Конечно, поначалу доминировали административные методы. Учили наших «все знающих» специалистов, как правильно накормить, как сбалансировать рацион птицы, какие подобрать породы, какой должен быть режим содержания. Результаты при этом должны быть – вот таковы, т. е. определялись конкретный уровень и эффективность производства. Если у директора не получается раз – его ждет выговор, не получается во второй, третий – уходит с работы. Оплата только по результатам. И вскоре мы смогли выиграть конкуренцию с финнами на московском рынке. Российский «Птицепром» постоянно звонил Дягилеву и умолял: «Поднимите хоть немного цены!» То есть, не выдерживали нашей низкой себестоимости.
Потом удалось получить небольшие преференции на свиноводство. Действовали, как и в птицеводстве. И с теми же результатами: белорусская свинина подешевела в сравнении с российской. Работали с теми, кто мог работать. Определили в качестве полигонов 70 хозяйств, где рассчитывали создать полностью конкурентоспособное производство во всех сферах аграрного комплекса. Ставили целью обогнать в этих хозяйствах немцев и поляков (хотя самим немцам, конечно, об этом не говорили). Постепенно люди убеждались, что в Беларуси можно работать точно так же, как в Германии.
Было еще одно чрезвычайно узкое место, сдерживающее развитие сельского хозяйства. Это – наука. Обнаружилось, что наши отраслевые аграрные институты, включая Президиум Аграрной Академии, живут вчерашним днем, не знают ничего, что происходит в странах, которые, легко преодолевая 30-процентный барьер пошлины, конкурируют с нами на наших же рынках. У нас ходили героями при затратах 5–6 кормовых единиц на килограмм привеса свиней, на Западе же давно нормой считалось 3,5 кормовых единицы. Достигалось это полностью сбалансированным кормлением, использованием так называемых суперконцентратов и улучшением породных качеств животных.
Вспоминается забавный факт. Вместе с Александром Зиневичем – моим заместителем, курирующим животноводство, ходим в Варшаве по выставке племенного животноводства. Подходим к фермеру: «Чем пан кормит свой скот?» Тот начинает рассказывать: «Ячменя столько-то, пшеницы столько-то, суперконцентрат такой-то и такой-то…» Смотрю, Зиневич записывает что-то в блокнотик, и вдруг споткнулся – а что такое суперконцентрат? «Ну, как же, пан, – отвечает поляк, – то такая смесь, где все есть… Такая комплексная добавка, где сбалансированы все элементы питания». Так мы обошли фермеров пятнадцать, с овцами, с коровами. Спрашиваю: «Что, понятно, что такое суперконцентрат?» Зиневич отвечает честно: «Я думал, что в животноводстве все понимаю, а это дело для меня новое».
Когда мы начали закупать суперконцентрат за валюту на западе, президент аграрной Академии Антонюк написал обширную записку на имя Чигиря: дескать, Леонов, как простой механик, ведет сельское хозяйство Беларуси к потере продовольственной безопасности страны; мол, если мы будем покупать на западе суперконцентрат и прочие добавки (а своих не производим), загубим наше животноводство. Нужно опираться только на собственные силы. Но когда ученые посмотрели что к чему, познакомились с проблемой, Антонюк по собственной инициативе извинился передо мной.
Меня все время бранили: мол, Леонов хочет распустить колхозы! Министр – враг колхозов! Леонов – сам колхозник. Я родился в 1938 году, мои родители были колхозниками. До 1958 года я был колхозником – крепостным, поскольку паспорт мне не давали. И только в 1958 году, получив его, отправился в шахту, чтобы заработать на приличную одежду и получить возможность учиться (стыдно было ехать в город на учебу в парусиновых туфлях и рваных штанах). Уже потому я не мог оставаться бездумным адептом колхозов, ибо колхозы делали и делают сегодня в Беларуси крестьян крепостными, сковывали и сковывают инициативу, губили и губят технологию аграрного производства. Колхоз сегодня – это нонсенс, это – гремучая смесь трудармии Троцкого и крепостного права. Эта система давно изжила себя, показала полную экономическую несостоятельность, потому что держится она исключительно на страхе. И если до сих пор держится, то лишь благодаря лидерам республики, потерявших время и испугавшихся реформ, боящимся потерять контроль над всем и вся. Им, видимо, невдомек: может случиться, если ничего не делать, что через 5-10 лет уже и контролировать не будет кого, и землю обрабатывать будет некому.
