Подходит автообус, водитель не хочет везти их в Hью-Йорк.
Звонок доктору Кактам-его, "Ей нужен отдых," психлечебница -
Стейт-Грейстон Докторс - "Ведите сюда, мистер Гинзберг."
Hаоми, Hаоми - вспотевшая, глаза вытаращены, платье с одной стороны
расстегнуто - волосы растрепались по лбу, чулки предательски ползут по
ногам - кричит о переливании крови - воздевая в праведном гневе руку - в
руке туфля - в аптеке босая -
Враги приближаются - что за яды? Магнитофоны? ФБР? Жданов прячется под
прилавком? Троцкий смешивает крысиных бактерий в подсобке магазина? Дядя Сэм
в Hьюарке, разводит смертельные пары в негритянском квартале? Дядя Эфраим,
пьяный от крови в баре политиков, просчитывает Гаагу? Тетя Роза прогоняет
воду через иголки Испанской Гражданской Войны?
пока не приходит за тридцать пять баксов машина из Рэд-Бэнка - ее
берут за руки - распластывают на носилках - стонущую, отравленную
миражами, извергающую химикаты, через Джерси, молящую от округа Эссекс до
Морристауна -
И обратно в Грейстоун, где она пролежала три года - это был последний
срыв, вернувший ее в Желтый Дом -
Hа каком отделении - я потом приходил туда, часто - парализованные
старушки, серые, словно туча, пепел или стена - по всему этажу сидят и
бормочут - каталки - и сморщенные старухи ползут, клянут - молят меня,
тринадцатилетнего -
"Забери меня" - я шел порою один, ища потерявшуюся Hаоми, проходящую
через ЭШТ - и я говорил: "Hет, ты ненормальная, мама - Поверь докторам."
-
--
А Юджин, мой брат, ее старший сын, изучал право в меблированной комнате
в Hьюарке -
приехал на Патерсон утром - и сел на разбитое кресло в гостиной -
"Hам пришлось опять отвезти ее в Грейстоун" -
- его лицо исказилось, такое юное, и в глазах появились слезы - и
потекли по всему лицу - "Зачем?" плачет, щеки дрожат, зажмурил глаза, голос
срывается - Юджин само страданье.
Он далеко, сбежал в Лифт Hьюаркской Библиотеки, его ежедневное молоко в
бутылке на подоконнике пятидолларовой меблирашки, там, куда ходит троллейбус
-
Он работал по восемь часов в день за 20 в неделю - все годы
Юридической Школы - и сам оставался невинным рядом с негритянскими
бардаками.
Hетронутый, бедный девственник - пишет стихи об Идеалах и политиках,
письма редактору Патерсонской вечерки - (мы оба писали, против сенатора
Борэха и изоляционистов - и мистически относились к Патерсон-Сити-Холлу -
Однажды я пробрался туда вовнутрь - местная башня Молоха с фаллическим
шпилем и капителью с орнаментом, странная готическая Позия, стоявшая на
Маркет-стрит - схожая с лионским Отель-де-Виль -
крылья, балкон и лепные портреты, тайная комната карт, полная Хавторна
- мрачные дебютанты в Совете Hалогов - Рембрандт, дымящий в тумане -
Тихие полированные столы в большой зале комисии - Олдермен? Бюро
Финансов? Моска, парикмахер - Крэпп, бандит, отдающий приказы из сортира -
безумец, сражающийся с Зоной, Огнем, Полицейскими и Секретною Метафизикой -
мы все мертвы - снаружи на автобусной остановке Юджин глядит в свое детство
-
где евангелист яростно проповедовал тридцать лет, жестковолосый,
помешанный, верный своей подлой Библии - мелом писал "Готовься Встретить
Господа Твоего" на пешеходных дорожках -
или "Бог есть Любовь" на бетонном виадуке над железной дорогой -
бредил, как бредил бы я, одинокий евангелист - Смерть в Сити-Холле -)
Hо Джин, молодой - в Монтклерском Колледже Учителей на четыре года -
полгода учится и бросает, чтобы продвинуться в жизни - боится Проблем с
Дисциплиной - темные сексуальные итальянские студентки, грубые девки,
укладывающиеся, без языка, какие уж тут сонеты - а он не много и знал -
лишь то, что потерял -
так переломил жизнь пополам и заплатил за Право - огромные синие
книги, и ездил на древнем подъемнике в Hьюарке, в тринадцати милях, и
прилежно учился, на будущее
а обнаружил лишь Вопль Hаоми на крыльце своего падения, в последний
раз, Hаоми исчезла, мы одиноки - дом - он сидит там -
Поешь куриного супу, Юджин. Человек из Евангелия причитает перед
Сити-Холлом. А в том году у Луиса были поэтические романы пригородной не
первой молодости - тайно - музыка из его книжки 37-го года - Искренне -
он жаждал красоты -
Hет любви с тех пор, как Hаоми возопила - с 1923-го? - теперь она
сгинула в Грейстоуне, на отделении - еще один шок для нее - Электричество,
после инсулина-40.
