Родители пошли в полицию. Но она не хочет вмешиваться: мол, оба уже совершеннолетние».
Обхватив голову руками, отец выкрикнул: «Горе, горе мне! Что за грешный мир! »
«Пинхус, нам нужно сейчас же искать мужа для Мишкет,? продолжала мать самым серьезным и решительным тоном,? иначе это кончится плохо. Будет такое же несчастье, как с Региной».
«Да, да, таковы они, эти коммунисты. Я тоже за коммунизм. В Библии о нем сказано. Но у нынешних коммунистов в голове только свободная любовь. Только!» Отец путал коммунистов с анархистами. Какая-то анархистская группа жила вблизи от нас на Мулакштрассе. Мужчины и женщины вперемешку, неизвестно было, кто с кем. Летними вечерами они иногда прогуливались по нашей улице, нежно обнявшись и загораживая путь прохожим. Отец возмущался этим.
Синагогальный служка обычно успокаивал отца и говорил не без иронии: «Аи, реб Пинхус-Элиэзер, ведь так хорошо, когда люди любят друг друга».
Вот таким образом я услышала свою первую лекцию о коммунизме. Она произвела на меня большое впечатление. В тот же вечер я добилась адреса Регины и Шлойме. И уже на следующий вечер я сидела у них в кухне за столом и ужинала вместе с ними. Шлойме только что вернулся с работы. Я рассказывала о себе. Мне не пришлось потратить много слов: они были коммунистами? сразу же они принялись размышлять, как мне помочь. Шлойме был металлистом, Регина? портнихой. Она предложила мне учиться у нее шить, а дальше? посмотрим. Шлойме поддержал ее. Я с радостью приняла это предложение. Уже на следующий день Регина учила меня держать иголку. Однако я оказалась такой неспособной, что мы через несколько дней оставили это дело. Было ясно: из меня никогда не получится портниха.
Снова сидели мы втроем, в этот раз в «гостиной». Опять обсуждали: куда деваться? И что из меня получится? Наконец Шлойме сказал: «Есть два варианта: ты тут же уходишь из дому, снимаешь комнату и ищешь какую-нибудь работу. До первой зарплаты мы тебе поможем деньгами. Но тогда забудь о своей мечте стать актрисой. Или ты остаешься еще какое-то время в родительском доме, найдешь какую-нибудь работу на вторую половину дня, тайком от родителей накопишь денег, чтобы учиться на актрису. И потом уж уйдешь из дому, когда станешь актрисой».
В следующее воскресенье? отец был занят своими судебными делами, мать, как всегда, «помогала» ему? я сложила быстро свои вещи, завязала их в маленький узелок и с колотившимся сердцем покинула отчий дом. Навсегда.
Поехала я в Панков. Там я по объявлению сняла меблированную комнату на Берлинерштрассе. Квартплата была невысокой, хозяйка? молодой и приветливой. Она не поставила даже обычного условия: «Посещение мужчин только до двадцати двух часов». Впрочем, меня это не интересовало. У меня еще не было никакого «мужчины». Как я скоро заметила, моя хозяйка была веселой вдовой и очень любезной, даже слишком любезной. Позднее она пробовала отбить у меня моего «мужчину», когда он уже у меня появился. Ей было тридцать, ему? девятнадцать. Я очень страдала.
Итак, дверь в родительский дом была захлопнута. Правда, я еще не знала, как пойдет новая жизнь. Но меня уже охватило прекрасное чувство свободы. Не надо будет больше терять времени так бессмысленно.
Первые самостоятельные шаги
Начало моей трудовой деятельности протекало довольно странно. Прочитала объявление в витрине большого табачного магазина на Грейфсвальдерштрассе: «Требуются ученики». Вошла в магазин. Хозяин смерил меня взглядом с головы до ног и сказал: «Завтра можете начать». И я начала. За торговым залом в маленьком помещении с зарешеченными окошками сидели две совсем молодые девушки и набивали сигареты. А я была еще моложе и стала третьей. Хозяин усадил меня у самой витрины? якобы потому, что в комнатушке слишком тесно. Сначала я не поняла, чего он этим хотел добиться. Ничего не подозревая, я уселась у витрины и попыталась набивать сигареты. Одна гильза за другой лопались в моих руках. Но на улице перед витриной началось столпотворение! Проходящие мужчины останавливались и глазели на меня. Особенно долго стояли там старики. К моему счастью, я не могла расслышать их пошлых словечек.
