого решения.
Только внес одно изменение: стрелком-радистом взял начальника связи полка старшего лейтенанта П.М. Черкашина.
Чем была вызвана замена стрелка-радиста теперь остается только догадываться. Волков слыл отличным специалистом и не раз доказывал это в бою, когда приходилось отбиваться от фашистских истребителей. Пожалуй, сыграли роль и личные симпатии майора Ситякова к своему начальнику связи, которых он и не скрывал. Впрочем, и не было в полку человека, который бы не симпатизировал Черкашину, не уважал его за прошлые боевые заслуги. Воевал он почти с первых дней войны, имел немалый фронтовой опыт, несколько боевых наград, а это в военной среде ценится достаточно высоко.
– Всем экипажам во главе с майором Орленко по моему сигналу быть в готовности к немедленному вылету для нанесения торпедного удара, – приказал он.
Вот тебе и нелетная погода!
* * *
Я проводил Ситякова до самолета. Он не сразу сел в кабину, приостановился на стремянке и, словно прощаясь, оглядел подернутые прозрачной завесой стоянки. Аэродром жил своей обычной жизнью: к «Бостонам» подвешивали торпеды и бомбы, подъезжали топливозаправщики. Внезапно раскатилась громкая пулеметная очередь.
– Что такое? В чем дело? – резко обернулся Федор Андреевич.
– Контрольная проверка, товарищ майор, – пояснил вынырнувший из туманного месива капитан Мещерин, явно старавшийся отвести командирский гнев от кого-то из своих подчиненных. Техник по вооружению обнаружил неисправность пулемета, устранил ее и дал очередь в воздух.
– Ну, акробаты! – не то с усмешкой, не то с укоризной сказал Ситяков и полез в кабину. – На стоянке всех перестреляете.
Разве могли мы тогда предположить, что эта нечаянная пулеметная очередь станет последним воинским салютом нашему командиру полка и флагштурману!
Самолет Ситякова поднялся в воздух и тут же растворился в туманной мгле. Оставаться на летном поле больше не имело смысла и я прошел на пункт связи. Здесь дежурила на радиостанции старший матрос Фаина Мошицкая – прекрасный мастер своего дела.
– Как слышимость?
– Все в порядке, товарищ майор.
Мошицкая держала связь с самолетом Ситякова вплоть до встречи с вражеским конвоем.
– Атаковали и потопили одного, – пересказывала она нам то, что время от времени сообщал Черкашин. Я ждал, что вот-вот последует приказ на вылет основной группы, но его все не было и не было.
– Возвращаются наши, – сказала вдруг Фаина, – Уже прошли Ригу, подходят к Таллинну. Скоро будут здесь.
И тут совершенно неожиданно связь оборвалась. Раз за разом посылала радистка в эфир позывные командира полка, напряженно вслушиваясь в мешанину чужих переговоров и электрических разрядов – самолет командира не отзывался. Мы забеспокоились, и, как оказалось, не напрасно. Больше никто из нас не увидел ни Федора Андреевича Ситякова, ни Григория Антоновича Заварина. Их самолет упал в море, командир полка и флагштурман погибли. От спасшегося чудом Павла Макаровича Черкашина мы и узнали подробности разыгравшейся над морем трагедии.
Первое время шли в облаках. Спустились ниже – над землей лежал сплошной туман. Затем в нам стали проявляться разрывы. Пролетели над аэродромом Раквере, в районе Таллинна, и порадовались: здесь вовсю шли восстановительные работы – стоило иметь в виду на случай вынужденной посадки. Дальше взяли курс на Ирбенский пролив. Опять появилась сплошная облачность. Пришлось уйти на высоту в 4–5 тысяч метров. Пробиваться вниз стали уже над проливом. Вышли из облаков примерно на высоте 500 метров. И очень неудачно – прямо над конвоем из четырех транспортов и нескольких кораблей охранения. Снижаться для торпедной атаки было уже негде.
Гитлеровцы открыли сильный заградительный огонь. Пришлось отказаться от атаки и опять уйти в облака. Но вот в их разрывах заметили в сетке дождя один конвой, а немного погодя – другой.
– Ну так что, вызываем своих? – решил посоветоваться с флагштурманом командир полка.
