Юрий Мнишек на допросе «признавался», что Смоленск и Северская земля должны были отойти польскому королю вместе с царской казной, а вся Русь подлежала окатоличиванию. Словом, злодей «встал противу Бога и хотел вконец государство христианское разорити и стадо Христовых овец в конечную погибель привести».Спасителем России Шуйский без ложной скромности называет себя, воцарившегося «благословением патриарха» (хотя в грамоте от 20 мая, перечисляя архиереев, патриарха вообще не упоминал). Видимо, он уже решил, кто займет этот пост. Решил он и канонизировать «невинно убиенного» царевича Дмитрия: его останки еще путешествовали из Углича в Москву, а царь своей волей произвел царевича в святые и праведные мученики.Виновной в признании расстриги законным наследником престола оказалась… царица Марфа, которую мы, пишет Шуйский, поскольку она действовала по принуждению, «во всем простили» и «умолили» Освященный Собор просить у Бога милости, дабы Господь «от таковаго великаго греха… душу ея освободил». Грамоту сопровождал обзор переписки Лжедмитрия с Римским Папой и его легатом, раскрывающий зловещий заговор самозванца, Папы и иезуитов по истреблению православия и окатоличиванию России.В августе по городам была отправлена еще одна грамота, в коей бедная царица Марфа слезно винилась перед всеми, начиная с Шуйского, что «терпела вору разстриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не обличила его долго; а многая кровь от того богоотступника лилася и разоренье хрестьянской вере хотело учинитца…».Эта грамота, так же как и грамоты от Патриарха с Освященным Собором «и ото всее земли Московского государства», адресовалась в Елец – один из городов, где уже началось то страшное, что грозило всей России и было развязано Шуйским: гражданская война.
«А ныне аз слышу, – писала якобы царица, – по греху хрестьянскому, многую злую смуту по замыслу врагов наших, литовских людей. А говорите деи, что тот вор был прямой царевич, сын мой, а ныне бутто жив. И вы как так шатаетеся? Почему верите врагам нашим, литовским людем, или изменникам нашим, лихим людем, которые желают хрестьянской крови и своих злопагубных корыстей?»
Пугая всех коварными и безжалостными врагами, объявляя волю народа происками литвы и католиков, замысливших погубить Российское православное царство, Шуйский хитроумно создавал ощущение надвигающейся внешней войны. После резни в Москве не только оставшиеся в живых знатные шляхтичи, но и королевские послы были задержаны. Шуйский не мог удержаться от вымогательства денег у Мнишека и его товарищей (предварительно ограбленных), но объявил, что иноземцы взяты в заложники.Народу объясняли, что война неизбежна, она уже началась, и слава Богу, что многие знаменитые воины врага уже в плену. Это ослабляет врага, шляхтичи пригодятся на переговорах о мире и размене пленных. Судя по тому, что поляков сочли опасным держать в Москве и разослали в поволжские города, война ожидалась более страшная, чем нашествие Стефана Батория. А чтобы еще более ожесточить невинно пострадавшую шляхту, пленников держали в заточении на хлебе и воде.Между тем как народу предлагалось патриотически бряцать оружием, восхваляя свое величие и готовясь к смертоубийственной войне, Шуйский начал мирные переговоры с королем. Он не мог обойтись без интриги и для прикрытия избрал послов Сигизмунда в Москве. Обманутые послы, надеявшиеся в результате запланированного свержения Лжедмитрия обрести на троне союзника, а столкнувшиеся с резней поляков, были достаточно взвинченны.