Меня это очень огорчило, но доходы хозяина сильно увеличились. Продолжалось это лишь один день. После обеда в магазин зашел Шлойме, якобы купить сигареты. Он сразу увидел, чем это пахло. Мне он не сказал ни слова, зато выложил все моему хозяину. На следующий день в задней комнате нашлось и для меня место.
Мои коллеги оказались говорливыми и веселыми. Настоящие лукавые берлинские девчата. А я была молчаливой, робкой. Все было таким новым и таким чужим для меня. Не выдержала я там и полгода. Передовиком труда я не стала. Руки у меня оказались не очень ловкими. А может, мешало мне мое нетерпение?
Да, нетерпение! Оно не раз подводило меня в жизни. И это я унаследовала от отца. Кстати, отец не стал меня искать. Его охватила скорбь. Настоящая скорбь, как будто я умерла. Он хорошо знал, что было бы бессмысленно заставлять меня вернуться. И была для его мира потеряна. Безвозвратно.
Регина и Шлойме, оба значительно старше меня, заменили мне до какой-то степени отчий дом. Шлойме оказался энергичным, сознательным рабочим, умным, полным юмора, к тому же приятной внешности. Регина была человеком тихим, сдержанным и замкнутым, но всегда готовым помочь. Говорила она тихо, редко смеялась. Ее не могли рассмешить даже анекдоты Шлойме, которые он охотно рассказывал. Два простых, хороших человека. Я многим обязана им. Они помогли мне преодолеть трудности новой жизни. Вместе с ними я сделала первые шаги к рабочему движению. Они научили меня азбуке марксизма, объяснив мне все так, что я могла понять, что к чему. Брали с собой на митинги и демонстрации Коммунистической партии Германии. Все это произвело на меня огромное впечатление, захватило мой ум и мое сердце. Иногда у меня было состояние такого восторга, что я готова была пойти на баррикады. Но пока что начала с того, что вступила в общества «Красной помощи» и «Международной рабочей помощи». Это было скромнее, чем баррикады, но было преддверием на пути к партии. Мне еще надо было многие остатки прошлого в себе побороть.
Вначале я проводила свои свободные вечера в Клубе еврейских рабочих. Организованный коммунистами, он стал родным домом для многих детей гетто. Здесь они знакомились с марксистским мировоззрением. Это, конечно, помогало им поскорее освободиться от гнета гетто. Я прослушала там множество докладов по различным областям знания, которые читались марксистами. Часто мы слушали рефераты о Советском Союзе, первом рабоче-крестьянском государстве. Проводились и вечера отдыха с культурной программой. Позднее я сама выступала там с художественным чтением. Все чувствовали себя там хорошо, не только евреи. Я познакомилась там с моим первым мужем, светловолосым «гоем», который выглядел как Зигфрид из «Песни о нибелунгах». Его звали Фриц. Был он очень красив. Слишком красив, чтобы оставаться верным. У него была хорошая профессия? инструментальщик. Оставил ее. Хотел стать поэтом. В конце концов не стал ни тем ни другим. О нем я расскажу позже. Он подождет, я тоже часто ждала его.
В этом клубе я познакомилась с одной бездетной супружеской парой, которая заинтересовалась мной. Они пригласили меня на литературно-политические вечера, которые устраивали еженедельно. С ней я подружилась. Ее звали Роза. Это имя к ней очень подходило. Она немного напоминала мне Рахиль Варнхагель, о которой я читала. Не только потому, что у нее был своего рода литературный салон. Она была личностью, обладала умом и сердцем, любила искусство и любила помочь молодым талантам. Позже, когда я стала выступать с художественным чтением, она часто сидела в первом ряду, устремив на меня свои большие голубые сияющие глаза. И я становилась спокойнее.
Муж ее больше интересовался политикой. Он считал себя коммунистом, отстаивал в спорах наше мировоззрение, был острым спорщиком. Но не был членом партии и не мог толком объяснить причины.
Но гостями были не только коммунисты. Всегда на их вечерах разгорались горячие споры. Обязательно читалось и обсуждалось какое-нибудь литературное произведение, проза или лирика. Интересные вечера.