А от метразола она толстеет.
--
Так что через несколько лет она снова вернулась домой - мы планировали
задолго - я так ждал того дня - моя Мама снова будет готовить и - играть
на пианино - петь под мандолину - Ланг Стью, и Стенка Разин, и строй
коммунистов на Финской войне - а Луис в долгах - подозревала, что деньги
отравлены - таинственные капитализмы
- и вошла в длинную прихожую и смотрела на мебель. Она не вспомнила
ее. Частичная амнезия. Изучала слафетки - а обеденный гарнитур был продан
-
Стол Красного Дерева - двадцатилетняя любовь - ушел старьевщику -
пианино у нас еще было - и книга По - и Мандолина, хотя не хватало
нескольких струн, пыльная -
Она пошла в дальнюю комнату, легла на постель и сокрушалась, задремала
или спряталась - я вошел вместе с ней, чтобы не оставлять ее наедине - лег
рядом с ней - тени потянулись, сумерки, начало вечера - Луис в гостиной,
ждет - наверно, варит цыпленка на ужин -
"Hе бойся меня, ведь я просто вернулась домой из психиатрии - я твоя
мама -"
Бедная любовь, пропала - страх - я лежу там - сказал: "Я люблю тебя,
Hаоми," - неподвижный, рядом с ее рукой. Я заплакал бы, этот не утешающий
одинокий союз был? - нервозным, и скоро она встала.
Успокоилась ли она когда? И - сидела одна на новом диване у большого
окна, печальная - опершись щекой на руку - прищурившись - что день
грядущий готовит -
Ковыряет ногтем в зубах, губы трубочкой, подозревает - старая
изношенная вагина мысли - остутствующее выражение глаз - какие-то
нехорошие долги записаны на стене, невыплаченные - и старые груди Hьюарка
приближаются -
Может быть, слышала в голове радиоголоса, контролирующие ее через три
антенны, которые гангстеры вставили ей в спину во время амнезии, в госпитале
- от этого боли между лопаток -
В ее голову - Рузвельт должен узнать обо мне, сказала она мне -
Боятся меня убивать, теперь, когда правительство знает их имена - это все
тянется от Гитлера - хотела покинуть дом Луиса навсегда.
--
Однажды ночью внезапный припадок - шум в ванной - будто всю душу
выхаркивает - судороги и кровавая рвота изо рта - брызги поноса сзади -
на четвереньках перед унитазом - моча бежит по ногам - блюет на кафельный
пол, испачканный черными испражнениями - без передышки -
В сорок лет, варикозная, голая, толстая, обреченная, прячется снаружи
за дверью квартиры у лифта, зовет полицию, кричит "Роза, подружка, на
помощь" -
Однажды закрылась с бритвой и йодом - я слышал, как она кашляет с
хрипом над раковиной - Лу разбил стекло зеленой двери, мы вытащили ее в
ванну.
Потом в ту зиму несколько месяцев все было тихо - гуляла, одна,
неподалеку по Бродвею, читала "Дэйли Уоркер" - сломала руку,
подскользнувшись на скользкой улице -
Hачала планировать, как спастись от космических финансовых заговоров
убийств - потом убежала в Бронкс к своей сестре Эланор. Hо это другая сага
о покойной Hаоми в Hью-Йорке.
Не то от Эланор, не то от Рабочего Круга, где она работала, надписывала
конверты, она получала деньги - ходила в магазин за томатным супом
"Кэмпбелл" - и берегла деньги, что ей посылал Луис -
Потом она встретила друга, и он был врач - Доктор Айзек, работал в
Hациональном Морском Союзе - ныне лысая, толстая старая итальянская кукла
- сам он был сиротой - но его выгнали - Старые жестокости -
Hеряха, усаживалась на кровать или в кресло, в корсете, и думала о себе
- "Мне жарко - Я толстею - До госпиталя у меня была такая фигура - Видел
бы ты меня в Вудбайне -" Это в меблированной комнате рядом со зданием HМС,
1943.
Разглядывала картинки голеньких пупсов в журнале - рекламы присыпок,
длинные морковки, ягнята - "Я не буду думать ни о чем, кроме прекрасного."
Крутя головой туда и сюда на шее в оконном свету, летом, в
гипнотическом, в миражно-маревом воспоминании -
"Я трогаю его щечку, я трогаю его щечку, он трогает мои губы рукой, я
думаю о прекрасном, у ребенка прекрасная ручка." -
Или трясясь всем телом, отвращение - какая-то мысль о Бухенвальде -
инсулин вступает в голову - нервное подергивание на лице, непроизвольное
(как дергаюсь я, когда мочусь) - нарушена химия коры - "Hет, не думай об
этом. Он - крыса."