Что такое сегодняшний председатель колхоза? Хозяин? Нет, человек, назначенный вышестоящей властью, который отчитывается перед ней. Он не подотчетен колхозникам, он ничем не владеет, и у него нет никакого интереса. У него нет интереса приумножать, развивать хозяйство, наращивать производство, ибо все продукты труда – не его. Им говорят о морали, о долге, всячески запугивают. Но и это уже не действует.
Что такое колхоз? В восточных областях – это 30–40 чиновников и примерно столько же механизаторов, в какой стране на одного работающего приходится один начальник? Да нигде! Доярке, обслуживающей 25 коров, вообще не нужны чиновники: ей нужен учетчик, который запишет, что Марья Ивановна Сидорова сдала столько-то молока, и ей причитается столько-то денег. Нужен ветеринар, который будет смотреть за этими коровами. И – все! Первыми я познакомил с аграрным комплексом реформированных восточногерманских земель вице-премьера правительства Михаила Мясниковича, отвечавшего за внешнеэкономические связи, и тогдашнего первого заместителя министра финансов Николая Румаса в 1992 году. На 6 тысяч гектаров земли – 50 работающих, в том числе один руководитель хозяйства, выполняющий исключительно менеджерские функции, кандидат экономических наук. И бухгалтер – на полставки. А руководитель хозяйства осенью, в период уборки урожая, сам садится за руль, чтобы не привлекать дополнительных рабочих рук. И это все реально сделать в наших условиях.
До референдума 1996 года, если точнее – государственного переворота, совершенного Лукашенко, все двигалось, со скрипом, при яростном сопротивлении сельского чиновничества, но двигалось в этом направлении. И результат был виден. Наблюдался подъем, медленно, но росли оборотные средства предприятий аграрного комплекса, Белкоопсоюза, Минторговли. Мы держали под контролем свой рынок, часто административными мерами, но на благосостоянии людей это не очень сказывалось. Росли зарплата, покупательская способность населения, медленно, но рос ВВП. И, как уже отмечалось, после достопамятного референдума все застопорилось, пошло к откату. Команда к откату была дана… Но об этом попозже…
У нас с Лукашенко были нормальные рабочие отношения – и тогда, когда он работал в «Городце», и когда были депутатами Верховного Совета, бывало одной машиной ездили из Минска в Могилев. Разные характеры, разные интересы, разные нравственные установки, наконец, возрастная разница не позволяли нам сойтись близко. Я не питал к нему ни неприязни, ни особой симпатии, как впрочем, и он ко мне. Но терпел – я ему был нужен. Окончательно и, думаю, бесповоротно разошлись мы накануне референдума. Я не скрывал, аргументировано и вслух заявлял, что Конституцию Беларуси менять не надо.
Накануне большого совещания, проходившего в Культурно-просветительском центре Управления Делами президента на Октябрьской 5, мне недвусмысленно дали понять: «Василий Севастьянович, хорошо бы и вам на нем выступить». Уже было понятно, к чему все идет. Дело было не в простом расширении президентских полномочий, а затеянная перекройка Конституции фактически уничтожала баланс властей, снимала преграды на пути к бесконтрольности, всевластию, диктатуре. Это был для меня второй момент в жизни (первым Чернобыль), когда ставкой была даже не должность, а совесть. Переступить через совесть, принципы и убеждения тогда для меня было равнозначно самоуничтожению. Я собрал семью и сказал, что в поддержку референдума выступать не буду, не имею права. Все знали, что могу и, скорее всего, окажусь безработным (о худшем тогда как-то и не думали), но с моим решением согласилась.
Я выступил на том совещании, не критиковал никого, всем все было понятно, но сказал, что власти правительству и руководству страны в целом хватает. Нужно лишь разумно использовать данные Конституцией полномочия, добросовестно работать. И тогда вырастет и укрепится и авторитет власти, и авторитет лично Ваш, Александр Григорьевич… Зал в своем подавляющем большинстве не среагировал.