Любопытно, что родители Розы, у которых оба жили, требовали, чтобы дети обращались к ним на «вы». Отец был адвокатом, мать? домохозяйкой. Это была зажиточная мелкобуржуазная семья, где придавали большое значение хорошим манерам. Но когда старик умер, оказалось, что благопристойность была фасадом. Семья распалась. Мать ссорилась из-за каждой мелочи. Муж Розы? служащий? стал безработным. Они сдали одну комнату работнику советского торгпредства. Роза без памяти влюбилась в этого человека. Да, в него можно было влюбиться, убедилась я, когда познакомилась с ним. Но у него была жена в Москве. Роза страшно страдала. А как я могла помочь моей подруге?
Кстати, друзья! Есть хорошая русская поговорка: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Ну, на мой взгляд, сто друзей, пожалуй, слишком много. Тебя на них не хватит. Вот это и случилось со мной. Я была постоянно в пути. Каждый из друзей хотел оказать мне услугу и тащил меня куда-нибудь: то на политические, то на художественные мероприятия. А времени для моего профессионального и политического образования не оставалось. Но я об этом не очень много думала. Меня охватила жажда жизни.
Тем временем я уже «поднялась» на одну ступеньку вверх. Стала ученицей в конторе фирмы «Хониг и компания» на Блюменштрассе. Боссы мои не были в восторге от меня. Ну и я от них тоже. Все время со мной случались какие-то беды. Отправляя письма, я перепутывала конверты. Согласие на поставку по более высокой цене я вкладывала в конверт, в который надо было вложить отказ от поставки. И вызывала тем самым страшный скандал между этими спекулянтами. Если меня посылали на таможню, чтобы внести десять тысяч марок, я приносила квитанцию на девять тысяч. Где потерялась тысяча? Честное слово, я не знала. Столько часов пришлось провести на таможне и так часто я пересчитывала эти деньги, что, когда я уже очутилась у кассы, тысячной бумажки как не бывало. Чтобы проверить мою честность, шефы спросили меня: «Ну, барышня, может быть, вы получили от нас лишь девять тысяч?» Я сказала правду. Как всегда в жизни. «Нет, я получила десять тысяч. Недостающую тысячу я выплачу. По частям!»
Сказала, не подумав. Мне пришлось бы на долгие месяцы положить зубы на полку, и все-таки я не скопила бы тысячу. Но в течение одной ночи я стала миллионершей. Да! В самом деле! И вслед за тем миллиардершей. Началась инфляция. Она катилась, катилась. Не видно было конца. Миллионам трудящихся она принесла несчастья, а меня она спасла. Вот сколько коварства и подлости в так называемом «свободном рыночном хозяйстве». Месячной зарплаты, которую мы получали утром, хватало вечером, чтобы по дороге домой купить булочку или коробку спичек. В один прекрасный день я бросила моим боссам тысячемарковую ассигнацию на стол. Они рассмеялись. Юмор висельников. Моих «работодателей» обуревали в то время другие заботы. Им было не до меня. Они обанкротились. Большие акулы глотали маленьких. Фирма «Хониг и компания» шла навстречу своему концу. Мое терпение тоже.
Горький опыт
Тем временем мне исполнилось восемнадцать. Моя любовь к театру отнюдь не была капризом девчонки. Это было подлинной глубокой привязанностью к театральному искусству. Мне было ясно: я должна стать актрисой. Но как? Этого я не знала. Посещать театральное училище я не могла. На это у меня не хватало денег. Надеяться на одну из немногих стипендий я тоже не могла. Может, частные уроки? Дважды в неделю? На это я могла бы скопить с грехом пополам. Как часто стояла я перед дешевыми столовыми и боролась сама с собой: войти? Не войти?
К первому учителю я попала вот каким образом. Один из моих друзей по галерке рекомендовал мне известного старого актера Фердинанда Грегори. Он, мол, один из лучших преподавателей школ Рейнгардта. Был ли он лучшим, я сомневаюсь. Но самым высокооплачиваемым был бесспорно. На первом уроке я занималась дикцией и техникой дыхания. Все правильно. Ровно через сорок пять минут он закончил урок. Я подала ему руку и робко сказала: «Большое спасибо». Только что не сделала книксен. Так величественно он выглядел. Он задержал мою руку в своей и сказал: «Да, а где мой гонорар, милое дитя?» Даже эту сугубо прозаическую фразу он произнес с большим пафосом.
«Я-я-я думала переслать его по почте. В месяц раз, думала я». Я заикалась от волнения. А он в том же тоне: «Но ведь не захожу же я в магазин купить себе что-нибудь, не имея с собой денег».
