Это были дряхлые ветераны, доставлявшие заключенным еду на стройку и вывозившие оттуда трупы умерших все то время, пока дорога на метр, или чуть меньше, или чуть больше в день приближалась к полюсу. Завершение работ ожидалось в две тысячи пятьдесят шестом году. Но сегодня прямо перед штабом стояла прямо-таки удивительная машина — глянцево-черный лимузин «ЗИЛ», начищенный до жаркого блеска; лишь на крыльях можно было углядеть несколько шлепков грязи, да на бампере за время переезда от тупика железной дороги до лагеря осел тонкий слой пыли.Но у номера 4715 не было времени гадать о значении этого странного явления. Он уже оказался в доме и почувствовал самое настоящее, щедрое, прямо-таки прекрасное тепло — впервые за много месяцев, а может быть, и за целый год: особой разницы тут не было.— Сюда. Ты, разумеется, должен быть чистым. Нельзя оскорблять больших людей твоей вонью и грязью. На самом деле, жаль, что ты позволил себе так опуститься.— Верно, сегодня я пропустил утреннюю ванну. Решил вместо нее выпить еще стакан чаю и съесть земляничный блинчик с кремом, — ответил номер 4715.— Нет, парни, вы только посмотрите, как этот сорок семь пятнадцать здорово острит! Не то что некоторые мои знакомые. Ладно, сорок семь пятнадцать, тебе туда. Отведи душу, да смотри, поживее.Номер 4715 оказался перед душевой кабиной в коридоре, где находились квартиры охранников. Он быстро разделся, вошел в кабинку и пустил горячую воду. В первый момент его чуть не ошпарило, но он даже не пошевелился, блаженно ощущая, как кипяток смывает с него многолетний слой грязи. Немного постояв, он содрогнулся от удовольствия, нашел кусок грубого мыла и намылился. Может быть, его готовили к повешению, но это не имело никакого значения. Ради того, что он сейчас испытывал, стоило даже умереть. * * * — Спешнев, Спешнев, Спешнев, — услышал номер 4715 хорошо знакомый голос, донесшийся до него лет этак через тысячу.Номер 4715 даже зажмурился от ощущения новизны всего происходящего. Да, это была его фамилия. Ее произносили на людях, произносили громко и подчеркнуто ласково, после целой вечности, которую она находилась под запретом. Это было нечто сверхъестественное, настолько сверхъестественное, что номер 4715 не мог даже сообразить, как ему относиться ко всему происходящему. Но эта проблема сразу же отошла на задний план, когда он увидел говорившего — крупного и громогласного мужчину с неожиданно проницательным взглядом и с блестящими волосами, которые несколько смягчали жестокость, написанную на его лице.Это был его наставник, его учитель, его крестный отец, его предатель, его следователь, его подневольный мучитель, судья, вынесший ему приговор, прославленный волшебник тайной службы, некто П. Пушкин, когда-то университетский профессор и чемпион по шахматам, а затем солдат в секретных войнах Красного завоевания. П. Пушкин был олицетворением воина, настоящим казаком, воспринимавшим всех противников как проявление чистого зла и считавшим, что они предназначены только для уничтожения. У этого блестящего и даже очаровательного человека был один крупный недостаток, являвшийся в то же время достоинством, делавшим его чуть ли не гением: он никогда и ни в чем не знал умеренности. Он был одет в форму генерала НКВД, а грудь мундира украшало такое количество орденских ленточек, какого не было даже у старшего сержанта Коблиского.— Ну как ты, дружище? — с теплотой в голосе спросил Пушкин, схватив отощавшего заключенного в медвежьи объятия, как будто Спешнев только что возвратился из недельного отпуска, проведенного в деревне.— Разумеется, прекрасно, — ответил человек по фамилии Спешнев. — Я только что съел изумительно вкусного таракана. Выиграл его в карты у польского диверсанта под номером шестьдесят семь тридцать два.— Я вижу, что ты нисколько не утратил остроумия. Все тот же Спешнев, который всегда выигрывает, независимо от обстоятельств. Ну, садись, выпей чаю. Сигарету? Нет, на этой стадии твоего социалистического развития сигареты, вероятно, потеряли для тебя всякую привлекательность. Я тут даже слышал, что они вредят здоровью, и тебе, наверно, крупно повезло, что ты не имел возможности курить.Он улыбнулся, вытряхнул сигарету из пачки американских «Лаки страйк» и устроил целое представление с убиранием пачки в карман. Но потом улыбнулся еще шире, чуть не выронив сигарету, которую держал во рту, и протянул пачку Спешневу — тот обожал курить, и даже годы отсутствия такой возможности не лишили его этого пристрастия.