Однако Шуйский решил, что они будут кричать еще более резко, если предварительно встретятся с уполномоченным генерала иезуитов отцом Савицким. Иезуит прятался в доме литовских купцов (видимо, православных) и не выдавал своего убежища даже послам. Бояре с отрядом стрельцов подошли прямо к дому и повели Савицкого на Посольский двор. Для поднятия настроения по дороге некие «мятежники» с окровавленными руками дважды чуть не убили иезуита, несмотря на охрану. Так что Савицкий и без того весьма огорченный провалом планов ордена весьма способствовал непримиримости послов на переговорах.Польский военачальник Александр Гонсевский с товарищами решительно подчеркнули, что не жалеют о смерти Дмитрия, в подлинности происхождения которого «люди московские перед целым светом дали ясное свидетельство». Вы сами «всем окрестным государствам дали несомненное известие, что это действительно ваш государь. Теперь вы забыли недавно данное удостоверение и присягу и сами против себя говорите, обвиняя его королевское величество и нашу Речь Посполитую. Вина эта останется на вас самих!..Нас не может не приводить в великое удивление то, что вы, думные бояре, люди почтенные, осмеливаетесь говорить сами против себя, несправедливо обвиняете его королевское величество, нашего милостиваго государя, а не хотите взять во внимание того, что человек, назвавший себя Димитрием (вы считаете его самозванцем), был из вашего народа – москвитянин, что провозглашали его царевичем не наши люди, а москвитяне, что москвитяне встречали его на границе с хлебом и солью, что москвитяне сдавали ему крепости и вооружение, москвитяне вели его на престол, присягали ему на подданство и венчали на царство, как своего государя, а после уже они изменили ему и убили его. Коротко сказать, москвитяне начали это дело, москвитяне и кончили…Мы также приведены в великое удивление, – продолжали послы с твердостью, – и поражены великою скорбию, что перебито, замучено очень большое число почтенных людей его королевского величества, которые не поднимали никакого спора об этом человеке, не ездили с ним, не охраняли его и не имели даже известия об его убийстве, потому что они спокойно пребывали на своих квартирах. Пролито много крови, расхищено много имущества, и вы же нас обвиняете, что мы разрушили мир с вами!»
Гонсевский с товарищами попал в точку, утверждая, что история с Лжедмитрием – внутреннее дело россиян, причем всех россиян. Отсюда следовала неприятная Шуйскому мысль, что и начатое им кровопролитие будет внутренней, гражданской войной. Более того, несмотря на собственную ярость, послы ясно выразили нежелание короля воевать: «Это пролитие крови наших братьев, произведенное вами, вы можете приписать толпе, и мы надеемся, что вы накажете виновных».Единственное требование послов состояло в том, чтобы их самих «и других людей его королевского величества, какие остались в живых, вместе с их имуществом» отпустили на родину. Только угрожающее завершение речи позволило Шуйскому сделать вид, будто он с патриотическим пылом жаждет войны с иноземцами и иноверцами, виновными в российских бедствиях.
«Если же вы, – заявили послы боярам, – вопреки обычаям всех христианских и бусурманских государств, задержите нас, то этим вы оскорбите его королевское величество и нашу Речь Посполитую – Польское королевство и Великое княжество Литовское. Тогда уже трудно вам будет складывать вину на чернь. Тогда и это пролитие неповинной крови наших братьев падет на вашего новоизбраннаго государя. Тогда ничего хорошего не может быть между нами и вами, и если какое зло выйдет у нас с вами, то Бог видит, что оно произойдет не от нас!» РИБ. СПб., 1872. Т. 1. Ст. 116-121.