Я ничего не ответила. Ушла. Никогда больше не вернулась к нему. Одно занятие стоило целое состояние! Двадцать марок. Я, дурочка, не спросила сначала, считала это невежливым. Деньги я переслала ему по почте и на переводе написала: «Думала, что попаду в храм искусства, а попала в обычную лавку. Извините».
Снова я оказалась у разбитого корыта. После этого случая я решила позвонить Александру Гранаху, попросить у него совета. Теперь я могла появиться перед ним, не опасаясь, что он увидит во мне легкую добычу. «Со мной это дело не выйдет»,? сказала я ему при первой же встрече. «Ты права. Дружба прочнее всего»,? ответил он. Наша дружба выдержала десятилетия. Подчас я не знала, чего я хотела, но всегда? чего не хотела. Например, «стакана воды» в вопросах любви.
Гранах выслушал несколько моих отрывков из разных ролей. Он тут же позвонил своей учительнице Иоганне Буркхарт. Он еще много раз прибегал к ее помощи. Эта женщина прекрасно владела техникой речи. Многие известные певцы были ее учениками. Но зачем это было мне? Петь я вообще не могла. Мне нужен был учитель для разработки ролей.
Госпожа Буркхарт была чутким человеком. Я открыто поговорила с ней о моих проблемах. Она меня поняла. О плате она не хотела и слышать. Может быть, ей платил Гранах? Вполне возможно. Он рекомендовал меня и другому учителю, своему другу Гейнцу Гольдбергу, в то время известному сценаристу и режиссеру. Когда я пошла к нему, я захватила с собой одну подружку, которая тоже хотела стать актрисой. Она была очень неудачливым человеком, но способной, как мне казалось. А больше всего я хотела вырвать ее из гетто. Она была на четыре года старше меня, без профессии и замужем за человеком, который совершенно ей не подходил.
Гейнц Гольдберг сказал, что может взять лишь одну ученицу, ту, которую сочтет более талантливой. Он проверял нас долго. Я сама была удивлена, когда он сказал, что выбирает меня. Дважды в неделю давал он мне уроки, не смотрел на часы и не брал гонорара.
У Гейнца Гольдберга я начала наконец учить роли. Он помогал мне овладевать и художественным чтением. Я готовила к урокам стихи Гейне, Гервига, Френлиграта, Мюзама, Тухольского, Вайнерта и других. Эти стихи мне нужны были для выступления на митингах, собраниях. Эта «материалистическая» поэзия, как он выражался, не нравилась моему учителю. Он не возражал против моих выступлений, но для занятия хотел более лирических вещей. Он считал себя левым. Возможно, и был им, но прежде всего он был эстетом. С наслаждением читал сочинения Рай-пера Марии Рильке. Как часто слышала я у него «Легенду о любви и смерти корнета Кристофа Рильке». Признаюсь, это было подлинное наслаждение, это была музыка. Она до сих пор звучит у меня в ушах. До сих пор у меня сохранилась эта книжонка, которую он мне подарил. Маленькая драгоценность, пронесенная через все бури. В конце концов Гольдберг примирился с моими революционными поэтами.
Одна соученица попросила меня помочь ей при изучении ролей. Обычно мы встречались у меня. Однажды в воскресенье она пригласила меня к себе. Она жила за городом, в Штеглице. Ее отец был чиновником. Если бы я это знала, я бы, наверное, к ней не поехала, ибо чиновники в Веймарской республике обычно отличались особой реакционностью. Родители ее пригласили меня на чашку кофе. Они долго молча разглядывали меня, как какое-то чудо. Атмосфера была угнетающей. Я ничего не понимала и поспешила распрощаться.
На следующий день я собиралась расспросить свою соученицу о причине такого поведения. Но она заговорила об этом сама, когда мы шли вместе к станции метро. «Ты знаешь, я должна тебе что-то сказать»,? начала она и остановилась.
«Пожалуйста, я слушаю тебя». Мне не терпелось узнать, в чем дело.
«Мне не разрешают с тобой больше встречаться». Она смотрела в сторону, избегая моего взгляда.
«А почему?» Пауза. «Ну говори же! Чего ты молчишь?»? настаивала я, по-прежнему ничего не подозревая. Она молчала. Я ждала. Мы шли рядом. Внезапно меня осенило: «Потому что я еврейка?»
«Да»,? выдавила она из себя.