Позже начались звонки. Первым позвонил Анатолий Харлап, министр промышленности: «Как же вы, Василий Севастьянович, не сориентировались? Вы же опытный человек, бывший секретарь обкома партии! Вы же мне должны были бы еще подсказать…» «Это твое дело, Анатолий Дмитриевич, – ответил, – а я сказал в точности то, что хотел». Потом позвонил Николай Домашкевич, руководитель Службы Контроля президента: «Вас не понимают. Что же вы так промахнулись? Знаете, что о вас говорят?» – «Догадываюсь», – ответил я. Позвонил и Титенков: «Как же так?» – «Вот так», – отвечаю.
Уже после отставки Титенкова, мы не раз встречались с ним в Москве. Я говорил ему: «Иван, ты должен покаяться перед народом!» Но Иван до этого пока не дозрел. Есть у него пока лишь личная обида, нет понимания, какой грех взял он на себя перед белорусским народом и Беларусью.
Потом были Всебелорусское народное собрание, которое проходило во Дворце Спорта. Шарецкий просил меня: если Лукашенко будет настаивать на том, чтобы референдум – вопреки решению Конституционного суда – носил обязательный характер, чтобы я вместе с некоторыми другими членами правительства выступил против.
Нас усадили всех в специальную выгородку. Картина была интересная. Кроме двух человек – Михаила Русого и председателя Белкоопсоюза Григория Владыко – никто не старался никак комментировать речь главного оратора. Лишь эти двое старались всячески подчеркнуть свою лояльность Лукашенко. По лицам всех министров было видно, что они чувствуют себя, как в дерьме. Так, вероятно, в этот момент думало большинство участников собрания. Лукашенко ощутил это напряжение. После доклада и нескольких выступающих был объявлен перерыв. Сразу же после перерыва Лукашенко вышел на сцену и сказал: «Я вижу, что вы все плохо относитесь к этой идее. Референдум будет носить рекомендательный характер, можете успокоиться».
Большинство, я грешный в том числе, тогда еще верили, что слово президента действительно чего-то стоит. Поэтому и выступать мне не было никакого смысла.
К непосредственной подготовке референдума меня не привлекали. А когда уже стало очевидно, что Верховный Совет проиграл все, Шарецкий попросил меня созвать коллегию министерства и осудить происходящее как государственный переворот. «Какая коллегия? Кому это поможет? Вы не сумели сохранить даже собственную газету, а теперь рассчитываете, что коллегия отдельно взятого министерства вас спасет?!» Примерно то же сказали ему и несколько других министров. Помогать проигравшим было бессмысленно, а начинать войну самому – к такому я не готовился. И я до сих пор уверен, что поступил правильно: этот разговор состоялся у нас всего за несколько часов до прилета Черномырдина и K°, когда Семен Георгиевич вместе с Тихиней хлебнули шампанского и сдали все, что можно было сдать.