– Я бы не стал поднимать их, Федор Андреевич, – возразил Заварин. – Нельзя рисковать личным составом и материальной частью. Погода-то, сами видите!… Согласен с вами, на пополнение пришли в том числе и хорошие летчики – и из полярной авиации, и дальневосточники, и перегонщики… Все верно. Но штурманы-то, Федор Андреевич! Большинство – прямо из училищ. Теоретическая подготовка неплохая, а опыта – с куриный носочек… Если уж мне, старому волку, трудновато, то что сказать о них! Нет, поднимать их в такую паршивую погоду я бы воздержался.
Ситяков принял решение атаковать самостоятельно. В головном конвое выбрали транспорт покрупнее, снизились. Плохая погода на этот раз оказалась союзницей. За сеткой дождя, на фоне серого моря гитлеровцы обнаружили их с опозданием, открыли огонь, когда было уже поздно. Торпеда угодила в середину корпуса. Корабль, черпая воду, завалился на бок и стал медленно погружаться.
Развернувшись после атаки, взяли курс домой. Метеорологическая обстановка не улучшалась. Летели вдоль побережья Рижского залива. Уже за Ригой самолет обстреляли свои же зенитчики. Огонь прекратился лишь после того, как с борта просигналили: «Я – свой».
От Нарвского залива намеревались повернуть на Волосово – оттуда рукой подать до своего аэродрома. Но про выходе на сушу встретились со сплошной стеной тумана.
Горючего в баках было еще достаточно и, изменив маршрут, пошли на бреющем над Финским заливом. Связались с радиостанцией штаба ВВС флота. Через нее получили указание садиться на один из аэродромов возле Ленинграда. Черкашин пошутил:
– Вот здорово! Давно в театре не бывали. Вечерком сходим.
– Не говори «гоп» пока не перескочишь, – отозвался Ситяков. – До Ленинграда еще добраться надо…
* * *
Черкашин собрался возразить, что, мол, уже вроде и долетели, но внезапно стал будто бы проваливаться в яму. Потом – толчок, словно чья-то гигантская рука на полном ходу схватила и остановила самолет. Сильный удар в лицо и по ногам. И полная тишина… Холодная вода потекла за шиворот. «Самолет упал и затонул», – мелькнула мысль и, прежде чем он осознал это, инстинкт самосохранения уже включился в борьбу за жизнь. Еще не отдавая себе отчета в своих действиях, он сделал глубокий вдох, быстро спустился вниз, нащупал рваные края большой дыры в корпусе самолета и с трудом протиснулся в нее. Его, как пробку, вынесло на поверхность. Автоматически взглянул на часы – было ровно 17.00.
Выскочить из глубины ему помог спасательный жилет. На него была вся надежда и теперь. Сработал он отлично. И сейчас еще в коробочке с порошком не прекратилась реакция – теплый воздух продолжал поступать в жилет.
– А как же Ситяков и Заварин? – подумал старший лейтенант. Он стал кричать, звать по именам и фамилиям, но белесая тьма, опустившаяся до самой воды, безмолвствовала. Черкашин охрип, и только тогда понял, что дальше звать бесполезно: были бы живы – отозвались бы или хотя бы застонали. Но кругом – ни звука. Пора было подумать, как выбираться самому. Попробовать плыть к берегу? А где он, берег? Сориентировался: вроде бы легкий свежий ветерок тянет с севера, значит, к берегу – на юг, держаться по ветру. Вот только, как далеко до него?
Поплыл, экономя силы, чтобы их хватило и дальше. Что-то зачернело впереди на воде. Это оказался масляный бак с их разбившегося самолета. Рядом плавали деревянные обломки. Опираясь на них, взобрался на бак и только тогда почувствовал острую боль в обеих ногах. Взглянул на руки, кожа с них содрана по самые манжеты комбинезона. Ощупал саднивший нос – он болтался на лоскутке кожи.
Сколько времени пролежал он на масляном баке? Он не знал, да и было ему не до часов. Боль, всепоглощающая боль в ногах, на лице и на руках вцепилась в него острыми когтями. Тело била дрожь, неуемная мелкая дрожь, не позволявшая ни думать, ни забыться. Послышалось будто вдалеке застрекотал лодочный мотор. Напрягая силы, поднял голову, прислушался. Нет, не показалось! Мотор! Тарахтит! «Спасите, спасите!»,– вырвалось само собой. Показалось, что звук мотора удаляется, затихает, и боязнь вновь остаться наедине с безмолвным морем, с болью, парализующей тело и волю, заставляла кричать снова и снова. Наконец, отозвались: «Слышим, идем на голос».