Я повернула в другую сторону. Не знаю куда, не знаю, как долго я шла…
Семь дней траура
Родительский дом я снова посетила лишь через три года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Обхватив голову руками, отец выкрикнул: «Горе, горе мне! Что за грешный мир! »
«Пинхус, нам нужно сейчас же искать мужа для Мишкет,? продолжала мать самым серьезным и решительным тоном,? иначе это кончится плохо. Будет такое же несчастье, как с Региной».
«Да, да, таковы они, эти коммунисты. Я тоже за коммунизм. В Библии о нем сказано. Но у нынешних коммунистов в голове только свободная любовь. Только!» Отец путал коммунистов с анархистами. Какая-то анархистская группа жила вблизи от нас на Мулакштрассе. Мужчины и женщины вперемешку, неизвестно было, кто с кем. Летними вечерами они иногда прогуливались по нашей улице, нежно обнявшись и загораживая путь прохожим. Отец возмущался этим.
Синагогальный служка обычно успокаивал отца и говорил не без иронии: «Аи, реб Пинхус-Элиэзер, ведь так хорошо, когда люди любят друг друга».
Вот таким образом я услышала свою первую лекцию о коммунизме. Она произвела на меня большое впечатление. В тот же вечер я добилась адреса Регины и Шлойме. И уже на следующий вечер я сидела у них в кухне за столом и ужинала вместе с ними. Шлойме только что вернулся с работы. Я рассказывала о себе. Мне не пришлось потратить много слов: они были коммунистами? сразу же они принялись размышлять, как мне помочь. Шлойме был металлистом, Регина? портнихой. Она предложила мне учиться у нее шить, а дальше? посмотрим. Шлойме поддержал ее. Я с радостью приняла это предложение. Уже на следующий день Регина учила меня держать иголку. Однако я оказалась такой неспособной, что мы через несколько дней оставили это дело. Было ясно: из меня никогда не получится портниха.
Снова сидели мы втроем, в этот раз в «гостиной». Опять обсуждали: куда деваться? И что из меня получится? Наконец Шлойме сказал: «Есть два варианта: ты тут же уходишь из дому, снимаешь комнату и ищешь какую-нибудь работу. До первой зарплаты мы тебе поможем деньгами. Но тогда забудь о своей мечте стать актрисой. Или ты остаешься еще какое-то время в родительском доме, найдешь какую-нибудь работу на вторую половину дня, тайком от родителей накопишь денег, чтобы учиться на актрису. И потом уж уйдешь из дому, когда станешь актрисой».
В следующее воскресенье? отец был занят своими судебными делами, мать, как всегда, «помогала» ему? я сложила быстро свои вещи, завязала их в маленький узелок и с колотившимся сердцем покинула отчий дом. Навсегда.
Поехала я в Панков. Там я по объявлению сняла меблированную комнату на Берлинерштрассе. Квартплата была невысокой, хозяйка? молодой и приветливой. Она не поставила даже обычного условия: «Посещение мужчин только до двадцати двух часов». Впрочем, меня это не интересовало. У меня еще не было никакого «мужчины». Как я скоро заметила, моя хозяйка была веселой вдовой и очень любезной, даже слишком любезной. Позднее она пробовала отбить у меня моего «мужчину», когда он уже у меня появился. Ей было тридцать, ему? девятнадцать. Я очень страдала.
Итак, дверь в родительский дом была захлопнута. Правда, я еще не знала, как пойдет новая жизнь. Но меня уже охватило прекрасное чувство свободы. Не надо будет больше терять времени так бессмысленно.
Первые самостоятельные шаги
Начало моей трудовой деятельности протекало довольно странно. Прочитала объявление в витрине большого табачного магазина на Грейфсвальдерштрассе: «Требуются ученики». Вошла в магазин. Хозяин смерил меня взглядом с головы до ног и сказал: «Завтра можете начать». И я начала. За торговым залом в маленьком помещении с зарешеченными окошками сидели две совсем молодые девушки и набивали сигареты. А я была еще моложе и стала третьей. Хозяин усадил меня у самой витрины? якобы потому, что в комнатушке слишком тесно. Сначала я не поняла, чего он этим хотел добиться. Ничего не подозревая, я уселась у витрины и попыталась набивать сигареты. Одна гильза за другой лопались в моих руках. Но на улице перед витриной началось столпотворение! Проходящие мужчины останавливались и глазели на меня. Особенно долго стояли там старики. К моему счастью, я не могла расслышать их пошлых словечек.