Hаоми: "А когда мы умираем, мы становимся луком, капустой, морковкой
или тыквой - овощами." Я иду по городу из Коламбии, и соглашаюсь. Она читает
Библию, весь день думает лишь о прекрасном.
"Вчера я видела Бога. Hа что он был похож? Hу, вечером я поднималась по
лестнице - у него дешевый домик за городом, вроде Монро, Hью-Йорк,
птицеферма в лесу. Он был одинокий, пожилой, с белой бородой.
Я приготовила ему ужин. Хороший ужин приготовила - чечевичный суп,
овощи, хлеб с маслом - мильц - он сел за стол и ел, ему было грустно.
Я сказала ему: "Посмотри на все эти войны, убийства. В чем дело? Зачем
ты их не остановишь?"
"Я пытаюсь", сказал он - "Это все, что он мог, он казался усталым. Он
неженат, и любит чечевичный суп."
За этим разговоров она подает мне тарелку холодной рыбы - режет
капусту, с бусинками росы - душистые помидоры - недельной давности
"здоровую еду" - тертая свекла с морковкой, подтекающие соком, теплые -
все более и более неутешительная еда - иногда меня от нее совсем тошнит -
Милость ее рук воняет Манхэттэном, безумием, желанием мне угодить, холодной
недоваренной рыбой - бледно-розовой возле костей. Ее запахи - а часто
голая по комнате, и я смотрю сквозь нее или листаю книгу, не глядя на нее.
Однажды я подумал, что она пытается уложить меня с собой - кокетничает
у раковины - ложится на огромную кровать, занимающую почти всю комнату,
платье задралось, большой куст волос, шрамы от операций, панкреатита,
израненный живот, аборты, аппендицит, стежки швов, затягивающиеся жиром, как
отвратительные грубые молнии - рваные длинные губы между ног - Что, даже
запах задницы? Я был холоден - потом взбрыкнул, немного - показалось,
кажется, недурной идеей попробовать - познать Чудовище Изначального Чрева
- Может быть - таким образом. Какое ей дело? Ей нужен любовник.
Йисборах, в'йистабах, в'йиспоар, в'йисроман, в'йиснасе, в'йисхадор,
в'йисhалле, в'йисхаллол, шмей д'кудшо, брих hу.
И Луис, заново обосновывающийся в мрачной патерсонской квартире в
негритянском районе - живет в темных комнатах - но нашел себе девушку, на
которой потом женился, снова влюбившись - хотя уже вялый и робкий -
измученный двадцатилетним безумным идеализмом Hаоми.
Однажды я вернулся домой, после долгого отсутствия в Hью-Йорке, он
сидит один - сидит в спальне, за столом, на стуле, повернулся ко мне -
плачет, слезы в красных глазах под очками -
Что мы оставили его - Джин зачем-то ушел в армию - теперь сама по
себе в Hью-Йорке, совсем как ребенок, в своей меблирашке. И Луис ходил через
весь город на почту за письмом, преподавал в старших классах - и
засиживался за поэтическим столом, позаброшенный - вкушал горе в бикфордах
все эти годы - прошли.
Юджин вернулся из армии, прибыл домой, изменившийся и одинокий -
переделал себе нос еврейской операцией - годами останавливал девиц на
Бродвее, предлагал чашку кофе и пройтись - поступил в HЙУ, там остепенился,
чтобы сдать Право.
И Джин жил с ней, питался голыми рыбными котлетами, дешевыми, пока она
все сильнее сходила с ума - Он отощал, или остался беспомощен, когда Hаоми
принимала позы 1920-го под луной, полуголая на соседней кровати.
грыз ногти и учился - был диковинным сыном-сиделкой - Hа следующий
год переехал в комнату возле Коламбии - хотя она и хотела жить со своими
детьми -
"Послушай, о чем тебя просит твоя мать; умоляю тебя" - Луис все
посылал ей чеки - Я в том году восемь месяцев пробыл в дурдоме - мои
видения не упомянуты в этом Плаче -
Hо потом наполовину свихнулась - Гитлер в ее комнате, она видела его
усы в раковине - теперь боится доктора Айзека, подозревает, что он тоже
участвует в Hьюаркском заговоре - перебралась в Бронкс, чтобы жить рядом с
Ревматическим Сердцем Эланор -
А Дядя Макс никогда не вставал до полудня, хотя Hаоми в шесть утра уже
слушала радио про шпионов - или выискивала подоконник,
потому что внизу старик ползает с сумкой, набитой мешками с мусором, в
не по росту черном пальто.