* * *
В разрывах тумана Черкашин увидел приближающееся суденышко. Опасаясь – не прошли бы мимо! – соскользнул с бака и поплыл навстречу. К нему приближался мотобот с шаландой на буксире.
Две женщины и старик, находившиеся в шаланде, вытащили его из воды, помогли снять спасательный жилет, уложили на сети. Старик снял с себя дубленку и накрыл спасенного, задев при этом нечаянно его ноги. Адская боль пронзила все тело. Черкашин вскрикнул и потерял сознание.
– Досталось же тебе, браток, – с сожалением сказал старик, когда Черкашин очнулся. – С руками да и с носом плохо, а с ногами и того хуже. Боюсь, перебиты они…
В маленькой больничке рыбацкого поселка женщина-врач сразу же ввела противостолбнячную сыворотку, наложила лубки на обе ноги, налила стопу спирта, чтобы согрелся.
– Сделала все, что могла, – сказала она. – Операция Вам нужна… Срочная операция. В госпиталь бы Вам, но не знаю, как Вас туда доставить.
Помогали всем поселком. Нашлась старенькая полуторка, правда, без горючего. Выручил лейтенант с ближайшего поста связи – дал пару ведер бензина, предназначенного для движка. В кузов положили сена, осторожно уложили раненого, укутали тулупом.
Уже в сумерках добрались до какого-то медсанбата в пятидесяти километрах от Ораниенбаума. Но здесь Черкашина не приняли – только перенесли в санитарную машину и отправили дальше, в военно-морской госпиталь в Малой Ижоре. Ехали с приключениями: стояла глубокая ночь, темень – хоть глаз выколи, а тут, как на зло, отказали фары. Пришлось медсестре, одетой в белый халат, идти впереди и показывать дорогу. Так с горем пополам рассвету добрались до места. Через час Павел Макарович уже лежал на операционном столе.
В то же время нам сообщили, где находится наш начальник связи. Я тотчас же послал в госпиталь начальника химслужбы полка (он же – штурман моего экипажа) капитана И.Н. Сазонова.
– Что слышно о Ситякове и Заварине? – спросил Черкашин, когда, проснувшись после наркоза, увидел у своей кровати Сазонова.
– Ищут… Пока безрезультатно. Да и о тебе только-только узнали.
Не стал он говорить, что тело нашего флагштурмана лежит в морге этого же госпиталя. Он получил несколько смертельных ранений и перелом позвоночника.
А тело командира так и не нашли.
Часть 5
Жаль, что сутки коротки
Трагическая гибель командира и флагштурмана потрясла всех в полку. Смерть каждого человека на войне – это невосполнимая потеря для всех, знавших его. Привыкнуть к этому невозможно, но, теряя боевых товарищей почти ежедневно, начинаешь воспринимать очередную утрату как неизбежную жестокую закономерность. Однако тут был особый случай. Ушли безвозвратно два хороших человека, которые стояли во главе коллектива, учили его, направляли, руководили им. Ситяков принадлежал к числу командиров, о которых в служебной аттестации обычно писали: строг, но справедлив. Да, во всем, что касалось практики и обеспечения боевой работы, он был по-настоящему требователен, пожалуй, даже придирчив, но при этом оставался культурным, интеллигентным человеком, не допускавшим громких «разносов», унижающих человеческое достоинство. Это импонировало людям. Остается добавить, что был он кумиром летчиков и штурманов, боевым заслуженным офицером, авторитет которого непререкаем. Словом, переживали все.
Но скорбь скорбью, а война не ждала, не позволяла ни на день приостанавливать боевой работы. На мои плечи вдруг свалилась новая ноша, о тяжести которой, наблюдая за командиром полка со стороны, я мог только догадываться. У меня появилось столько обязанностей сразу, что, казалось, сутки стали короче, их просто не хватало, чтобы успеть всюду. Я все надеялся, что вместо Ситякова вот-вот кого-то пришлют, но через пару дней позвонили от генерала Самохина: «Майору Орленко вступить в командование полком. Приказ о назначении на должность высылаем почтой».
