Меня она посылала в бомбоубежище. Но я оставалась, конечно, наверху. На крыше нашего института я научилась бороться со страхом. Но ее близость придавала мне силы. В октябре 1941 года нас всех мучили опасения за Москву. Фашисты наступали.
14 октября Эмма появилась у меня. «Хочу попрощаться. Завтра утром мы выступаем». Мы обнялись. На рассвете я услышала с улицы слова команды. Наверное, это воинская часть, подумала я. Я вскочила с кровати, накинула пальто и пошла вниз. От улицы меня отделяло только несколько ступеней. Я жила в маленьком деревянном доме. Да, действительно, полк Эммы пошел на фронт. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти: впереди знаменосец, в первом ряду около командира и политкомиссара Эмма Вольф. Слева от нее? молодой солдат, почти ребенок, шестнадцатилетний сын Эммы Володя. Самый молодой сотрудник фронтовой газеты. Раздалась команда, колонна пришла в движение. Солдаты запели маршевую песню. Я смотрела им вслед. В соседних домах у окон стояли люди. Они кивали защитникам Москвы. У многих выступили слезы на глазах. У меня тоже.
Эмма писала редко, самое необходимое. Из ее писем я узнала, что некоторое время мать и сын находились в одном месте, хотя и не в одной части. Вечером, когда утихал бой, Володя добирался до воинской части матери, чтобы с ней повидаться. Если он не приходил, в путь отправлялась мать. Если не было возможно ни то ни другое, она спрашивала в штабе: «Жив ли мой сын?» Или он спрашивал: «Жива ли моя мать?» Потом они потеряли друг друга. Володе исполнилось восемнадцать. Он стал настоящим солдатом? борцом против фашизма. Его перевели на другой участок фронта. Месяцами они не слышали друг о друге.
Эта маленькая изящная женщина пережила все, что только может испытать настоящий боец: победу и поражение, героизм, а иногда и малодушие. Она была ранена, контужена, перенесла сыпной тиф. На ее груди немало наград. Она видела живые и мертвые жертвы бесчеловечности после изгнания фашистских оккупантов.
О мужестве Эммы я слышала от других. Она неохотно говорила о себе. Однажды я встретила ее с политкомиссаром ее части в пригородном поезде. Я ехала несколько станций с ними, чтобы побыть с ней. «Не слишком ли отчаянно она ведет себя?»? спросила я комиссара. «Вот именно. Эмму видишь все время в окопах. Удержать ее невозможно. Она знает, как нужна солдатам ее материнская теплота». Меня это взволновало, но я ничего не сказала. Да это и было бы бесцельно.
«Любовь к социалистической Родине, любовь к людям? вот источник, из которого она черпает»,? писал Илья Эренбург об Эмме Вольф в одной из своих фронтовых корреспонденции после того, как он несколько дней провел в ее части.
По пути с одного фронта на другой капитан Эмма Вольф оказалась среди офицеров, сопровождавших генерала армии Батова. Генерала с глазами мечтателя. Я познакомилась с ним. Два часа этой встречи принадлежат к тем, о которых не забываешь, о которых помнишь всю свою жизнь. Меня изумляла его естественность, его скромность. И не менее? его талант рассказчика. Его можно было слушать часами. Он рассказывал о своих солдатах, о своих офицерах, рассказывал об эпизодах, говорящих об их мужестве, самоотверженности. Говорил он и о капитане Эмме Вольф. Уже в дверях, перед уходом, он сказал: «Жертвы, которые приносит наш народ, несказанно велики, но он уничтожит врага человечества. Да, так будет, в этом нельзя сомневаться».
Это было в самые тяжелые дни Отечественной войны. Его слова оказывали целительное воздействие. Он попрощался с нами очень сердечно и быстро пошел по длинному коридору. Я стояла в дверях и смотрела ему вслед. Мне так не хотелось расставаться с этим большим человеком небольшого роста, непохожим на генерала, с двумя Золотыми Звездами Героя Советского Союза.
Капитан Эмма Вольф была в числе освободителей Вены, ее сын в числе тех, кто освободил Берлин. Спустя год после конца войны Эмма стала настаивать, чтобы он возвратился в Москву, закончил школу и поступил в университет. Но Володя тянул с демобилизацией. Ему трудно было вернуться в старую колею. Эмма поехала в Берлин, чтобы побеседовать с ним. Под руку мать и сын ходили по двору казармы. Командир наблюдал за ними из окошка. Вечером он позвал Володю: «Кто эта барышня, с которой ты сегодня под ручку прогуливался по двору?»
«Моя мама»,? ответил удивленно молодой человек.
«Этот трюк мы знаем»,? лукаво усмехнулся командир.
«Вы можете удостовериться, товарищ командир. Моя мать все равно хотела прийти к вам».
На следующее утро капитан Эмма Вольф пришла к командиру. Она попросила его воздействовать на Володю. Действительно, через несколько недель Володя уже был в Москве. Его мать тоже. Хотя ей было нелегко оставить свою работу офицера по вопросам культуры в Советской военной администрации в Вене. Но если бы не ее настойчивость, Володя, которому уже исполнилось двадцать два, вряд ли окончил бы свою учебу.