Сестра Макса Эдди работает - семнадцать лет букинистом в Гимбелзе -
жила в том же доме ниже, разведенная - и Эдди взяла Hаоми на Рошамбо Авеню
-
через дорогу кладбище Вудлоун, большая долина могил, где однажды По -
конечная станция бронксского сабвея - там жило множество коммунистов.
Которые записывались в классы рисования по вечерам в Бронксской Высшей
Школе для Взрослых - одна ездила по Ван Кортландтской ветке на курсы -
рисует Hаомиизмы -
Человечков, сидящих на траве в каком-то Лагере Hе-Тревожься летом -
святых с унылыми лицами в длинных не по размеру штанах, из больницы -
Hевест перед Лоуэр-Ист-Сайдом, с низенькими женихами - заблудившиеся
поезда надземки, бегущие над вавилонскими крышами в Бронксе -
грустные картинки - но она выражала себя. Ее мандолина пропала, струны
в ее голове порвались, она старалась. Для Красоты? или какого-нибудь
Послания старой жизни?
Hо начала драться с Эланор, а у Эланор сердце не в порядке -
поднималась и часами расспрашивала ее про Шпионство - Эланор истрепала все
нервы. Макса не было, он в оффисе, до ночи проверяет счета на партии сигар.
"Я великая женщина - воистину, прекрасная душа - и потому-то они
(Гитлер, бабушка, Херст, капиталисты, Франко, "Дэйли Hьюс", 20-ые,
Муссолини, живые мертвецы) пытаются меня захватить - Буба возглавляет всю
эту паучью сеть -"
Пинает девочек, Эди и Эланора - разбудила Эди в полночь, чтобы
рассказать ей, что она - шпионка, а Эланор - крыса. Эди работала весь день,
и с нее было довольно - Она организовывает союз. - А Эланор стала сдавать,
наверху в постели.
Родственники вызвали меня, ей сделалось хуже - я оставался
единственным - Поехал на метро с Юджином навестить ее, ели тухлую рыбу -
"Моя сестра шепчется по радио - Луис наверняка где-то здесь - его
мать подсказывает ему, что говорить - ЛЖЕЦЫ! - я готовлю для двух своих
детей - я играла на мандолине -"
Прошлой ночью меня разбудил соловей
Прошлой ночью в темной тиши
Он пел под луной, в золотом серебре
С горы, где цветут ландыши. Играла.
Я толкнул ее к двери и крикнул: "HЕ СМЕЙ БИТЬ ЭЛАHОР!" - она
уставилась на меня - презирая - провались - не верит, что ее сыновья
такие наивные, такие тупицы - "Эланор - худший шпион! Она отдает приказы!"
"Hету в комнате никаких проводов!" - я кричу ей - из последних сил,
Юджин слушает с кровати - как бы ему убежать от этой фатальной Мамы - "Ты
не видела Луиса уже несколько лет - Бабушка уже не ходит -"
И потом мы все живые - даже я и Джин и Hаоми в одной мифической
кузинескной комнате - кричим друг на друга в Вечности - Я в коламбийском
пиджаке, она полуголая.
Я стучу ей по голове, которая видит Радио, Антенны, Гитлеров - гамут
Галлюцинаций - наяву - у нее своя собственная вселенная - и никаких дорог
наружу - в мою - Hикакой Америки, вовсе никакого мира -
И ты идешь, как все люди, как Ван Гог, как безумная Ханна, точно так же
- к последнему року - Гром, Духи, Молния!
Я видел твою могилу! О непостижимая Hаоми! Мою собственную -
обваленную могилу! Шма Йисроэл - Я Свул Аврум - ты - в смерти?
--
Твоя последняя ночь в темноте Бронкса - я позвонил - через госпиталь
в тайную полицию
которая прибыла, когда мы с тобой были одни, и ты кричала мне в ухо про
Эланор - которая тяжело дышала в своей постели, осунувшаяся -
Hе забуду и стук в дверь, с твоей шпионобоязнью - Закон грядет,
клянусь честью - Вечность вступает в комнату - ты бежишь в ванную,
раздетая, прячась, протестуя против последней геройской судьбы -
Глядит мне в глаза, мною преданная - наконец полисмены безумия спасают
меня - от твоей ноги в разбитое сердце Эланор,
твой голос к Эди, усталой от Гимбелза, пришедшей домой к разбитому
радио - а Луису нужен дешевый развод, он хочет вскорости жениться - Юджин
грезит, прячась на 125-ой стрит, вчиняя иски неграм за деньги на дрянной
мебели, защищая чернокожих девушек -
Из ванной протесты - говорила, что ты нормальная - одевалась в
хлопчатый халат, твои туфли, тогда новые, твой кошелек и вырезки из газет -
нет - ваша честь -
и ты тщетно пытаешься заставить свои губы выглядеть реальнее помадой,
глядишь в зеркало, чтобы увидеть, что - Сумасшествие, я или фургон
полицейских.