Признаюсь, было очень трудно. И не только вначале, хотя вначале труднее вдвойне. Забегая вперед, скажу, что в течение шести месяцев очень напряженной боевой работы оставалась вакантной моя прежняя должность – заместитель командира полка по летной подготовке. Не прислали и флагштурмана полка. Это заставляло меня и штаб решать массу то и дело возникающих проблем. Особенно много времени отнимал ввод в строй молодых летчиков, штурманов, стрелков-радистов, прибывших на пополнение прямо из училищ, где они готовились по сокращенным программа военного времени. Командующий ВВС Балтфлота постоянно требовал наращивать удары группами и парами торпедоносцев и топмачтовиков по вражеским коммуникациям в Рижском заливе, Ирбенском проливе, вплоть до Либавы, осуществлять минные постановки.
* * *
Вот когда для меня во всей полноте раскрылись прекрасные деловые качества моих заместителей и помощников. Я уже говорил выше, что мне везло в жизни на встречи с хорошими людьми. В тот нелегкий период это проявилось особенно ярко.
С первых дней моего пребывания на Балтике у меня сложились очень теплые отношения с начальником штаба полка Николаем Ивановичем Ивановым, которые затем переросли в крепкую мужскую дружбу. На этого человека всегда можно было положиться. Спокойный, уравновешенный, он не любил лишних разговоров, говорил коротко, но емко. Если отстаивал свою точку зрения, доводы были логичными, хорошо аргументированными. Его, пожалуй, не следовало относить к педантам – не был он ни сухарем, ни черствым эгоистом, ни чинушей – но аккуратность, свойственная настоящим штабистам, была ему присуща во всем. Даже во внешности. Белоснежная полоска подворотничка на хорошо отглаженном кителе, всегда чисто выбритое лицо, строгий пробор на начинающей лысеть голове, внимательный взгляд больших глаз из-под нависших кустистых бровей… По-моему, в деловой обстановке ни у кого не поворачивался язык говорить с ним о том о сем, болтать просто так.
Это был человек дела.
Николай Иванович прибыл в полк после окончания академии и вложил много энергии в формирование штаба и служб, а затем и в организацию боевой деятельности. Бессонные ночи, переживания, связанные с неудачами и боевыми потерями, казалось, не могли выбить его из колеи, он постоянно оставался выдержанным, деловитым, исполнял свое дело точно и в срок. Такое удавалось далеко не каждому.
Как-то ночью, в период оживленных минных постановок, когда на взлетной полосе почти не смолкал гул взлетавших и садившихся самолетов, заглянул он ко мне на командный пункт.
– Нет ли закурить?
Глубоко затянулся раз и другой. Веки, опухшие от недосыпания, скулы выпирают на осунувшемся лице. Смотрит куда-то мимо меня, и взгляд отсутствующий, сосредоточенный на чем-то внутри него, на какой-то проблеме, которая не отпускала его в эти короткие минуты отдыха. Не раз, глядя на него в такие моменты, я невольно задумывался: какие же колоссальные возможности заложила природа в этом человеке!
* * *
При самом активном участии Н.И. Иванова родилась в те дни разработанная нами инструкция о доразведке собственными силами обнаруженных ранее морских целей. Вызывалось это целым рядом обстоятельств. Случалось, что данные, полученные летчиками разведывательного полка, проходя по различным каналам, искажались или запаздывали. Группа торпедоносцев, прибыв в район, обозначенный координатами разведчиков, конвоя там порой не обнаруживала. Оставалось либо всей группой продолжать поиск, либо возвращаться, отбомбившись по запасным наземным целям. Такие полеты вхолостую обходились недешево, притом не исключались нежелательные встречи с истребителями противника. Стало ясно: надо проводить доразведку собственными силами.
Для этой цели мы выделили одиночный самолет с хорошо подготовленным экипажем. Ему вменялось в обязанность точно определить местонахождение, состав и скорость движения конвоя, безошибочно передать данные на аэродром. Этим его задание не исчерпывалось. Разведчик встречал ударные группы торпедоносцев на подходе, наводил их на цель и фиксировал на фотопленке результаты удара. Задача, прямо скажем, очень сложная. Выполнение ее требовало не только отличного пилотирования, безупречной штурманской работы, но и большого мужества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Мы с Завариным и Ивановым пытались отговорить Федора Андреевича. В самом дел, разве у нас мало летчиков, способных выполнить боевую задачу даже в таких отвратительных метеоусловиях, разве мало «стариков», которым любое дело по плечу… Но майор Ситяков не любил отказываться от принятого решения.