Послы выполнили свою задачу, и Шуйский попросту поместил их на Посольском дворе под охрану, выдавая весьма скудные корма. От козней иезуитов он избавился, засадив их вместе с поляками. А сам уже 13 июня отправил к Сигизмунду посланника Григория Константиновича Волконского (получившего за чрезмерное хитроумие прозвище Кривой) с дьяком Андреем Ивановым. Формально они должны были требовать удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны королевским ставленником Лжедмитрием. По существу же известили Сигизмунда, что Шуйский не собирается нарушать мира с Польшей.Для вида царь и король грозили друг другу несбыточными обещаниями: один якобы собирался послать в Ливонию королевича Густава Вазу, другой торговался, обещая то оказать помощь, то отказать в ней. Но за спинами подданных монархи прекрасно понимали друг друга. Шуйский хотел лишь повода называть повстанцев агентами короля, а Сигизмунд был доволен, что активнейшие шляхтичи уходят мстить за своих на Русь, ослабляя внутреннее сопротивление королевской власти.Забыв про свое старое посольство, томившееся в Москве под охраной, терпевшее голод и непрестанные издевательства натравливаемой царем черни, Сигизмунд в октябре 1607 года прислал к царю новых послов, а в июле 1608 года заключил с Шуйским четырехлетнее перемирие. Василию Ивановичу пленные более не требовались, и он отпустил их вместе со старыми послами. К этому времени война была в полном разгаре. 3. Берег кровавой реки Игнатий знал, что война будет ужасной. Иначе и не могло быть. Нельзя безнаказанно убить царя, поставленного своим народом. Никто не поверит в его смерть. Уже через несколько часов после резни по Москве поползли слухи – множество слухов о спасении государя. Вскоре стало известно о буре возмущения на Руси, проклинавшей москвичей, нагло присвоивших себе право решать за всю землю. А в Речи Посполитой народ и шляхта оскорбляли московских послов как изменников, в Минске толпа закидала их камнями и грязью.Очень скоро почти никто по обе стороны границы не верил в самозванство Дмитрия Ивановича и его нелепую смерть. Многоречивые послания боярского царя доказывали лишь, что власти врут. Это доходило даже до иноземцев. Посетивший Игнатия по старой памяти капитан Маржерет, казалось бы уже привычный к русским обыкновениям, недоумевал: «Если, как они говорят, он был самозванцем и истина открылась им лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу? Или почему его не вывели на площадь, пока он был жив, чтобы перед собравшимся там народом уличить его как самозванца, не прибегая к убийству и не ввергая страну в столь серьезную распрю?…И вся страна должна была без всякого другого доказательства поверить словам четырех или пяти человек, которые были главными заговорщиками! Далее, почему Василий Шуйский и его сообщники взяли на себя труд измыслить столько лжи, чтобы сделать его ненавистным для народа?!» Россия начала XVII в. Записки капитана Маржерета. М., 1982. С. 217.
Игнатий вздохнул. Он не хотел объяснять французу, что кровопролитие было запланировано. Кровь нужна была, чтобы прикрыть захват власти. Кровь будет цепляться за кровь и литься реками, пока не захлебнется в ней виновник, и еще долго после этого. О себе он не беспокоился. Игнатий молился за несчастный русский народ, за литву и за всех людей, захваченных лавиной взаимной ненависти.
Игнатий был на патриаршестве около одиннадцати месяцев (с интронизации 30 июня 1605 год до свержения 19 мая 1606 года). И это – самое мирное время в жизни страны и Церкви эпохи Смуты. Гражданская война на время утихла, угли религиозных страстей тлели под спудом, но вспыхнули вскоре пожирающим бесчисленные жизни костром сражений за веру.Отстраненный от церковной власти экс-патриарх Игнатий многие годы находился в Кремле, в центре событий, но в то же время отрезанный от них толстыми стенами Чудова монастыря. Страна восстала против Шуйского, к Москве с именем царя Димитрия на устах подступали полки Ивана Исаевича Болотникова – грек смиренно молился в своей келье. Новый Лжедмитрий стоял у стен столицы, отряды его сторонников, казаки, литовцы и поляки, шведы и воины Скопина-Шуйского, банды разбойников и городские ополчения, ожесточенно рубились по всей Руси – Игнатий оставался в затворе. Шуйский растерял последних сторонников и был свергнут собственными воинами, второй Лжедмитрий погиб, успев попытаться использовать имя Игнатия в своих целях (в 1610 году), московские бояре присягнули польскому королевичу Владиславу и передали Кремль иноземцам – Игнатий жил незаметной иноческой жизнью.