Меня спрашивают часто, почему я не ушел в отставку вместе с Чигирем. Могу ответить двумя вопросами на этот один вопрос. Во-первых, куда уходить? В оппозицию? Уже после того, как я в нее попал, я убедился, что лучше бы этого не было. И во-вторых – с кем уходить? Чигирь уходил в отставку один. Он ни с кем не советовался. Правда, к моменту его отставки мы уже понимали друг друга, и когда у меня возникали серьезные вопросы, я, минуя Гаркуна, шел напрямую к Чигирю: мол, Вы, Михаил Николаевич, тут сами разберитесь со своим боевым заместителем, а мне работать надо. У нас уже было общее понимание экономических процессов, нацеленность на реформы. Но тему референдума мы в правительстве не обсуждали. И наедине с Чигирем мы эту тему не обсуждали. Поэтому, когда Чигирь ушел в отставку, многие из министров тихо ворчали, почему он не поговорил с ними, – и они бы ушли. И действительно, человек пять – семь ушло бы. А так что же это получается: я взял – и ушел! Ну и уходи, хрен с тобой! Если бы еще хоть какую-то силу ушел организовывать, а то просто хлопнул дверью…
После референдума Лукашенко заново назначал всех членов правительства. В основном, остались те же. Потом мне рассказывали, как в присутствии нового премьера и вице-премьеров он перебирал личные дела членов правительства, достал и мое и спросил: «А что с этим делать будем?» И неожиданно поднялся Гаркун и категорически выступил за мое назначение: «Пока менять некем, нужно назначать». Я понимаю, почему он так поступил: пока новый человек будет входить в курс дела, отвечать бы пришлось ему самому, а то, смотришь, и самого понизит – от Лукашенко можно всего ждать. Не знал он, кого предложить вместо меня. Но все равно его предложение оставить меня требовало какой-то смелости – ведь знал он о моей позиции, о происходящем. «Хорошо… Пусть поработает…» – молвил Лукашенко и отложил мое дело в сторону. Но решение, судя по всему, уже принял…
Мой арест готовился заранее. Даже отправили в отпуск, чтобы не путался под ногами, да еще, не дай Бог, публично не ляпнул что-нибудь непозволительное. Съездил в Сочи подлечиться, а на обратном пути заглянул в Белгород – откуда было предложение о новом месте работы. Показали и дом, в котором буду жить, оговорили место работы жены. Но за мной уже «ездили» – следили вовсю, подслушивали. Даже в Белгороде «сопровождал хвост»: я его обнаружил абсолютно точно, когда с белгородским губернатором Савченко отправились вместе поужинать.
Стать жителем Белгорода так и не довелось. Вернулся в Минск и вскоре на меня одели наручники.
Это был второй, увенчавшийся успехом, заход усадить меня за решетку. Первый был в самом начале 1997 года, когда государственный секретарь Совета Безопасности Виктор Шейман затеял многоходовую комбинацию по обвинению министра сельского хозяйства и продовольствия Леонова во вредительстве. Шейман изобретал почти детективную версию: Леонов закупил за рубежом токсичный шрот, завез в Беларусь, чтобы отравить скот и птицу. Ежов и Берия, вероятно, были столь же изобретательны. Шейман дал телеграмму на все хлебокомбинаты: запретить скармливать шроты, поскольку они токсичны. Я узнал об этом на планерке. «В чем дело, – спрашиваю, – Коль шрот токсичен, то должен быть массовый падеж и птицы, и скота». – «Все хорошо, – отвечают мне, – даже снижение привесов не наблюдается. Просто – есть такая телеграмма». Срочно требую заключение из ветлаборатории. Дали заключение: есть некоторая кислотность, но в пределах допустимой нормы, можно скармливать безбоязненно. Два заместителя министра оказались между двух огней: с одной стороны, телеграмма Шеймана, с другой – мое жесткое указание ежевечерне докладывать лично мне, сколько шротов за день скормлено. Я ведь хорошо понимал: не скармливать шрот – все равно, что сгноить его. Белковые корма невозможно хранить при температуре в 30 градусов. Месяц – и шроты превратятся в навоз.
Даже теперь я не понимаю, как у меня хватило сил настоять на своем, добиться у подчиненных выполнять мой приказ, а не приказ грозного Шеймана. Было очевидно, что идет подковерная борьба за рынок, в которой не гнушаются никакими средствами, чтобы убрать с пути «досадную помеху» – несговорчивого министра. Просиди я без движения неделю-другую, и можно было бы представить абсолютно достоверное заключение о непригодности шрота. И кто бы стал разбираться, почему это заключение датировано 25 апреля, а не, скажем, 30 марта. Пять миллионов долларов выбросил – и отвечай по полной программе, Леонов…
У Владимира Гиляровича Гаркуна при одной мысли об этом капал пот с пальцев: «Ты что! Это же Шейман! Не смей скармливать шрот!» – «А ты понимаешь, чем это кончится? – спрашиваю я Гиляровича. – Тогда ты как вице-премьер запрети мне скармливать, возьми на себя такую ответственность! А я знаю, что шроты годны к употреблению в корм и должны быть скормлены скоту. И это не компетенция Совета Безопасности. Есть лаборатория, и я действую на основании ее заключения».