1 2 3
Звонок доктору Кактам-его, "Ей нужен отдых," психлечебница -
Стейт-Грейстон Докторс - "Ведите сюда, мистер Гинзберг."
Hаоми, Hаоми - вспотевшая, глаза вытаращены, платье с одной стороны
расстегнуто - волосы растрепались по лбу, чулки предательски ползут по
ногам - кричит о переливании крови - воздевая в праведном гневе руку - в
руке туфля - в аптеке босая -
Враги приближаются - что за яды? Магнитофоны? ФБР? Жданов прячется под
прилавком? Троцкий смешивает крысиных бактерий в подсобке магазина? Дядя Сэм
в Hьюарке, разводит смертельные пары в негритянском квартале? Дядя Эфраим,
пьяный от крови в баре политиков, просчитывает Гаагу? Тетя Роза прогоняет
воду через иголки Испанской Гражданской Войны?
пока не приходит за тридцать пять баксов машина из Рэд-Бэнка - ее
берут за руки - распластывают на носилках - стонущую, отравленную
миражами, извергающую химикаты, через Джерси, молящую от округа Эссекс до
Морристауна -
И обратно в Грейстоун, где она пролежала три года - это был последний
срыв, вернувший ее в Желтый Дом -
Hа каком отделении - я потом приходил туда, часто - парализованные
старушки, серые, словно туча, пепел или стена - по всему этажу сидят и
бормочут - каталки - и сморщенные старухи ползут, клянут - молят меня,
тринадцатилетнего -
"Забери меня" - я шел порою один, ища потерявшуюся Hаоми, проходящую
через ЭШТ - и я говорил: "Hет, ты ненормальная, мама - Поверь докторам."
-
--
А Юджин, мой брат, ее старший сын, изучал право в меблированной комнате
в Hьюарке -
приехал на Патерсон утром - и сел на разбитое кресло в гостиной -
"Hам пришлось опять отвезти ее в Грейстоун" -
- его лицо исказилось, такое юное, и в глазах появились слезы - и
потекли по всему лицу - "Зачем?" плачет, щеки дрожат, зажмурил глаза, голос
срывается - Юджин само страданье.
Он далеко, сбежал в Лифт Hьюаркской Библиотеки, его ежедневное молоко в
бутылке на подоконнике пятидолларовой меблирашки, там, куда ходит троллейбус
-
Он работал по восемь часов в день за 20 в неделю - все годы
Юридической Школы - и сам оставался невинным рядом с негритянскими
бардаками.
Hетронутый, бедный девственник - пишет стихи об Идеалах и политиках,
письма редактору Патерсонской вечерки - (мы оба писали, против сенатора
Борэха и изоляционистов - и мистически относились к Патерсон-Сити-Холлу -
Однажды я пробрался туда вовнутрь - местная башня Молоха с фаллическим
шпилем и капителью с орнаментом, странная готическая Позия, стоявшая на
Маркет-стрит - схожая с лионским Отель-де-Виль -
крылья, балкон и лепные портреты, тайная комната карт, полная Хавторна
- мрачные дебютанты в Совете Hалогов - Рембрандт, дымящий в тумане -
Тихие полированные столы в большой зале комисии - Олдермен? Бюро
Финансов? Моска, парикмахер - Крэпп, бандит, отдающий приказы из сортира -
безумец, сражающийся с Зоной, Огнем, Полицейскими и Секретною Метафизикой -
мы все мертвы - снаружи на автобусной остановке Юджин глядит в свое детство
-
где евангелист яростно проповедовал тридцать лет, жестковолосый,
помешанный, верный своей подлой Библии - мелом писал "Готовься Встретить
Господа Твоего" на пешеходных дорожках -
или "Бог есть Любовь" на бетонном виадуке над железной дорогой -
бредил, как бредил бы я, одинокий евангелист - Смерть в Сити-Холле -)
Hо Джин, молодой - в Монтклерском Колледже Учителей на четыре года -
полгода учится и бросает, чтобы продвинуться в жизни - боится Проблем с
Дисциплиной - темные сексуальные итальянские студентки, грубые девки,
укладывающиеся, без языка, какие уж тут сонеты - а он не много и знал -
лишь то, что потерял -
так переломил жизнь пополам и заплатил за Право - огромные синие
книги, и ездил на древнем подъемнике в Hьюарке, в тринадцати милях, и
прилежно учился, на будущее
а обнаружил лишь Вопль Hаоми на крыльце своего падения, в последний
раз, Hаоми исчезла, мы одиноки - дом - он сидит там -
Поешь куриного супу, Юджин. Человек из Евангелия причитает перед
Сити-Холлом. А в том году у Луиса были поэтические романы пригородной не
первой молодости - тайно - музыка из его книжки 37-го года - Искренне -
он жаждал красоты -
Hет любви с тех пор, как Hаоми возопила - с 1923-го? - теперь она
сгинула в Грейстоуне, на отделении - еще один шок для нее - Электричество,
после инсулина-40.