Только внес одно изменение: стрелком-радистом взял начальника связи полка старшего лейтенанта П.М. Черкашина.
Чем была вызвана замена стрелка-радиста теперь остается только догадываться. Волков слыл отличным специалистом и не раз доказывал это в бою, когда приходилось отбиваться от фашистских истребителей. Пожалуй, сыграли роль и личные симпатии майора Ситякова к своему начальнику связи, которых он и не скрывал. Впрочем, и не было в полку человека, который бы не симпатизировал Черкашину, не уважал его за прошлые боевые заслуги. Воевал он почти с первых дней войны, имел немалый фронтовой опыт, несколько боевых наград, а это в военной среде ценится достаточно высоко.
– Всем экипажам во главе с майором Орленко по моему сигналу быть в готовности к немедленному вылету для нанесения торпедного удара, – приказал он.
Вот тебе и нелетная погода!
* * *
Я проводил Ситякова до самолета. Он не сразу сел в кабину, приостановился на стремянке и, словно прощаясь, оглядел подернутые прозрачной завесой стоянки. Аэродром жил своей обычной жизнью: к «Бостонам» подвешивали торпеды и бомбы, подъезжали топливозаправщики. Внезапно раскатилась громкая пулеметная очередь.
– Что такое? В чем дело? – резко обернулся Федор Андреевич.
– Контрольная проверка, товарищ майор, – пояснил вынырнувший из туманного месива капитан Мещерин, явно старавшийся отвести командирский гнев от кого-то из своих подчиненных. Техник по вооружению обнаружил неисправность пулемета, устранил ее и дал очередь в воздух.
– Ну, акробаты! – не то с усмешкой, не то с укоризной сказал Ситяков и полез в кабину. – На стоянке всех перестреляете.
Разве могли мы тогда предположить, что эта нечаянная пулеметная очередь станет последним воинским салютом нашему командиру полка и флагштурману!
Самолет Ситякова поднялся в воздух и тут же растворился в туманной мгле. Оставаться на летном поле больше не имело смысла и я прошел на пункт связи. Здесь дежурила на радиостанции старший матрос Фаина Мошицкая – прекрасный мастер своего дела.
– Как слышимость?
– Все в порядке, товарищ майор.
Мошицкая держала связь с самолетом Ситякова вплоть до встречи с вражеским конвоем.
– Атаковали и потопили одного, – пересказывала она нам то, что время от времени сообщал Черкашин. Я ждал, что вот-вот последует приказ на вылет основной группы, но его все не было и не было.
– Возвращаются наши, – сказала вдруг Фаина, – Уже прошли Ригу, подходят к Таллинну. Скоро будут здесь.
И тут совершенно неожиданно связь оборвалась. Раз за разом посылала радистка в эфир позывные командира полка, напряженно вслушиваясь в мешанину чужих переговоров и электрических разрядов – самолет командира не отзывался. Мы забеспокоились, и, как оказалось, не напрасно. Больше никто из нас не увидел ни Федора Андреевича Ситякова, ни Григория Антоновича Заварина. Их самолет упал в море, командир полка и флагштурман погибли. От спасшегося чудом Павла Макаровича Черкашина мы и узнали подробности разыгравшейся над морем трагедии.
Первое время шли в облаках. Спустились ниже – над землей лежал сплошной туман. Затем в нам стали проявляться разрывы. Пролетели над аэродромом Раквере, в районе Таллинна, и порадовались: здесь вовсю шли восстановительные работы – стоило иметь в виду на случай вынужденной посадки. Дальше взяли курс на Ирбенский пролив. Опять появилась сплошная облачность. Пришлось уйти на высоту в 4–5 тысяч метров. Пробиваться вниз стали уже над проливом. Вышли из облаков примерно на высоте 500 метров. И очень неудачно – прямо над конвоем из четырех транспортов и нескольких кораблей охранения. Снижаться для торпедной атаки было уже негде.
Гитлеровцы открыли сильный заградительный огонь. Пришлось отказаться от атаки и опять уйти в облака. Но вот в их разрывах заметили в сетке дождя один конвой, а немного погодя – другой.
– Ну так что, вызываем своих? – решил посоветоваться с флагштурманом командир полка.