В Вербное воскресенье (17 марта) 1611 года суровый поборник православного благочестия патриарх Гермоген был выпущен из-под стражи для торжественного шествия на осляти и ужаснулся, узрев, куда завели государство пролитые реки крови. Ни один москвич не шел за вербою, страх давил город, по улицам и площадям стояли вооруженные ляхи и немцы. Во вторник на Страстной седмице началась резня, Москва была начисто сожжена, и кости жителей ее усеяли пепелище, к которому со всех концов страны устремились полки первого народного ополчения.За Игнатием пришли, когда перепуганные бояре-изменники укрылись с иноземными войсками за стенами Кремля, Белого и Китай-города. Догадаться, зачем его влекут из монастырской кельи в Успенский собор, было нетрудно: еще сыпал с неба черный пепел столицы, а уже в соседней келье появился новый заключенный – незаконно сведенный с престола Гермоген. 24 марта 1611 года Игнатий в патриаршем облачении совершил пасхальное богослужение, здравствуя царя Владислава Сигизмундовича.Жалкое это было зрелище – кучка трепещущих царедворцев, продавших государство иноверцам в страхе перед своим народом, стояла в соборе в окружении вооруженных немцев и ляхов, бросавших вокруг алчные взоры. Отказаться от службы было нельзя, но, едва покинув тишину заточения, Игнатий твердо решил уносить ноги из сего Валтасарова дворца: слишком ярко представлялся ему неизбежный финал боярской авантюры.По правде говоря, не одному экс-патриарху пришла в голову эта спасительная мысль. Пока часть бояр, окольничих, стольников и прочих «московских изменников» лелеяла надежду на поляков, Освященный Собор в Кремле таял как вешний снег. Когда 5 октября 1611 года осажденные изменники писали своему «наияснейшему великому государю Жигимонту», из архиереев, «которые ныне на Москве», упомянут был один грек Арсений Елассонский, архиепископ Архангельский СГГиД. М., 1919. Т. 2. № 272
. Другие уже скрылись, а экс-патриарх неведомым образом исчез, по крайней мере с глаз злодеев.Однако сравнительно безопасная возможность бежать из Москвы представилась Игнатию только 27 декабря 1611 года, когда в ставку Сигизмунда под Смоленском отправился обоз гетмана Ходкевича. Попытка ехать по бушующей Руси без охраны сильного войска была бы самоубийством – а так Игнатий был в дороге лишь ограблен. Под Смоленском он был задержан поляками. 6 ноября 1612 года Король Сигизмунд III взял Игнатия в свой поход на Москву, пытаясь использовать его прошлое патриаршее звание.Поход 1612 года не удался, но и покинуть пределы Речи Посполитой Игнатию не пришлось. Король и католическо-униатское духовенство имели виды использовать экс-патриарха в экспансии на Восток и поселили его в виленском Троицком монастыре. Здесь под влиянием красноречивого архимандрита Вельямина Рутского грек склонился к унии. И даже по требованию лидера униатов Иосифа Кунцевича выступил по этому поводу с публичными заявлениями.Эти действия, вероятно, были полезны для униатской пропаганды в восточных землях Речи Посполитой, где в те времена большинство населения было православным. Однако вряд ли они были согласованы с желаниями короля и его сына Владислава, не забывавших о притязаниях на московский престол. Для них было выгодно, что Россия остается без патриарха – новоизбранный царь Михаил Федорович Романов не желал видеть на патриаршем престоле никого, кроме своего отца Федора Никитича – митрополита Ростовского Филарета, томившегося в польском плену. Игнатию вновь грозила опасность стать участником политической авантюры – нареченный царь Владислав, учтя силу православия, готовился вступить в московские пределы под благословением высшего российского духовенства.Подготовка к вторжению отразилась на положении экс-патриарха. В январе 1615 года король Сигизмунд III сделал его материально независимым от Троицкого униатского братства, пожаловав на прокормление земли дворца Папинского с приселками (в Витебской архиепископии). На земли эти претендовал влиятельный униат, епископ Полоцкий Гедеон Брольницкий, однако Игнатий представлялся королю и канцлеру Льву Сапеге (в имении которого он тогда же освятил церковь) более важным лицом, услуги коего стоили затрат: королевские документы именовали его «патриархом Московским, на сей час в Вильне будучим», где «успокоенья нашего с Москвою дожидается».«Успокоенье» – в представлении поляков – означало для россиян войну, более жестокую и кровавую, чем шла уже многие годы по всей границе и в глубине Руси, где с самой Смуты свирепствовали польско-казацкие отряды. В июле 1616 года по решению сейма в Варшаве королевич Владислав начал собирать войска для завоевания русского престола, «соединения Московского государства с Польшею» и отторжения российских земель (которое ныне происходит в гораздо большем масштабе и без кровопролития).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