Когда шроты были полностью скормлены, мы подвели итоги борьбы с ведомством Шеймана, написали докладную записку, с которой я пошел к президенту и задал прямой вопрос: «Что за дебилы сидят в вашем Совете Безопасности?» Рассказал ему всю эту историю, как и что делалось, пояснив, что если бы мне на самом деле взбрело в голову покупать токсичные шроты, корабль не загрузили бы, не проверили образцы, капитан не позволил бы это сделать без международного сертификата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Потом удалось получить небольшие преференции на свиноводство. Действовали, как и в птицеводстве. И с теми же результатами: белорусская свинина подешевела в сравнении с российской. Работали с теми, кто мог работать. Определили в качестве полигонов 70 хозяйств, где рассчитывали создать полностью конкурентоспособное производство во всех сферах аграрного комплекса. Ставили целью обогнать в этих хозяйствах немцев и поляков (хотя самим немцам, конечно, об этом не говорили). Постепенно люди убеждались, что в Беларуси можно работать точно так же, как в Германии.
Было еще одно чрезвычайно узкое место, сдерживающее развитие сельского хозяйства. Это – наука. Обнаружилось, что наши отраслевые аграрные институты, включая Президиум Аграрной Академии, живут вчерашним днем, не знают ничего, что происходит в странах, которые, легко преодолевая 30-процентный барьер пошлины, конкурируют с нами на наших же рынках. У нас ходили героями при затратах 5–6 кормовых единиц на килограмм привеса свиней, на Западе же давно нормой считалось 3,5 кормовых единицы. Достигалось это полностью сбалансированным кормлением, использованием так называемых суперконцентратов и улучшением породных качеств животных.
Вспоминается забавный факт. Вместе с Александром Зиневичем – моим заместителем, курирующим животноводство, ходим в Варшаве по выставке племенного животноводства. Подходим к фермеру: «Чем пан кормит свой скот?» Тот начинает рассказывать: «Ячменя столько-то, пшеницы столько-то, суперконцентрат такой-то и такой-то…» Смотрю, Зиневич записывает что-то в блокнотик, и вдруг споткнулся – а что такое суперконцентрат? «Ну, как же, пан, – отвечает поляк, – то такая смесь, где все есть… Такая комплексная добавка, где сбалансированы все элементы питания». Так мы обошли фермеров пятнадцать, с овцами, с коровами. Спрашиваю: «Что, понятно, что такое суперконцентрат?» Зиневич отвечает честно: «Я думал, что в животноводстве все понимаю, а это дело для меня новое».
Когда мы начали закупать суперконцентрат за валюту на западе, президент аграрной Академии Антонюк написал обширную записку на имя Чигиря: дескать, Леонов, как простой механик, ведет сельское хозяйство Беларуси к потере продовольственной безопасности страны; мол, если мы будем покупать на западе суперконцентрат и прочие добавки (а своих не производим), загубим наше животноводство. Нужно опираться только на собственные силы. Но когда ученые посмотрели что к чему, познакомились с проблемой, Антонюк по собственной инициативе извинился передо мной.
Меня все время бранили: мол, Леонов хочет распустить колхозы! Министр – враг колхозов! Леонов – сам колхозник. Я родился в 1938 году, мои родители были колхозниками. До 1958 года я был колхозником – крепостным, поскольку паспорт мне не давали. И только в 1958 году, получив его, отправился в шахту, чтобы заработать на приличную одежду и получить возможность учиться (стыдно было ехать в город на учебу в парусиновых туфлях и рваных штанах). Уже потому я не мог оставаться бездумным адептом колхозов, ибо колхозы делали и делают сегодня в Беларуси крестьян крепостными, сковывали и сковывают инициативу, губили и губят технологию аграрного производства. Колхоз сегодня – это нонсенс, это – гремучая смесь трудармии Троцкого и крепостного права. Эта система давно изжила себя, показала полную экономическую несостоятельность, потому что держится она исключительно на страхе. И если до сих пор держится, то лишь благодаря лидерам республики, потерявших время и испугавшихся реформ, боящимся потерять контроль над всем и вся. Им, видимо, невдомек: может случиться, если ничего не делать, что через 5-10 лет уже и контролировать не будет кого, и землю обрабатывать будет некому.