– Я бы не стал поднимать их, Федор Андреевич, – возразил Заварин. – Нельзя рисковать личным составом и материальной частью. Погода-то, сами видите!… Согласен с вами, на пополнение пришли в том числе и хорошие летчики – и из полярной авиации, и дальневосточники, и перегонщики… Все верно. Но штурманы-то, Федор Андреевич! Большинство – прямо из училищ. Теоретическая подготовка неплохая, а опыта – с куриный носочек… Если уж мне, старому волку, трудновато, то что сказать о них! Нет, поднимать их в такую паршивую погоду я бы воздержался.
Ситяков принял решение атаковать самостоятельно. В головном конвое выбрали транспорт покрупнее, снизились. Плохая погода на этот раз оказалась союзницей. За сеткой дождя, на фоне серого моря гитлеровцы обнаружили их с опозданием, открыли огонь, когда было уже поздно. Торпеда угодила в середину корпуса. Корабль, черпая воду, завалился на бок и стал медленно погружаться.
Развернувшись после атаки, взяли курс домой. Метеорологическая обстановка не улучшалась. Летели вдоль побережья Рижского залива. Уже за Ригой самолет обстреляли свои же зенитчики. Огонь прекратился лишь после того, как с борта просигналили: «Я – свой».
От Нарвского залива намеревались повернуть на Волосово – оттуда рукой подать до своего аэродрома. Но про выходе на сушу встретились со сплошной стеной тумана.
Горючего в баках было еще достаточно и, изменив маршрут, пошли на бреющем над Финским заливом. Связались с радиостанцией штаба ВВС флота. Через нее получили указание садиться на один из аэродромов возле Ленинграда. Черкашин пошутил:
– Вот здорово! Давно в театре не бывали. Вечерком сходим.
– Не говори «гоп» пока не перескочишь, – отозвался Ситяков. – До Ленинграда еще добраться надо…
* * *
Черкашин собрался возразить, что, мол, уже вроде и долетели, но внезапно стал будто бы проваливаться в яму. Потом – толчок, словно чья-то гигантская рука на полном ходу схватила и остановила самолет. Сильный удар в лицо и по ногам. И полная тишина… Холодная вода потекла за шиворот. «Самолет упал и затонул», – мелькнула мысль и, прежде чем он осознал это, инстинкт самосохранения уже включился в борьбу за жизнь. Еще не отдавая себе отчета в своих действиях, он сделал глубокий вдох, быстро спустился вниз, нащупал рваные края большой дыры в корпусе самолета и с трудом протиснулся в нее. Его, как пробку, вынесло на поверхность. Автоматически взглянул на часы – было ровно 17.00.
Выскочить из глубины ему помог спасательный жилет. На него была вся надежда и теперь. Сработал он отлично. И сейчас еще в коробочке с порошком не прекратилась реакция – теплый воздух продолжал поступать в жилет.
– А как же Ситяков и Заварин? – подумал старший лейтенант. Он стал кричать, звать по именам и фамилиям, но белесая тьма, опустившаяся до самой воды, безмолвствовала. Черкашин охрип, и только тогда понял, что дальше звать бесполезно: были бы живы – отозвались бы или хотя бы застонали. Но кругом – ни звука. Пора было подумать, как выбираться самому. Попробовать плыть к берегу? А где он, берег? Сориентировался: вроде бы легкий свежий ветерок тянет с севера, значит, к берегу – на юг, держаться по ветру. Вот только, как далеко до него?
Поплыл, экономя силы, чтобы их хватило и дальше. Что-то зачернело впереди на воде. Это оказался масляный бак с их разбившегося самолета. Рядом плавали деревянные обломки. Опираясь на них, взобрался на бак и только тогда почувствовал острую боль в обеих ногах. Взглянул на руки, кожа с них содрана по самые манжеты комбинезона. Ощупал саднивший нос – он болтался на лоскутке кожи.
Сколько времени пролежал он на масляном баке? Он не знал, да и было ему не до часов. Боль, всепоглощающая боль в ногах, на лице и на руках вцепилась в него острыми когтями. Тело била дрожь, неуемная мелкая дрожь, не позволявшая ни думать, ни забыться. Послышалось будто вдалеке застрекотал лодочный мотор. Напрягая силы, поднял голову, прислушался. Нет, не показалось! Мотор! Тарахтит! «Спасите, спасите!»,– вырвалось само собой. Показалось, что звук мотора удаляется, затихает, и боязнь вновь остаться наедине с безмолвным морем, с болью, парализующей тело и волю, заставляла кричать снова и снова. Наконец, отозвались: «Слышим, идем на голос».