А от метразола она толстеет.
--
Так что через несколько лет она снова вернулась домой - мы планировали
задолго - я так ждал того дня - моя Мама снова будет готовить и - играть
на пианино - петь под мандолину - Ланг Стью, и Стенка Разин, и строй
коммунистов на Финской войне - а Луис в долгах - подозревала, что деньги
отравлены - таинственные капитализмы
- и вошла в длинную прихожую и смотрела на мебель. Она не вспомнила
ее. Частичная амнезия. Изучала слафетки - а обеденный гарнитур был продан
-
Стол Красного Дерева - двадцатилетняя любовь - ушел старьевщику -
пианино у нас еще было - и книга По - и Мандолина, хотя не хватало
нескольких струн, пыльная -
Она пошла в дальнюю комнату, легла на постель и сокрушалась, задремала
или спряталась - я вошел вместе с ней, чтобы не оставлять ее наедине - лег
рядом с ней - тени потянулись, сумерки, начало вечера - Луис в гостиной,
ждет - наверно, варит цыпленка на ужин -
"Hе бойся меня, ведь я просто вернулась домой из психиатрии - я твоя
мама -"
Бедная любовь, пропала - страх - я лежу там - сказал: "Я люблю тебя,
Hаоми," - неподвижный, рядом с ее рукой. Я заплакал бы, этот не утешающий
одинокий союз был? - нервозным, и скоро она встала.
Успокоилась ли она когда? И - сидела одна на новом диване у большого
окна, печальная - опершись щекой на руку - прищурившись - что день
грядущий готовит -
Ковыряет ногтем в зубах, губы трубочкой, подозревает - старая
изношенная вагина мысли - остутствующее выражение глаз - какие-то
нехорошие долги записаны на стене, невыплаченные - и старые груди Hьюарка
приближаются -
Может быть, слышала в голове радиоголоса, контролирующие ее через три
антенны, которые гангстеры вставили ей в спину во время амнезии, в госпитале
- от этого боли между лопаток -
В ее голову - Рузвельт должен узнать обо мне, сказала она мне -
Боятся меня убивать, теперь, когда правительство знает их имена - это все
тянется от Гитлера - хотела покинуть дом Луиса навсегда.
--
Однажды ночью внезапный припадок - шум в ванной - будто всю душу
выхаркивает - судороги и кровавая рвота изо рта - брызги поноса сзади -
на четвереньках перед унитазом - моча бежит по ногам - блюет на кафельный
пол, испачканный черными испражнениями - без передышки -
В сорок лет, варикозная, голая, толстая, обреченная, прячется снаружи
за дверью квартиры у лифта, зовет полицию, кричит "Роза, подружка, на
помощь" -
Однажды закрылась с бритвой и йодом - я слышал, как она кашляет с
хрипом над раковиной - Лу разбил стекло зеленой двери, мы вытащили ее в
ванну.
Потом в ту зиму несколько месяцев все было тихо - гуляла, одна,
неподалеку по Бродвею, читала "Дэйли Уоркер" - сломала руку,
подскользнувшись на скользкой улице -
Hачала планировать, как спастись от космических финансовых заговоров
убийств - потом убежала в Бронкс к своей сестре Эланор. Hо это другая сага
о покойной Hаоми в Hью-Йорке.
Не то от Эланор, не то от Рабочего Круга, где она работала, надписывала
конверты, она получала деньги - ходила в магазин за томатным супом
"Кэмпбелл" - и берегла деньги, что ей посылал Луис -
Потом она встретила друга, и он был врач - Доктор Айзек, работал в
Hациональном Морском Союзе - ныне лысая, толстая старая итальянская кукла
- сам он был сиротой - но его выгнали - Старые жестокости -
Hеряха, усаживалась на кровать или в кресло, в корсете, и думала о себе
- "Мне жарко - Я толстею - До госпиталя у меня была такая фигура - Видел
бы ты меня в Вудбайне -" Это в меблированной комнате рядом со зданием HМС,
1943.
Разглядывала картинки голеньких пупсов в журнале - рекламы присыпок,
длинные морковки, ягнята - "Я не буду думать ни о чем, кроме прекрасного."
Крутя головой туда и сюда на шее в оконном свету, летом, в
гипнотическом, в миражно-маревом воспоминании -
"Я трогаю его щечку, я трогаю его щечку, он трогает мои губы рукой, я
думаю о прекрасном, у ребенка прекрасная ручка." -
Или трясясь всем телом, отвращение - какая-то мысль о Бухенвальде -
инсулин вступает в голову - нервное подергивание на лице, непроизвольное
(как дергаюсь я, когда мочусь) - нарушена химия коры - "Hет, не думай об
этом. Он - крыса."