«А ныне аз слышу, – писала якобы царица, – по греху хрестьянскому, многую злую смуту по замыслу врагов наших, литовских людей. А говорите деи, что тот вор был прямой царевич, сын мой, а ныне бутто жив. И вы как так шатаетеся? Почему верите врагам нашим, литовским людем, или изменникам нашим, лихим людем, которые желают хрестьянской крови и своих злопагубных корыстей?»
Пугая всех коварными и безжалостными врагами, объявляя волю народа происками литвы и католиков, замысливших погубить Российское православное царство, Шуйский хитроумно создавал ощущение надвигающейся внешней войны. После резни в Москве не только оставшиеся в живых знатные шляхтичи, но и королевские послы были задержаны. Шуйский не мог удержаться от вымогательства денег у Мнишека и его товарищей (предварительно ограбленных), но объявил, что иноземцы взяты в заложники.Народу объясняли, что война неизбежна, она уже началась, и слава Богу, что многие знаменитые воины врага уже в плену. Это ослабляет врага, шляхтичи пригодятся на переговорах о мире и размене пленных. Судя по тому, что поляков сочли опасным держать в Москве и разослали в поволжские города, война ожидалась более страшная, чем нашествие Стефана Батория. А чтобы еще более ожесточить невинно пострадавшую шляхту, пленников держали в заточении на хлебе и воде.Между тем как народу предлагалось патриотически бряцать оружием, восхваляя свое величие и готовясь к смертоубийственной войне, Шуйский начал мирные переговоры с королем. Он не мог обойтись без интриги и для прикрытия избрал послов Сигизмунда в Москве. Обманутые послы, надеявшиеся в результате запланированного свержения Лжедмитрия обрести на троне союзника, а столкнувшиеся с резней поляков, были достаточно взвинченны.Однако Шуйский решил, что они будут кричать еще более резко, если предварительно встретятся с уполномоченным генерала иезуитов отцом Савицким. Иезуит прятался в доме литовских купцов (видимо, православных) и не выдавал своего убежища даже послам. Бояре с отрядом стрельцов подошли прямо к дому и повели Савицкого на Посольский двор. Для поднятия настроения по дороге некие «мятежники» с окровавленными руками дважды чуть не убили иезуита, несмотря на охрану. Так что Савицкий и без того весьма огорченный провалом планов ордена весьма способствовал непримиримости послов на переговорах.Польский военачальник Александр Гонсевский с товарищами решительно подчеркнули, что не жалеют о смерти Дмитрия, в подлинности происхождения которого «люди московские перед целым светом дали ясное свидетельство». Вы сами «всем окрестным государствам дали несомненное известие, что это действительно ваш государь. Теперь вы забыли недавно данное удостоверение и присягу и сами против себя говорите, обвиняя его королевское величество и нашу Речь Посполитую. Вина эта останется на вас самих!..Нас не может не приводить в великое удивление то, что вы, думные бояре, люди почтенные, осмеливаетесь говорить сами против себя, несправедливо обвиняете его королевское величество, нашего милостиваго государя, а не хотите взять во внимание того, что человек, назвавший себя Димитрием (вы считаете его самозванцем), был из вашего народа – москвитянин, что провозглашали его царевичем не наши люди, а москвитяне, что москвитяне встречали его на границе с хлебом и солью, что москвитяне сдавали ему крепости и вооружение, москвитяне вели его на престол, присягали ему на подданство и венчали на царство, как своего государя, а после уже они изменили ему и убили его. Коротко сказать, москвитяне начали это дело, москвитяне и кончили…Мы также приведены в великое удивление, – продолжали послы с твердостью, – и поражены великою скорбию, что перебито, замучено очень большое число почтенных людей его королевского величества, которые не поднимали никакого спора об этом человеке, не ездили с ним, не охраняли его и не имели даже известия об его убийстве, потому что они спокойно пребывали на своих квартирах. Пролито много крови, расхищено много имущества, и вы же нас обвиняете, что мы разрушили мир с вами!»