Что такое сегодняшний председатель колхоза? Хозяин? Нет, человек, назначенный вышестоящей властью, который отчитывается перед ней. Он не подотчетен колхозникам, он ничем не владеет, и у него нет никакого интереса. У него нет интереса приумножать, развивать хозяйство, наращивать производство, ибо все продукты труда – не его. Им говорят о морали, о долге, всячески запугивают. Но и это уже не действует.
Что такое колхоз? В восточных областях – это 30–40 чиновников и примерно столько же механизаторов, в какой стране на одного работающего приходится один начальник? Да нигде! Доярке, обслуживающей 25 коров, вообще не нужны чиновники: ей нужен учетчик, который запишет, что Марья Ивановна Сидорова сдала столько-то молока, и ей причитается столько-то денег. Нужен ветеринар, который будет смотреть за этими коровами. И – все! Первыми я познакомил с аграрным комплексом реформированных восточногерманских земель вице-премьера правительства Михаила Мясниковича, отвечавшего за внешнеэкономические связи, и тогдашнего первого заместителя министра финансов Николая Румаса в 1992 году. На 6 тысяч гектаров земли – 50 работающих, в том числе один руководитель хозяйства, выполняющий исключительно менеджерские функции, кандидат экономических наук. И бухгалтер – на полставки. А руководитель хозяйства осенью, в период уборки урожая, сам садится за руль, чтобы не привлекать дополнительных рабочих рук. И это все реально сделать в наших условиях.
До референдума 1996 года, если точнее – государственного переворота, совершенного Лукашенко, все двигалось, со скрипом, при яростном сопротивлении сельского чиновничества, но двигалось в этом направлении. И результат был виден. Наблюдался подъем, медленно, но росли оборотные средства предприятий аграрного комплекса, Белкоопсоюза, Минторговли. Мы держали под контролем свой рынок, часто административными мерами, но на благосостоянии людей это не очень сказывалось. Росли зарплата, покупательская способность населения, медленно, но рос ВВП. И, как уже отмечалось, после достопамятного референдума все застопорилось, пошло к откату. Команда к откату была дана… Но об этом попозже…
У нас с Лукашенко были нормальные рабочие отношения – и тогда, когда он работал в «Городце», и когда были депутатами Верховного Совета, бывало одной машиной ездили из Минска в Могилев. Разные характеры, разные интересы, разные нравственные установки, наконец, возрастная разница не позволяли нам сойтись близко. Я не питал к нему ни неприязни, ни особой симпатии, как впрочем, и он ко мне. Но терпел – я ему был нужен. Окончательно и, думаю, бесповоротно разошлись мы накануне референдума. Я не скрывал, аргументировано и вслух заявлял, что Конституцию Беларуси менять не надо.
Накануне большого совещания, проходившего в Культурно-просветительском центре Управления Делами президента на Октябрьской 5, мне недвусмысленно дали понять: «Василий Севастьянович, хорошо бы и вам на нем выступить». Уже было понятно, к чему все идет. Дело было не в простом расширении президентских полномочий, а затеянная перекройка Конституции фактически уничтожала баланс властей, снимала преграды на пути к бесконтрольности, всевластию, диктатуре. Это был для меня второй момент в жизни (первым Чернобыль), когда ставкой была даже не должность, а совесть. Переступить через совесть, принципы и убеждения тогда для меня было равнозначно самоуничтожению. Я собрал семью и сказал, что в поддержку референдума выступать не буду, не имею права. Все знали, что могу и, скорее всего, окажусь безработным (о худшем тогда как-то и не думали), но с моим решением согласилась.
Я выступил на том совещании, не критиковал никого, всем все было понятно, но сказал, что власти правительству и руководству страны в целом хватает. Нужно лишь разумно использовать данные Конституцией полномочия, добросовестно работать. И тогда вырастет и укрепится и авторитет власти, и авторитет лично Ваш, Александр Григорьевич… Зал в своем подавляющем большинстве не среагировал.