* * *
В разрывах тумана Черкашин увидел приближающееся суденышко. Опасаясь – не прошли бы мимо! – соскользнул с бака и поплыл навстречу. К нему приближался мотобот с шаландой на буксире.
Две женщины и старик, находившиеся в шаланде, вытащили его из воды, помогли снять спасательный жилет, уложили на сети. Старик снял с себя дубленку и накрыл спасенного, задев при этом нечаянно его ноги. Адская боль пронзила все тело. Черкашин вскрикнул и потерял сознание.
– Досталось же тебе, браток, – с сожалением сказал старик, когда Черкашин очнулся. – С руками да и с носом плохо, а с ногами и того хуже. Боюсь, перебиты они…
В маленькой больничке рыбацкого поселка женщина-врач сразу же ввела противостолбнячную сыворотку, наложила лубки на обе ноги, налила стопу спирта, чтобы согрелся.
– Сделала все, что могла, – сказала она. – Операция Вам нужна… Срочная операция. В госпиталь бы Вам, но не знаю, как Вас туда доставить.
Помогали всем поселком. Нашлась старенькая полуторка, правда, без горючего. Выручил лейтенант с ближайшего поста связи – дал пару ведер бензина, предназначенного для движка. В кузов положили сена, осторожно уложили раненого, укутали тулупом.
Уже в сумерках добрались до какого-то медсанбата в пятидесяти километрах от Ораниенбаума. Но здесь Черкашина не приняли – только перенесли в санитарную машину и отправили дальше, в военно-морской госпиталь в Малой Ижоре. Ехали с приключениями: стояла глубокая ночь, темень – хоть глаз выколи, а тут, как на зло, отказали фары. Пришлось медсестре, одетой в белый халат, идти впереди и показывать дорогу. Так с горем пополам рассвету добрались до места. Через час Павел Макарович уже лежал на операционном столе.
В то же время нам сообщили, где находится наш начальник связи. Я тотчас же послал в госпиталь начальника химслужбы полка (он же – штурман моего экипажа) капитана И.Н. Сазонова.
– Что слышно о Ситякове и Заварине? – спросил Черкашин, когда, проснувшись после наркоза, увидел у своей кровати Сазонова.
– Ищут… Пока безрезультатно. Да и о тебе только-только узнали.
Не стал он говорить, что тело нашего флагштурмана лежит в морге этого же госпиталя. Он получил несколько смертельных ранений и перелом позвоночника.
А тело командира так и не нашли.
Часть 5
Жаль, что сутки коротки
Трагическая гибель командира и флагштурмана потрясла всех в полку. Смерть каждого человека на войне – это невосполнимая потеря для всех, знавших его. Привыкнуть к этому невозможно, но, теряя боевых товарищей почти ежедневно, начинаешь воспринимать очередную утрату как неизбежную жестокую закономерность. Однако тут был особый случай. Ушли безвозвратно два хороших человека, которые стояли во главе коллектива, учили его, направляли, руководили им. Ситяков принадлежал к числу командиров, о которых в служебной аттестации обычно писали: строг, но справедлив. Да, во всем, что касалось практики и обеспечения боевой работы, он был по-настоящему требователен, пожалуй, даже придирчив, но при этом оставался культурным, интеллигентным человеком, не допускавшим громких «разносов», унижающих человеческое достоинство. Это импонировало людям. Остается добавить, что был он кумиром летчиков и штурманов, боевым заслуженным офицером, авторитет которого непререкаем. Словом, переживали все.
Но скорбь скорбью, а война не ждала, не позволяла ни на день приостанавливать боевой работы. На мои плечи вдруг свалилась новая ноша, о тяжести которой, наблюдая за командиром полка со стороны, я мог только догадываться. У меня появилось столько обязанностей сразу, что, казалось, сутки стали короче, их просто не хватало, чтобы успеть всюду. Я все надеялся, что вместо Ситякова вот-вот кого-то пришлют, но через пару дней позвонили от генерала Самохина: «Майору Орленко вступить в командование полком. Приказ о назначении на должность высылаем почтой».