Гонсевский с товарищами попал в точку, утверждая, что история с Лжедмитрием – внутреннее дело россиян, причем всех россиян. Отсюда следовала неприятная Шуйскому мысль, что и начатое им кровопролитие будет внутренней, гражданской войной. Более того, несмотря на собственную ярость, послы ясно выразили нежелание короля воевать: «Это пролитие крови наших братьев, произведенное вами, вы можете приписать толпе, и мы надеемся, что вы накажете виновных».Единственное требование послов состояло в том, чтобы их самих «и других людей его королевского величества, какие остались в живых, вместе с их имуществом» отпустили на родину. Только угрожающее завершение речи позволило Шуйскому сделать вид, будто он с патриотическим пылом жаждет войны с иноземцами и иноверцами, виновными в российских бедствиях.
«Если же вы, – заявили послы боярам, – вопреки обычаям всех христианских и бусурманских государств, задержите нас, то этим вы оскорбите его королевское величество и нашу Речь Посполитую – Польское королевство и Великое княжество Литовское. Тогда уже трудно вам будет складывать вину на чернь. Тогда и это пролитие неповинной крови наших братьев падет на вашего новоизбраннаго государя. Тогда ничего хорошего не может быть между нами и вами, и если какое зло выйдет у нас с вами, то Бог видит, что оно произойдет не от нас!» РИБ. СПб., 1872. Т. 1. Ст. 116-121.
Послы выполнили свою задачу, и Шуйский попросту поместил их на Посольском дворе под охрану, выдавая весьма скудные корма. От козней иезуитов он избавился, засадив их вместе с поляками. А сам уже 13 июня отправил к Сигизмунду посланника Григория Константиновича Волконского (получившего за чрезмерное хитроумие прозвище Кривой) с дьяком Андреем Ивановым. Формально они должны были требовать удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны королевским ставленником Лжедмитрием. По существу же известили Сигизмунда, что Шуйский не собирается нарушать мира с Польшей.Для вида царь и король грозили друг другу несбыточными обещаниями: один якобы собирался послать в Ливонию королевича Густава Вазу, другой торговался, обещая то оказать помощь, то отказать в ней. Но за спинами подданных монархи прекрасно понимали друг друга. Шуйский хотел лишь повода называть повстанцев агентами короля, а Сигизмунд был доволен, что активнейшие шляхтичи уходят мстить за своих на Русь, ослабляя внутреннее сопротивление королевской власти.Забыв про свое старое посольство, томившееся в Москве под охраной, терпевшее голод и непрестанные издевательства натравливаемой царем черни, Сигизмунд в октябре 1607 года прислал к царю новых послов, а в июле 1608 года заключил с Шуйским четырехлетнее перемирие. Василию Ивановичу пленные более не требовались, и он отпустил их вместе со старыми послами. К этому времени война была в полном разгаре. 3. Берег кровавой реки Игнатий знал, что война будет ужасной. Иначе и не могло быть. Нельзя безнаказанно убить царя, поставленного своим народом. Никто не поверит в его смерть. Уже через несколько часов после резни по Москве поползли слухи – множество слухов о спасении государя. Вскоре стало известно о буре возмущения на Руси, проклинавшей москвичей, нагло присвоивших себе право решать за всю землю. А в Речи Посполитой народ и шляхта оскорбляли московских послов как изменников, в Минске толпа закидала их камнями и грязью.