Внутренне Спешнев проклинал себя за слабость, но он мог отказаться от сигареты не больше, чем от душа, чистой одежды и самых настоящих кожаных ботинок — именно так он был теперь одет.Вспыхнул огонек зажигалки и подплыл к сигарете, которую Спешнев уже держал в губах. Он потянул огонь через набитую сухим табаком трубочку, и его легкие захлестнула волна чистого удовольствия. Голова закружилась, чувства смешались, и на протяжении нескольких секунд он чувствовал себя счастливым.Неужели все это часть какого-то злонамеренного плана? Может быть, его хотят заставить вновь испытать вещи, которые он сумел напрочь выкинуть из памяти? Испытать удовольствие, комфорт, тепло, которые давно успели перейти в область чистой теории, а затем снова вышвырнуть его в барак, в плачевную полужизнь? Снова сделать его зэком? Это было бы свыше его сил. Если так, то ему оставалось только повеситься.— Я знаю, Спешнев, что у тебя есть все основания для недовольства, — сказал Пушкин. — Конечно же, жизнь здесь далеко не мед. И хотя никто и никогда не станет приносить никаких официальных извинений, я думаю, что вскоре кое-кто признает, что были допущены некоторые ошибки. Разумеется, встряски время от времени полезны, но Хозяин зашел слишком далеко. Я заявил ему это в лицо, да-да, прямо в лицо. «Хозяин, — сказал я, — я готов на все ради дисциплины и порядка, ради того, чтобы народ и дальше ходил по струнке, но разве вам не кажется, что вы посадили слишком уж многих?» Но ты же знаешь Хозяина, он всегда держит карты вплотную к жилетке. Он лишь улыбнулся своей загадочной улыбкой и снова заговорил о своей программе.Эти слова, конечно, были государственной изменой, и любой, кто произнес бы хоть что-то подобное, немедленно угодил бы в застенок, а комиссия еще до обеда приговорила бы его к пуле из пистолета Токарева в затылок. Но Хозяин был мертв, и жизнь уже начала меняться.Поэтому Спешнев просто наслаждался невероятной — еще пятнадцать минут назад он не мог об этом даже мечтать — сигаретой, ощущая, как ее дым оседает в его легких, пил чай и всем телом чувствовал окружавшее его тепло.Пушкин с заговорщицким видом подался вперед. Это выглядело так, будто он боится, что кто-нибудь подслушает его разговоры и донесет, хотя на самом деле при желании он мог бы приказать всей охране лагеря немедленно застрелиться, и его послушались бы.— Вот что я тебе скажу, Спешнев, — произнес он шепотом. — Может быть, тебе даже повезло, что ты оказался здесь, хотя, конечно, и здесь было не до веселья. Это так, но Москва в последние годы, когда Хозяин лишился рассудка, была ужасным местом. Страх, паранойя, предательство, выбивание бюрократии, причем порой по три и по четыре раза подряд, жестокие игры «черных марусь» «Черная маруся» — так в сталинские времена часто называли машины для перевозки арестованных.

, увозивших одних и проезжавших мимо других. Нет, это было совсем невесело. Мало кто мог понять, что делать и как себя вести. Здесь, по крайней мере, все было ясно.Пушкин, конечно же, ни на секунду не поверил в то, что говорил: он был человеком без иллюзий, практичным человеком в любых значениях этого слова. Однако ему нравилось порой изрекать всякие абсурдные вещи, зная, что никто не станет ему возражать.Но Спешнев не мог сдержаться и не съязвить.— Да, генерал, — весело сказал он, — как часто, просыпаясь в четыре утра и бодро шагая по заснеженной равнине, чтобы поскорее начать делать эту проклятущую дорогу к Северному полюсу, я говорил себе: «Я самый удачливый человек на всей земле и могу только возблагодарить звезды, что за моей спиной стоит генерал Пушкин и присматривает за мной!»Пушкин проигнорировал иронию: сегодня он был в благодушном настроении.— Спешнев, я с огромным удовольствием проделал весь этот путь только для того, чтобы лично объявить о твоей реабилитации! Спешнев, я отчаянно добивался правосудия в твоем деле, я выдержал самую настоящую войну! Я никогда не забывал о тебе, Спешнев, даже когда все остальные выкинули тебя из памяти. Именно мне, Пушкину, ты должен благодарно кланяться до земли. Я, Пушкин, возвращаю тебе жизнь!— И что же это значит? Неограниченный доступ к тараканам?— Совершенно неограниченный. А теперь слушай, Спешнев. На свете есть страна, народ которой уже давно стенает под тяжким гнетом. Она сползает все ниже и ниже к хаосу, преступности, безнравственности, деградации. Находится под полным контролем американских преступных и деловых кругов, использующих эту страну как публичный дом, отхожее место и сахарный завод одновременно.— Честно говоря, звучит восхитительно.— Это и на самом деле восхитительно. Senoritas! Muchas bonitas! Сеньориты! Красотки! (исп.)