Меня это очень огорчило, но доходы хозяина сильно увеличились. Продолжалось это лишь один день. После обеда в магазин зашел Шлойме, якобы купить сигареты. Он сразу увидел, чем это пахло. Мне он не сказал ни слова, зато выложил все моему хозяину. На следующий день в задней комнате нашлось и для меня место.
Мои коллеги оказались говорливыми и веселыми. Настоящие лукавые берлинские девчата. А я была молчаливой, робкой. Все было таким новым и таким чужим для меня. Не выдержала я там и полгода. Передовиком труда я не стала. Руки у меня оказались не очень ловкими. А может, мешало мне мое нетерпение?
Да, нетерпение! Оно не раз подводило меня в жизни. И это я унаследовала от отца. Кстати, отец не стал меня искать. Его охватила скорбь. Настоящая скорбь, как будто я умерла. Он хорошо знал, что было бы бессмысленно заставлять меня вернуться. И была для его мира потеряна. Безвозвратно.
Регина и Шлойме, оба значительно старше меня, заменили мне до какой-то степени отчий дом. Шлойме оказался энергичным, сознательным рабочим, умным, полным юмора, к тому же приятной внешности. Регина была человеком тихим, сдержанным и замкнутым, но всегда готовым помочь. Говорила она тихо, редко смеялась. Ее не могли рассмешить даже анекдоты Шлойме, которые он охотно рассказывал. Два простых, хороших человека. Я многим обязана им. Они помогли мне преодолеть трудности новой жизни. Вместе с ними я сделала первые шаги к рабочему движению. Они научили меня азбуке марксизма, объяснив мне все так, что я могла понять, что к чему. Брали с собой на митинги и демонстрации Коммунистической партии Германии. Все это произвело на меня огромное впечатление, захватило мой ум и мое сердце. Иногда у меня было состояние такого восторга, что я готова была пойти на баррикады. Но пока что начала с того, что вступила в общества «Красной помощи» и «Международной рабочей помощи». Это было скромнее, чем баррикады, но было преддверием на пути к партии. Мне еще надо было многие остатки прошлого в себе побороть.
Вначале я проводила свои свободные вечера в Клубе еврейских рабочих. Организованный коммунистами, он стал родным домом для многих детей гетто. Здесь они знакомились с марксистским мировоззрением. Это, конечно, помогало им поскорее освободиться от гнета гетто. Я прослушала там множество докладов по различным областям знания, которые читались марксистами. Часто мы слушали рефераты о Советском Союзе, первом рабоче-крестьянском государстве. Проводились и вечера отдыха с культурной программой. Позднее я сама выступала там с художественным чтением. Все чувствовали себя там хорошо, не только евреи. Я познакомилась там с моим первым мужем, светловолосым «гоем», который выглядел как Зигфрид из «Песни о нибелунгах». Его звали Фриц. Был он очень красив. Слишком красив, чтобы оставаться верным. У него была хорошая профессия? инструментальщик. Оставил ее. Хотел стать поэтом. В конце концов не стал ни тем ни другим. О нем я расскажу позже. Он подождет, я тоже часто ждала его.
В этом клубе я познакомилась с одной бездетной супружеской парой, которая заинтересовалась мной. Они пригласили меня на литературно-политические вечера, которые устраивали еженедельно. С ней я подружилась. Ее звали Роза. Это имя к ней очень подходило. Она немного напоминала мне Рахиль Варнхагель, о которой я читала. Не только потому, что у нее был своего рода литературный салон. Она была личностью, обладала умом и сердцем, любила искусство и любила помочь молодым талантам. Позже, когда я стала выступать с художественным чтением, она часто сидела в первом ряду, устремив на меня свои большие голубые сияющие глаза. И я становилась спокойнее.
Муж ее больше интересовался политикой. Он считал себя коммунистом, отстаивал в спорах наше мировоззрение, был острым спорщиком. Но не был членом партии и не мог толком объяснить причины.
Но гостями были не только коммунисты. Всегда на их вечерах разгорались горячие споры. Обязательно читалось и обсуждалось какое-нибудь литературное произведение, проза или лирика. Интересные вечера.