Очень скоро почти никто по обе стороны границы не верил в самозванство Дмитрия Ивановича и его нелепую смерть. Многоречивые послания боярского царя доказывали лишь, что власти врут. Это доходило даже до иноземцев. Посетивший Игнатия по старой памяти капитан Маржерет, казалось бы уже привычный к русским обыкновениям, недоумевал: «Если, как они говорят, он был самозванцем и истина открылась им лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу? Или почему его не вывели на площадь, пока он был жив, чтобы перед собравшимся там народом уличить его как самозванца, не прибегая к убийству и не ввергая страну в столь серьезную распрю?…И вся страна должна была без всякого другого доказательства поверить словам четырех или пяти человек, которые были главными заговорщиками! Далее, почему Василий Шуйский и его сообщники взяли на себя труд измыслить столько лжи, чтобы сделать его ненавистным для народа?!» Россия начала XVII в. Записки капитана Маржерета. М., 1982. С. 217.
Игнатий вздохнул. Он не хотел объяснять французу, что кровопролитие было запланировано. Кровь нужна была, чтобы прикрыть захват власти. Кровь будет цепляться за кровь и литься реками, пока не захлебнется в ней виновник, и еще долго после этого. О себе он не беспокоился. Игнатий молился за несчастный русский народ, за литву и за всех людей, захваченных лавиной взаимной ненависти.
Игнатий был на патриаршестве около одиннадцати месяцев (с интронизации 30 июня 1605 год до свержения 19 мая 1606 года). И это – самое мирное время в жизни страны и Церкви эпохи Смуты. Гражданская война на время утихла, угли религиозных страстей тлели под спудом, но вспыхнули вскоре пожирающим бесчисленные жизни костром сражений за веру.Отстраненный от церковной власти экс-патриарх Игнатий многие годы находился в Кремле, в центре событий, но в то же время отрезанный от них толстыми стенами Чудова монастыря. Страна восстала против Шуйского, к Москве с именем царя Димитрия на устах подступали полки Ивана Исаевича Болотникова – грек смиренно молился в своей келье. Новый Лжедмитрий стоял у стен столицы, отряды его сторонников, казаки, литовцы и поляки, шведы и воины Скопина-Шуйского, банды разбойников и городские ополчения, ожесточенно рубились по всей Руси – Игнатий оставался в затворе. Шуйский растерял последних сторонников и был свергнут собственными воинами, второй Лжедмитрий погиб, успев попытаться использовать имя Игнатия в своих целях (в 1610 году), московские бояре присягнули польскому королевичу Владиславу и передали Кремль иноземцам – Игнатий жил незаметной иноческой жизнью.В Вербное воскресенье (17 марта) 1611 года суровый поборник православного благочестия патриарх Гермоген был выпущен из-под стражи для торжественного шествия на осляти и ужаснулся, узрев, куда завели государство пролитые реки крови. Ни один москвич не шел за вербою, страх давил город, по улицам и площадям стояли вооруженные ляхи и немцы. Во вторник на Страстной седмице началась резня, Москва была начисто сожжена, и кости жителей ее усеяли пепелище, к которому со всех концов страны устремились полки первого народного ополчения.За Игнатием пришли, когда перепуганные бояре-изменники укрылись с иноземными войсками за стенами Кремля, Белого и Китай-города. Догадаться, зачем его влекут из монастырской кельи в Успенский собор, было нетрудно: еще сыпал с неба черный пепел столицы, а уже в соседней келье появился новый заключенный – незаконно сведенный с престола Гермоген. 24 марта 1611 года Игнатий в патриаршем облачении совершил пасхальное богослужение, здравствуя царя Владислава Сигизмундовича.Жалкое это было зрелище – кучка трепещущих царедворцев, продавших государство иноверцам в страхе перед своим народом, стояла в соборе в окружении вооруженных немцев и ляхов, бросавших вокруг алчные взоры. Отказаться от службы было нельзя, но, едва покинув тишину заточения, Игнатий твердо решил уносить ноги из сего Валтасарова дворца: слишком ярко представлялся ему неизбежный финал боярской авантюры.