— Насколько я понимаю, это латиноамериканская страна?— Рай на острове, известном под названием Куба.— Действительно, изумительные сеньориты.— Прямо как в Испании. Право слово, почти такие же красавицы, только с примесью негритянской крови, что придает им еще больше жару в постели.— В мыслях я уже там.— Спешнев, есть один парнишка. Мы его высмотрели и приглядываем за ним. Он умен, подготовлен, честолюбив, неудержимо храбр. Он может стать лидером.— Понимаю.— Документы ты сможешь изучить в поезде, когда мы с тобой поедем обратно в Москву. Но ты, конечно, уже понимаешь, куда идет дело.— Я понимаю, куда пойду я.— Этот парень. Его следует сдерживать, успокаивать, тренировать, нацеливать, дисциплинировать, обучать, чтобы можно было рассчитывать, что в будущем он добьется успеха. Потому что в нынешнем своем состоянии это прямо-таки латинский характер. Романтичный, нереалистичный, слишком скорый на действия и совершенно не желающий думать. Ему требуется наставник, мудрый и опытный старший товарищ. Ты, Спешнев, с твоими изумительными манерами, твоим обаянием, твоей безжалостностью, я думаю, как раз тот человек, который нам нужен. Все предварительные распоряжения уже отданы. Это твое искупление, твое будущее, твоя реабилитация.— Выходит, я должен помогать режиму, который дважды сажал меня в тюрьму? Помогать истово, энергично и инициативно?— Разумеется. Здесь имеется один-единственный парадокс, который ты сам только что сформулировал. Ты, конечно же, видишь вопиющее противоречие в том, что мы подвергаем тебя несправедливому наказанию, заставляем вытерпеть тяжелые муки, доводим чуть ли не до смерти, а потом требуем от тебя героического служения. Мелкий человек, скорее всего, уравнял бы весы, добавив на одну чашу свою обиду и возмущение. И лишь очень значительный человек может вообще стереть все это противоречие одним лишь волевым усилием. Спешнев, я даже не буду спрашивать, согласен ли ты. Потому что уже знаю ответ.— Но ведь альтернативы действительно нет, не так ли? Тем более после чая, душа и американского табака. Кто может сказать «нет»?— Никто, малыш сорок семь пятнадцать. Никто. 4 На грани света и тени олень казался чуть ли не привидением. Нельзя было понять, то ли он там, то ли никого нет. Мальчик несколько раз моргнул, чтобы удостовериться, что на самом деле заметил животное. Во всем этом заключалось нечто волшебное; казалось, олень исчезал, его контуры растворялись в игре пятен света и тени, но он тут же являлся, а потом растворялся опять.Мальчик почувствовал, что у него заколотилось сердце. Ему было восемь лет. Он уже три года ездил вместе с отцом охотиться на оленей и много раз видел их или бродящими среди деревьев, или умирающими, яростно бившими передними ногами по земле в краткий момент бунта за секунду перед получением стального послания — пули, вонзающейся под лопатку, или выпотрошенными, с содранной шкурой, подвешенными к стойке, чтобы спустить кровь. Это нисколько не пугало мальчика, если не считать того, что сам он пока не убил еще ни одного оленя. Впрочем, он был к этому готов.Он охотился на белок с однозарядной мелкокалиберной винтовкой «ремингтон», пока не научился каждый раз без промаха попадать точно туда, куда целился. Научился неподвижности. Научился впадать в состояние практически полного небытия, когда продолжает еле заметно дышать только существующее в каждом человеке животное, и все же даже в этом состоянии он ясно и четко видел и слышал.Теперь же он бережно держал в руках «винчестер-94», двустволку калибра 0,30-30 В Великобритании, США и других странах, где принята английская система мер. калибр нарезного оружия измеряется в долях дюйма.