Любопытно, что родители Розы, у которых оба жили, требовали, чтобы дети обращались к ним на «вы». Отец был адвокатом, мать? домохозяйкой. Это была зажиточная мелкобуржуазная семья, где придавали большое значение хорошим манерам. Но когда старик умер, оказалось, что благопристойность была фасадом. Семья распалась. Мать ссорилась из-за каждой мелочи. Муж Розы? служащий? стал безработным. Они сдали одну комнату работнику советского торгпредства. Роза без памяти влюбилась в этого человека. Да, в него можно было влюбиться, убедилась я, когда познакомилась с ним. Но у него была жена в Москве. Роза страшно страдала. А как я могла помочь моей подруге?
Кстати, друзья! Есть хорошая русская поговорка: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Ну, на мой взгляд, сто друзей, пожалуй, слишком много. Тебя на них не хватит. Вот это и случилось со мной. Я была постоянно в пути. Каждый из друзей хотел оказать мне услугу и тащил меня куда-нибудь: то на политические, то на художественные мероприятия. А времени для моего профессионального и политического образования не оставалось. Но я об этом не очень много думала. Меня охватила жажда жизни.
Тем временем я уже «поднялась» на одну ступеньку вверх. Стала ученицей в конторе фирмы «Хониг и компания» на Блюменштрассе. Боссы мои не были в восторге от меня. Ну и я от них тоже. Все время со мной случались какие-то беды. Отправляя письма, я перепутывала конверты. Согласие на поставку по более высокой цене я вкладывала в конверт, в который надо было вложить отказ от поставки. И вызывала тем самым страшный скандал между этими спекулянтами. Если меня посылали на таможню, чтобы внести десять тысяч марок, я приносила квитанцию на девять тысяч. Где потерялась тысяча? Честное слово, я не знала. Столько часов пришлось провести на таможне и так часто я пересчитывала эти деньги, что, когда я уже очутилась у кассы, тысячной бумажки как не бывало. Чтобы проверить мою честность, шефы спросили меня: «Ну, барышня, может быть, вы получили от нас лишь девять тысяч?» Я сказала правду. Как всегда в жизни. «Нет, я получила десять тысяч. Недостающую тысячу я выплачу. По частям!»
Сказала, не подумав. Мне пришлось бы на долгие месяцы положить зубы на полку, и все-таки я не скопила бы тысячу. Но в течение одной ночи я стала миллионершей. Да! В самом деле! И вслед за тем миллиардершей. Началась инфляция. Она катилась, катилась. Не видно было конца. Миллионам трудящихся она принесла несчастья, а меня она спасла. Вот сколько коварства и подлости в так называемом «свободном рыночном хозяйстве». Месячной зарплаты, которую мы получали утром, хватало вечером, чтобы по дороге домой купить булочку или коробку спичек. В один прекрасный день я бросила моим боссам тысячемарковую ассигнацию на стол. Они рассмеялись. Юмор висельников. Моих «работодателей» обуревали в то время другие заботы. Им было не до меня. Они обанкротились. Большие акулы глотали маленьких. Фирма «Хониг и компания» шла навстречу своему концу. Мое терпение тоже.
Горький опыт
Тем временем мне исполнилось восемнадцать. Моя любовь к театру отнюдь не была капризом девчонки. Это было подлинной глубокой привязанностью к театральному искусству. Мне было ясно: я должна стать актрисой. Но как? Этого я не знала. Посещать театральное училище я не могла. На это у меня не хватало денег. Надеяться на одну из немногих стипендий я тоже не могла. Может, частные уроки? Дважды в неделю? На это я могла бы скопить с грехом пополам. Как часто стояла я перед дешевыми столовыми и боролась сама с собой: войти? Не войти?
К первому учителю я попала вот каким образом. Один из моих друзей по галерке рекомендовал мне известного старого актера Фердинанда Грегори. Он, мол, один из лучших преподавателей школ Рейнгардта. Был ли он лучшим, я сомневаюсь. Но самым высокооплачиваемым был бесспорно. На первом уроке я занималась дикцией и техникой дыхания. Все правильно. Ровно через сорок пять минут он закончил урок. Я подала ему руку и робко сказала: «Большое спасибо». Только что не сделала книксен. Так величественно он выглядел. Он задержал мою руку в своей и сказал: «Да, а где мой гонорар, милое дитя?» Даже эту сугубо прозаическую фразу он произнес с большим пафосом.
«Я-я-я думала переслать его по почте. В месяц раз, думала я». Я заикалась от волнения. А он в том же тоне: «Но ведь не захожу же я в магазин купить себе что-нибудь, не имея с собой денег».