Позже начались звонки. Первым позвонил Анатолий Харлап, министр промышленности: «Как же вы, Василий Севастьянович, не сориентировались? Вы же опытный человек, бывший секретарь обкома партии! Вы же мне должны были бы еще подсказать…» «Это твое дело, Анатолий Дмитриевич, – ответил, – а я сказал в точности то, что хотел». Потом позвонил Николай Домашкевич, руководитель Службы Контроля президента: «Вас не понимают. Что же вы так промахнулись? Знаете, что о вас говорят?» – «Догадываюсь», – ответил я. Позвонил и Титенков: «Как же так?» – «Вот так», – отвечаю.
Уже после отставки Титенкова, мы не раз встречались с ним в Москве. Я говорил ему: «Иван, ты должен покаяться перед народом!» Но Иван до этого пока не дозрел. Есть у него пока лишь личная обида, нет понимания, какой грех взял он на себя перед белорусским народом и Беларусью.
Потом были Всебелорусское народное собрание, которое проходило во Дворце Спорта. Шарецкий просил меня: если Лукашенко будет настаивать на том, чтобы референдум – вопреки решению Конституционного суда – носил обязательный характер, чтобы я вместе с некоторыми другими членами правительства выступил против.
Нас усадили всех в специальную выгородку. Картина была интересная. Кроме двух человек – Михаила Русого и председателя Белкоопсоюза Григория Владыко – никто не старался никак комментировать речь главного оратора. Лишь эти двое старались всячески подчеркнуть свою лояльность Лукашенко. По лицам всех министров было видно, что они чувствуют себя, как в дерьме. Так, вероятно, в этот момент думало большинство участников собрания. Лукашенко ощутил это напряжение. После доклада и нескольких выступающих был объявлен перерыв. Сразу же после перерыва Лукашенко вышел на сцену и сказал: «Я вижу, что вы все плохо относитесь к этой идее. Референдум будет носить рекомендательный характер, можете успокоиться».
Большинство, я грешный в том числе, тогда еще верили, что слово президента действительно чего-то стоит. Поэтому и выступать мне не было никакого смысла.
К непосредственной подготовке референдума меня не привлекали. А когда уже стало очевидно, что Верховный Совет проиграл все, Шарецкий попросил меня созвать коллегию министерства и осудить происходящее как государственный переворот. «Какая коллегия? Кому это поможет? Вы не сумели сохранить даже собственную газету, а теперь рассчитываете, что коллегия отдельно взятого министерства вас спасет?!» Примерно то же сказали ему и несколько других министров. Помогать проигравшим было бессмысленно, а начинать войну самому – к такому я не готовился. И я до сих пор уверен, что поступил правильно: этот разговор состоялся у нас всего за несколько часов до прилета Черномырдина и K°, когда Семен Георгиевич вместе с Тихиней хлебнули шампанского и сдали все, что можно было сдать.
Меня спрашивают часто, почему я не ушел в отставку вместе с Чигирем. Могу ответить двумя вопросами на этот один вопрос. Во-первых, куда уходить? В оппозицию? Уже после того, как я в нее попал, я убедился, что лучше бы этого не было. И во-вторых – с кем уходить? Чигирь уходил в отставку один. Он ни с кем не советовался. Правда, к моменту его отставки мы уже понимали друг друга, и когда у меня возникали серьезные вопросы, я, минуя Гаркуна, шел напрямую к Чигирю: мол, Вы, Михаил Николаевич, тут сами разберитесь со своим боевым заместителем, а мне работать надо. У нас уже было общее понимание экономических процессов, нацеленность на реформы. Но тему референдума мы в правительстве не обсуждали. И наедине с Чигирем мы эту тему не обсуждали. Поэтому, когда Чигирь ушел в отставку, многие из министров тихо ворчали, почему он не поговорил с ними, – и они бы ушли. И действительно, человек пять – семь ушло бы. А так что же это получается: я взял – и ушел! Ну и уходи, хрен с тобой! Если бы еще хоть какую-то силу ушел организовывать, а то просто хлопнул дверью…
После референдума Лукашенко заново назначал всех членов правительства. В основном, остались те же. Потом мне рассказывали, как в присутствии нового премьера и вице-премьеров он перебирал личные дела членов правительства, достал и мое и спросил: «А что с этим делать будем?» И неожиданно поднялся Гаркун и категорически выступил за мое назначение: «Пока менять некем, нужно назначать». Я понимаю, почему он так поступил: пока новый человек будет входить в курс дела, отвечать бы пришлось ему самому, а то, смотришь, и самого понизит – от Лукашенко можно всего ждать. Не знал он, кого предложить вместо меня. Но все равно его предложение оставить меня требовало какой-то смелости – ведь знал он о моей позиции, о происходящем. «Хорошо… Пусть поработает…» – молвил Лукашенко и отложил мое дело в сторону. Но решение, судя по всему, уже принял…
Мой арест готовился заранее. Даже отправили в отпуск, чтобы не путался под ногами, да еще, не дай Бог, публично не ляпнул что-нибудь непозволительное. Съездил в Сочи подлечиться, а на обратном пути заглянул в Белгород – откуда было предложение о новом месте работы. Показали и дом, в котором буду жить, оговорили место работы жены. Но за мной уже «ездили» – следили вовсю, подслушивали. Даже в Белгороде «сопровождал хвост»: я его обнаружил абсолютно точно, когда с белгородским губернатором Савченко отправились вместе поужинать.