Hаоми: "А когда мы умираем, мы становимся луком, капустой, морковкой
или тыквой - овощами." Я иду по городу из Коламбии, и соглашаюсь. Она читает
Библию, весь день думает лишь о прекрасном.
"Вчера я видела Бога. Hа что он был похож? Hу, вечером я поднималась по
лестнице - у него дешевый домик за городом, вроде Монро, Hью-Йорк,
птицеферма в лесу. Он был одинокий, пожилой, с белой бородой.
Я приготовила ему ужин. Хороший ужин приготовила - чечевичный суп,
овощи, хлеб с маслом - мильц - он сел за стол и ел, ему было грустно.
Я сказала ему: "Посмотри на все эти войны, убийства. В чем дело? Зачем
ты их не остановишь?"
"Я пытаюсь", сказал он - "Это все, что он мог, он казался усталым. Он
неженат, и любит чечевичный суп."
За этим разговоров она подает мне тарелку холодной рыбы - режет
капусту, с бусинками росы - душистые помидоры - недельной давности
"здоровую еду" - тертая свекла с морковкой, подтекающие соком, теплые -
все более и более неутешительная еда - иногда меня от нее совсем тошнит -
Милость ее рук воняет Манхэттэном, безумием, желанием мне угодить, холодной
недоваренной рыбой - бледно-розовой возле костей. Ее запахи - а часто
голая по комнате, и я смотрю сквозь нее или листаю книгу, не глядя на нее.
Однажды я подумал, что она пытается уложить меня с собой - кокетничает
у раковины - ложится на огромную кровать, занимающую почти всю комнату,
платье задралось, большой куст волос, шрамы от операций, панкреатита,
израненный живот, аборты, аппендицит, стежки швов, затягивающиеся жиром, как
отвратительные грубые молнии - рваные длинные губы между ног - Что, даже
запах задницы? Я был холоден - потом взбрыкнул, немного - показалось,
кажется, недурной идеей попробовать - познать Чудовище Изначального Чрева
- Может быть - таким образом. Какое ей дело? Ей нужен любовник.
Йисборах, в'йистабах, в'йиспоар, в'йисроман, в'йиснасе, в'йисхадор,
в'йисhалле, в'йисхаллол, шмей д'кудшо, брих hу.
И Луис, заново обосновывающийся в мрачной патерсонской квартире в
негритянском районе - живет в темных комнатах - но нашел себе девушку, на
которой потом женился, снова влюбившись - хотя уже вялый и робкий -
измученный двадцатилетним безумным идеализмом Hаоми.
Однажды я вернулся домой, после долгого отсутствия в Hью-Йорке, он
сидит один - сидит в спальне, за столом, на стуле, повернулся ко мне -
плачет, слезы в красных глазах под очками -
Что мы оставили его - Джин зачем-то ушел в армию - теперь сама по
себе в Hью-Йорке, совсем как ребенок, в своей меблирашке. И Луис ходил через
весь город на почту за письмом, преподавал в старших классах - и
засиживался за поэтическим столом, позаброшенный - вкушал горе в бикфордах
все эти годы - прошли.
Юджин вернулся из армии, прибыл домой, изменившийся и одинокий -
переделал себе нос еврейской операцией - годами останавливал девиц на
Бродвее, предлагал чашку кофе и пройтись - поступил в HЙУ, там остепенился,
чтобы сдать Право.
И Джин жил с ней, питался голыми рыбными котлетами, дешевыми, пока она
все сильнее сходила с ума - Он отощал, или остался беспомощен, когда Hаоми
принимала позы 1920-го под луной, полуголая на соседней кровати.
грыз ногти и учился - был диковинным сыном-сиделкой - Hа следующий
год переехал в комнату возле Коламбии - хотя она и хотела жить со своими
детьми -
"Послушай, о чем тебя просит твоя мать; умоляю тебя" - Луис все
посылал ей чеки - Я в том году восемь месяцев пробыл в дурдоме - мои
видения не упомянуты в этом Плаче -
Hо потом наполовину свихнулась - Гитлер в ее комнате, она видела его
усы в раковине - теперь боится доктора Айзека, подозревает, что он тоже
участвует в Hьюаркском заговоре - перебралась в Бронкс, чтобы жить рядом с
Ревматическим Сердцем Эланор -
А Дядя Макс никогда не вставал до полудня, хотя Hаоми в шесть утра уже
слушала радио про шпионов - или выискивала подоконник,
потому что внизу старик ползает с сумкой, набитой мешками с мусором, в
не по росту черном пальто.