Я ничего не ответила. Ушла. Никогда больше не вернулась к нему. Одно занятие стоило целое состояние! Двадцать марок. Я, дурочка, не спросила сначала, считала это невежливым. Деньги я переслала ему по почте и на переводе написала: «Думала, что попаду в храм искусства, а попала в обычную лавку. Извините».
Снова я оказалась у разбитого корыта. После этого случая я решила позвонить Александру Гранаху, попросить у него совета. Теперь я могла появиться перед ним, не опасаясь, что он увидит во мне легкую добычу. «Со мной это дело не выйдет»,? сказала я ему при первой же встрече. «Ты права. Дружба прочнее всего»,? ответил он. Наша дружба выдержала десятилетия. Подчас я не знала, чего я хотела, но всегда? чего не хотела. Например, «стакана воды» в вопросах любви.
Гранах выслушал несколько моих отрывков из разных ролей. Он тут же позвонил своей учительнице Иоганне Буркхарт. Он еще много раз прибегал к ее помощи. Эта женщина прекрасно владела техникой речи. Многие известные певцы были ее учениками. Но зачем это было мне? Петь я вообще не могла. Мне нужен был учитель для разработки ролей.
Госпожа Буркхарт была чутким человеком. Я открыто поговорила с ней о моих проблемах. Она меня поняла. О плате она не хотела и слышать. Может быть, ей платил Гранах? Вполне возможно. Он рекомендовал меня и другому учителю, своему другу Гейнцу Гольдбергу, в то время известному сценаристу и режиссеру. Когда я пошла к нему, я захватила с собой одну подружку, которая тоже хотела стать актрисой. Она была очень неудачливым человеком, но способной, как мне казалось. А больше всего я хотела вырвать ее из гетто. Она была на четыре года старше меня, без профессии и замужем за человеком, который совершенно ей не подходил.
Гейнц Гольдберг сказал, что может взять лишь одну ученицу, ту, которую сочтет более талантливой. Он проверял нас долго. Я сама была удивлена, когда он сказал, что выбирает меня. Дважды в неделю давал он мне уроки, не смотрел на часы и не брал гонорара.
У Гейнца Гольдберга я начала наконец учить роли. Он помогал мне овладевать и художественным чтением. Я готовила к урокам стихи Гейне, Гервига, Френлиграта, Мюзама, Тухольского, Вайнерта и других. Эти стихи мне нужны были для выступления на митингах, собраниях. Эта «материалистическая» поэзия, как он выражался, не нравилась моему учителю. Он не возражал против моих выступлений, но для занятия хотел более лирических вещей. Он считал себя левым. Возможно, и был им, но прежде всего он был эстетом. С наслаждением читал сочинения Рай-пера Марии Рильке. Как часто слышала я у него «Легенду о любви и смерти корнета Кристофа Рильке». Признаюсь, это было подлинное наслаждение, это была музыка. Она до сих пор звучит у меня в ушах. До сих пор у меня сохранилась эта книжонка, которую он мне подарил. Маленькая драгоценность, пронесенная через все бури. В конце концов Гольдберг примирился с моими революционными поэтами.
Одна соученица попросила меня помочь ей при изучении ролей. Обычно мы встречались у меня. Однажды в воскресенье она пригласила меня к себе. Она жила за городом, в Штеглице. Ее отец был чиновником. Если бы я это знала, я бы, наверное, к ней не поехала, ибо чиновники в Веймарской республике обычно отличались особой реакционностью. Родители ее пригласили меня на чашку кофе. Они долго молча разглядывали меня, как какое-то чудо. Атмосфера была угнетающей. Я ничего не понимала и поспешила распрощаться.
На следующий день я собиралась расспросить свою соученицу о причине такого поведения. Но она заговорила об этом сама, когда мы шли вместе к станции метро. «Ты знаешь, я должна тебе что-то сказать»,? начала она и остановилась.
«Пожалуйста, я слушаю тебя». Мне не терпелось узнать, в чем дело.
«Мне не разрешают с тобой больше встречаться». Она смотрела в сторону, избегая моего взгляда.
«А почему?» Пауза. «Ну говори же! Чего ты молчишь?»? настаивала я, по-прежнему ничего не подозревая. Она молчала. Я ждала. Мы шли рядом. Внезапно меня осенило: «Потому что я еврейка?»
«Да»,? выдавила она из себя.
Я повернула в другую сторону. Не знаю куда, не знаю, как долго я шла…
Семь дней траура
Родительский дом я снова посетила лишь через три года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39