, обращаться с которой научился совсем недавно. Он был готов, пылал нетерпением, и кровь охотника со звоном пульсировала в его ушах.— Дай ему выйти на свет, Боб Ли, — подсказал отец.Он стоял сзади, как воплощение спокойствия и невозмутимости. Именно таким и был его отец. Какое бы положение он ни занимал, любой согласился бы с тем, что это мужчина из мужчин. Боб Ли уже научился улавливать эти неуловимые знаки особого уважения, эту тишину, которая наступала, когда он входил в комнату. И дело заключалось вовсе не в том, что его отец был полицейским штата или же-, как его частенько называли, героем войны. Это было что-то другое. Что-то такое, чему трудновато найти название. В общем, что-то такое.Теперь животное полностью вышло на освещенное место. Повернулось. Казалось, что оно глядит прямо на Боба Ли своими темными глазами, настолько спокойными и глубокими, что захватывало дух. Да, олень смотрел прямо в глаза Боба Ли.Или это только казалось? Олени были как раз такими: ненадолго насторожатся, осмотрятся, а потом очень быстро забывают о своей тревоге. Вот и это животное напряглось, уши стояли торчком, а ноздри раздувались, втягивая воздух. До него было около семидесяти пяти ярдов.— Ты готов?— Да, сэр.Вскоре животное забыло о том, что где-то неподалеку могут быть охотники. Тревожные мысли покинули оленя, и он принялся за еду, пощипывая нежные всходы в тени сосны на краю зернового поля.— Хорошо, Боб Ли, — прошептал отец. — Успокойся, задержи дыхание, возьми его на мушку, положи палец на спусковой крючок и нажми. Оружие выстрелит, когда сочтет нужным.— Сделай так, чтобы твой старик тобой гордился, — послышался голос Сэма Винсента, лучшего и, возможно, единственного друга папы.Боб Ли набрал полную грудь воздуха.Он стоял, прислонившись к стволу вяза. Дерево и поддерживало его, и помогало справиться с дрожью. Он плавно поднес ружье к плечу, и оно совершенно естественно направилось на животное, а мушка, казавшаяся массивной, как кирпич, закрыла часть желтовато-коричневого плеча животного, куда вот-вот ударит пуля, ударит и оборвет жизнь.Он знал, как пользоваться этим ружьем. Оно было взведено, но Боб Ли для безопасности большим пальцем опустил курок. Теперь большой палец мальчика сделал обратное движение и вновь взвел курок, почти неслышно вставший на место. Затем большой палец снова лег на шейку ложи ружья, крепко, но без напряжения обхватив его, а указательный палец прикоснулся к спусковому крючку и медленно, очень медленно начал нажимать на него.Теперь спокойно, такой же легкий нажим, чтобы не сдвинулась с места, не дрогнула массивная мушка; впрочем, это не проблема, за последние годы ему удалось кое-чему научиться, как в полях, так и в мыслях.Но...Может быть, это произошло из-за солнца, из-за того, как осветило оно белую полоску на холке оленя. Или виноват был весенний запах цветов, освещенных восходящим солнцем. А может, вина лежала на каком-нибудь некстати зажужжавшем насекомом, чирикнувшей поодаль невидимой птичке или на чем-нибудь еще.Он не смог бы назвать причину. Но дело было не в том, что он не мог убить. Мальчик уже убивал прежде, понимал, что это, как ни посмотри, мужская работа, работа необходимая, которую мужчины должны делать без сомнений и жалости.Но сегодня, под этими веселыми, ласковыми, нежно греющими солнечными лучами?— Папа?— Да, Боб Ли.— Я не знаю. Я просто... Я не знаю.— Это только тебе решать. Ты охотник. Ты можешь выстрелить, и тогда сегодня вечером у нас будет отменный ужин. Но я не могу решать за тебя, Боб Ли. Это очень серьезное дело — лишить жизни такое красивое существо. Так что решать тебе самому.Мальчик сделал выбор:— Пожалуй, не в этот раз. Пожалуй, когда наступит осень, когда станет холодно. А ведь теперь весна. Все вокруг такое зеленое. Да, наверно, когда не будет зелени.— Ну, если ты принял такое решение...— Принял.— Значит, так тому и быть. Пусть мистер Олень погуляет еще одно лето.
1 2 3 4 5 6 7