По правде говоря, не одному экс-патриарху пришла в голову эта спасительная мысль. Пока часть бояр, окольничих, стольников и прочих «московских изменников» лелеяла надежду на поляков, Освященный Собор в Кремле таял как вешний снег. Когда 5 октября 1611 года осажденные изменники писали своему «наияснейшему великому государю Жигимонту», из архиереев, «которые ныне на Москве», упомянут был один грек Арсений Елассонский, архиепископ Архангельский СГГиД. М., 1919. Т. 2. № 272
. Другие уже скрылись, а экс-патриарх неведомым образом исчез, по крайней мере с глаз злодеев.Однако сравнительно безопасная возможность бежать из Москвы представилась Игнатию только 27 декабря 1611 года, когда в ставку Сигизмунда под Смоленском отправился обоз гетмана Ходкевича. Попытка ехать по бушующей Руси без охраны сильного войска была бы самоубийством – а так Игнатий был в дороге лишь ограблен. Под Смоленском он был задержан поляками. 6 ноября 1612 года Король Сигизмунд III взял Игнатия в свой поход на Москву, пытаясь использовать его прошлое патриаршее звание.Поход 1612 года не удался, но и покинуть пределы Речи Посполитой Игнатию не пришлось. Король и католическо-униатское духовенство имели виды использовать экс-патриарха в экспансии на Восток и поселили его в виленском Троицком монастыре. Здесь под влиянием красноречивого архимандрита Вельямина Рутского грек склонился к унии. И даже по требованию лидера униатов Иосифа Кунцевича выступил по этому поводу с публичными заявлениями.Эти действия, вероятно, были полезны для униатской пропаганды в восточных землях Речи Посполитой, где в те времена большинство населения было православным. Однако вряд ли они были согласованы с желаниями короля и его сына Владислава, не забывавших о притязаниях на московский престол. Для них было выгодно, что Россия остается без патриарха – новоизбранный царь Михаил Федорович Романов не желал видеть на патриаршем престоле никого, кроме своего отца Федора Никитича – митрополита Ростовского Филарета, томившегося в польском плену. Игнатию вновь грозила опасность стать участником политической авантюры – нареченный царь Владислав, учтя силу православия, готовился вступить в московские пределы под благословением высшего российского духовенства.Подготовка к вторжению отразилась на положении экс-патриарха. В январе 1615 года король Сигизмунд III сделал его материально независимым от Троицкого униатского братства, пожаловав на прокормление земли дворца Папинского с приселками (в Витебской архиепископии). На земли эти претендовал влиятельный униат, епископ Полоцкий Гедеон Брольницкий, однако Игнатий представлялся королю и канцлеру Льву Сапеге (в имении которого он тогда же освятил церковь) более важным лицом, услуги коего стоили затрат: королевские документы именовали его «патриархом Московским, на сей час в Вильне будучим», где «успокоенья нашего с Москвою дожидается».«Успокоенье» – в представлении поляков – означало для россиян войну, более жестокую и кровавую, чем шла уже многие годы по всей границе и в глубине Руси, где с самой Смуты свирепствовали польско-казацкие отряды. В июле 1616 года по решению сейма в Варшаве королевич Владислав начал собирать войска для завоевания русского престола, «соединения Московского государства с Польшею» и отторжения российских земель (которое ныне происходит в гораздо большем масштабе и без кровопролития).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40