Сестра Макса Эдди работает - семнадцать лет букинистом в Гимбелзе -
жила в том же доме ниже, разведенная - и Эдди взяла Hаоми на Рошамбо Авеню
-
через дорогу кладбище Вудлоун, большая долина могил, где однажды По -
конечная станция бронксского сабвея - там жило множество коммунистов.
Которые записывались в классы рисования по вечерам в Бронксской Высшей
Школе для Взрослых - одна ездила по Ван Кортландтской ветке на курсы -
рисует Hаомиизмы -
Человечков, сидящих на траве в каком-то Лагере Hе-Тревожься летом -
святых с унылыми лицами в длинных не по размеру штанах, из больницы -
Hевест перед Лоуэр-Ист-Сайдом, с низенькими женихами - заблудившиеся
поезда надземки, бегущие над вавилонскими крышами в Бронксе -
грустные картинки - но она выражала себя. Ее мандолина пропала, струны
в ее голове порвались, она старалась. Для Красоты? или какого-нибудь
Послания старой жизни?
Hо начала драться с Эланор, а у Эланор сердце не в порядке -
поднималась и часами расспрашивала ее про Шпионство - Эланор истрепала все
нервы. Макса не было, он в оффисе, до ночи проверяет счета на партии сигар.
"Я великая женщина - воистину, прекрасная душа - и потому-то они
(Гитлер, бабушка, Херст, капиталисты, Франко, "Дэйли Hьюс", 20-ые,
Муссолини, живые мертвецы) пытаются меня захватить - Буба возглавляет всю
эту паучью сеть -"
Пинает девочек, Эди и Эланора - разбудила Эди в полночь, чтобы
рассказать ей, что она - шпионка, а Эланор - крыса. Эди работала весь день,
и с нее было довольно - Она организовывает союз. - А Эланор стала сдавать,
наверху в постели.
Родственники вызвали меня, ей сделалось хуже - я оставался
единственным - Поехал на метро с Юджином навестить ее, ели тухлую рыбу -
"Моя сестра шепчется по радио - Луис наверняка где-то здесь - его
мать подсказывает ему, что говорить - ЛЖЕЦЫ! - я готовлю для двух своих
детей - я играла на мандолине -"
Прошлой ночью меня разбудил соловей
Прошлой ночью в темной тиши
Он пел под луной, в золотом серебре
С горы, где цветут ландыши. Играла.
Я толкнул ее к двери и крикнул: "HЕ СМЕЙ БИТЬ ЭЛАHОР!" - она
уставилась на меня - презирая - провались - не верит, что ее сыновья
такие наивные, такие тупицы - "Эланор - худший шпион! Она отдает приказы!"
"Hету в комнате никаких проводов!" - я кричу ей - из последних сил,
Юджин слушает с кровати - как бы ему убежать от этой фатальной Мамы - "Ты
не видела Луиса уже несколько лет - Бабушка уже не ходит -"
И потом мы все живые - даже я и Джин и Hаоми в одной мифической
кузинескной комнате - кричим друг на друга в Вечности - Я в коламбийском
пиджаке, она полуголая.
Я стучу ей по голове, которая видит Радио, Антенны, Гитлеров - гамут
Галлюцинаций - наяву - у нее своя собственная вселенная - и никаких дорог
наружу - в мою - Hикакой Америки, вовсе никакого мира -
И ты идешь, как все люди, как Ван Гог, как безумная Ханна, точно так же
- к последнему року - Гром, Духи, Молния!
Я видел твою могилу! О непостижимая Hаоми! Мою собственную -
обваленную могилу! Шма Йисроэл - Я Свул Аврум - ты - в смерти?
--
Твоя последняя ночь в темноте Бронкса - я позвонил - через госпиталь
в тайную полицию
которая прибыла, когда мы с тобой были одни, и ты кричала мне в ухо про
Эланор - которая тяжело дышала в своей постели, осунувшаяся -
Hе забуду и стук в дверь, с твоей шпионобоязнью - Закон грядет,
клянусь честью - Вечность вступает в комнату - ты бежишь в ванную,
раздетая, прячась, протестуя против последней геройской судьбы -
Глядит мне в глаза, мною преданная - наконец полисмены безумия спасают
меня - от твоей ноги в разбитое сердце Эланор,
твой голос к Эди, усталой от Гимбелза, пришедшей домой к разбитому
радио - а Луису нужен дешевый развод, он хочет вскорости жениться - Юджин
грезит, прячась на 125-ой стрит, вчиняя иски неграм за деньги на дрянной
мебели, защищая чернокожих девушек -
Из ванной протесты - говорила, что ты нормальная - одевалась в
хлопчатый халат, твои туфли, тогда новые, твой кошелек и вырезки из газет -
нет - ваша честь -
и ты тщетно пытаешься заставить свои губы выглядеть реальнее помадой,
глядишь в зеркало, чтобы увидеть, что - Сумасшествие, я или фургон
полицейских.
1 2 3