Признаюсь, было очень трудно. И не только вначале, хотя вначале труднее вдвойне. Забегая вперед, скажу, что в течение шести месяцев очень напряженной боевой работы оставалась вакантной моя прежняя должность – заместитель командира полка по летной подготовке. Не прислали и флагштурмана полка. Это заставляло меня и штаб решать массу то и дело возникающих проблем. Особенно много времени отнимал ввод в строй молодых летчиков, штурманов, стрелков-радистов, прибывших на пополнение прямо из училищ, где они готовились по сокращенным программа военного времени. Командующий ВВС Балтфлота постоянно требовал наращивать удары группами и парами торпедоносцев и топмачтовиков по вражеским коммуникациям в Рижском заливе, Ирбенском проливе, вплоть до Либавы, осуществлять минные постановки.
* * *
Вот когда для меня во всей полноте раскрылись прекрасные деловые качества моих заместителей и помощников. Я уже говорил выше, что мне везло в жизни на встречи с хорошими людьми. В тот нелегкий период это проявилось особенно ярко.
С первых дней моего пребывания на Балтике у меня сложились очень теплые отношения с начальником штаба полка Николаем Ивановичем Ивановым, которые затем переросли в крепкую мужскую дружбу. На этого человека всегда можно было положиться. Спокойный, уравновешенный, он не любил лишних разговоров, говорил коротко, но емко. Если отстаивал свою точку зрения, доводы были логичными, хорошо аргументированными. Его, пожалуй, не следовало относить к педантам – не был он ни сухарем, ни черствым эгоистом, ни чинушей – но аккуратность, свойственная настоящим штабистам, была ему присуща во всем. Даже во внешности. Белоснежная полоска подворотничка на хорошо отглаженном кителе, всегда чисто выбритое лицо, строгий пробор на начинающей лысеть голове, внимательный взгляд больших глаз из-под нависших кустистых бровей… По-моему, в деловой обстановке ни у кого не поворачивался язык говорить с ним о том о сем, болтать просто так.
Это был человек дела.
Николай Иванович прибыл в полк после окончания академии и вложил много энергии в формирование штаба и служб, а затем и в организацию боевой деятельности. Бессонные ночи, переживания, связанные с неудачами и боевыми потерями, казалось, не могли выбить его из колеи, он постоянно оставался выдержанным, деловитым, исполнял свое дело точно и в срок. Такое удавалось далеко не каждому.
Как-то ночью, в период оживленных минных постановок, когда на взлетной полосе почти не смолкал гул взлетавших и садившихся самолетов, заглянул он ко мне на командный пункт.
– Нет ли закурить?
Глубоко затянулся раз и другой. Веки, опухшие от недосыпания, скулы выпирают на осунувшемся лице. Смотрит куда-то мимо меня, и взгляд отсутствующий, сосредоточенный на чем-то внутри него, на какой-то проблеме, которая не отпускала его в эти короткие минуты отдыха. Не раз, глядя на него в такие моменты, я невольно задумывался: какие же колоссальные возможности заложила природа в этом человеке!
* * *
При самом активном участии Н.И. Иванова родилась в те дни разработанная нами инструкция о доразведке собственными силами обнаруженных ранее морских целей. Вызывалось это целым рядом обстоятельств. Случалось, что данные, полученные летчиками разведывательного полка, проходя по различным каналам, искажались или запаздывали. Группа торпедоносцев, прибыв в район, обозначенный координатами разведчиков, конвоя там порой не обнаруживала. Оставалось либо всей группой продолжать поиск, либо возвращаться, отбомбившись по запасным наземным целям. Такие полеты вхолостую обходились недешево, притом не исключались нежелательные встречи с истребителями противника. Стало ясно: надо проводить доразведку собственными силами.
Для этой цели мы выделили одиночный самолет с хорошо подготовленным экипажем. Ему вменялось в обязанность точно определить местонахождение, состав и скорость движения конвоя, безошибочно передать данные на аэродром. Этим его задание не исчерпывалось. Разведчик встречал ударные группы торпедоносцев на подходе, наводил их на цель и фиксировал на фотопленке результаты удара. Задача, прямо скажем, очень сложная. Выполнение ее требовало не только отличного пилотирования, безупречной штурманской работы, но и большого мужества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19