Стать жителем Белгорода так и не довелось. Вернулся в Минск и вскоре на меня одели наручники.
Это был второй, увенчавшийся успехом, заход усадить меня за решетку. Первый был в самом начале 1997 года, когда государственный секретарь Совета Безопасности Виктор Шейман затеял многоходовую комбинацию по обвинению министра сельского хозяйства и продовольствия Леонова во вредительстве. Шейман изобретал почти детективную версию: Леонов закупил за рубежом токсичный шрот, завез в Беларусь, чтобы отравить скот и птицу. Ежов и Берия, вероятно, были столь же изобретательны. Шейман дал телеграмму на все хлебокомбинаты: запретить скармливать шроты, поскольку они токсичны. Я узнал об этом на планерке. «В чем дело, – спрашиваю, – Коль шрот токсичен, то должен быть массовый падеж и птицы, и скота». – «Все хорошо, – отвечают мне, – даже снижение привесов не наблюдается. Просто – есть такая телеграмма». Срочно требую заключение из ветлаборатории. Дали заключение: есть некоторая кислотность, но в пределах допустимой нормы, можно скармливать безбоязненно. Два заместителя министра оказались между двух огней: с одной стороны, телеграмма Шеймана, с другой – мое жесткое указание ежевечерне докладывать лично мне, сколько шротов за день скормлено. Я ведь хорошо понимал: не скармливать шрот – все равно, что сгноить его. Белковые корма невозможно хранить при температуре в 30 градусов. Месяц – и шроты превратятся в навоз.
Даже теперь я не понимаю, как у меня хватило сил настоять на своем, добиться у подчиненных выполнять мой приказ, а не приказ грозного Шеймана. Было очевидно, что идет подковерная борьба за рынок, в которой не гнушаются никакими средствами, чтобы убрать с пути «досадную помеху» – несговорчивого министра. Просиди я без движения неделю-другую, и можно было бы представить абсолютно достоверное заключение о непригодности шрота. И кто бы стал разбираться, почему это заключение датировано 25 апреля, а не, скажем, 30 марта. Пять миллионов долларов выбросил – и отвечай по полной программе, Леонов…
У Владимира Гиляровича Гаркуна при одной мысли об этом капал пот с пальцев: «Ты что! Это же Шейман! Не смей скармливать шрот!» – «А ты понимаешь, чем это кончится? – спрашиваю я Гиляровича. – Тогда ты как вице-премьер запрети мне скармливать, возьми на себя такую ответственность! А я знаю, что шроты годны к употреблению в корм и должны быть скормлены скоту. И это не компетенция Совета Безопасности. Есть лаборатория, и я действую на основании ее заключения».
Когда шроты были полностью скормлены, мы подвели итоги борьбы с ведомством Шеймана, написали докладную записку, с которой я пошел к президенту и задал прямой вопрос: «Что за дебилы сидят в вашем Совете Безопасности?» Рассказал ему всю эту историю, как и что делалось, пояснив, что если бы мне на самом деле взбрело в голову покупать токсичные шроты, корабль не загрузили бы, не проверили образцы, капитан не позволил бы это сделать без международного сертификата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22