Эмма снова стала работать в печати. Двадцать три года она руководила испанской редакцией журнала «Советская женщина». На заслуженный отдых она ушла только семидесяти лет, заболев лейкемией. Впрочем, едва ли это можно назвать отдыхом. Вновь и вновь ей звонят, например, из военкоматов: «У нас призывники. Расскажите-ка им, как вы воевали». Или звонок из редакции? просьба встретиться с женщинами из латиноамериканских стран. Иногда мать и сын разглядывают свои фотографии берлинского времени. Они оба смеются. Нелегко дался им этот смех! И я вглядываюсь в эти фотографии. Их можно было действительно принять за влюбленную парочку. В свои сорок четыре года Эмма выглядела девушкой. Володя, напротив, значительно старше, чем он был.
Среди фотографий, оставшихся у меня от Эммы, я нашла маленькую газетную вырезку. Не знаю теперь, из какой газеты я вырезала ее. Политкомиссар и журналистка Мария Овсянникова написала тогда всего несколько строк:
«В 5-ой Московской дивизии вместе со своей матерью капитаном Эммой Лазаревной Вольф, участницей боев в Испании, воевал ее шестнадцатилетний сын Володя. Если мы преклоняемся перед мужеством, перед душевной чистотой этих молодых солдат, то мы знаем: такими их воспитала Родина. Но не было бы у них таких матерей, не получились бы из них поэты и герои».
«Вы еще вспомните мои слова…»
Тяжелые дни мы пережили в октябре 1941 года. Фашистский вермахт приближался к Москве. Используя свое техническое и численное превосходство. С потерями он не считался. Мысль о том, что Москва может попасть в руки фашистов, была непереносимой. В начале октября я получила от комиссара извещение подготовиться к отправке.
Но пришел день, который никогда не изгладится из моей памяти: 15 октября фашисты в сорока километрах от Москвы, в предместье Москвы? Химках! Это невозможно было себе представить. Мы были уверены, что Красная Армия, если необходимо, пойдет на любые жертвы, чтобы отстоять столицу Родины. И тем не менее нас охватил страх.
В этот день мы, как обычно, пошли на работу. К концу рабочего дня, около шести вечера, нас позвали на собрание. Секретарь парторганизации сказал, что положение угрожающее. Наш институт будет эвакуирован в этот же вечер. У кого дома есть дети или инвалиды, тех посадят в грузовик, кто хочет остаться, может оставаться. Мы должны взять с собой только самые необходимые вещи. Места мало. Муж мой был на фронте. Дома никого не оставалось. Вместе с профессором Молчановой мы сидели в ее лаборатории, грелись у газовой горелки и ждали. Мы размышляли вслух, что мы сделаем, если фашисты займут этот дом. Оружия у нас не было. «Я выброшусь из окна»,? сказала я. Профессор Молчанова ответила: «У меня есть в кармане цианистый калий. Хватит на обеих».
Два грузовика доставили нас на вокзал. Куда нас повезут дальше, мы не знали. Сесть в поезд казалось делом немыслимым. Повсюду люди, многие москвичи отправились в путь пешком. Кто мог обращаться с винтовкой, присоединился к защитникам столицы. Грузовик довез нас до города Горький. Там мы погрузились на пароход. Он уже был переполнен. Тем не менее стояла гробовая тишина. Все наши мысли были с Москвой.
Спать никто но мог. Мы сидели в салоне за большим длинным столом. Время от времени кто-нибудь глубоко вздыхал. Пожилая женщина закричала: «Нет! Нет, этого быть не может!» У нее начался сердечный приступ. Мы обступили ее. Одни пытались ей помочь, другие плакали. К нашему столу подошел майор. Он ковылял на двух палках. «Никакой паники, товарищи, никогда, слышите вы, никогда фашисты не увидят Москву. Вы еще вспомните мои слова». Он сказал это с такой убежденностью, что мы устыдились своего малодушия. Эта непоколебимая вера в победу над фашизмом в самый грозный час запечатлелась у меня на всю жизнь.
Я обратила внимание на этого офицера еще днем. Он был единственным военнослужащим на пароходе. Крепко сложенный человек ковылял по середине салона туда и обратно довольно долго. «Ранение в ногу, я должен тренироваться,? объяснил он мне позднее, как будто речь шла о пустяке.? Я не намерен долго прохлаждаться в тылу». Еще сегодня вижу перед собой этого настоящего человека.
Пятьдесят пять градусов мороза на солнце
В Казани мы сошли на берег. Нас разместили в школе. Оказалось, что на партах можно спать. Между прочим, лучше, чем на письменных столах. Еду мы покупали на рынке. Тогда еще можно было кое-что купить. Через неделю мы сели в поезд и поехали дальше. Ехали мы долго, почти месяц, куда? не знали. Думали, что едем в Ташкент. Всем хотелось в теплые места. Наш эшелон остановился в Тюмени. Тогда мы поняли, куда едем. Нас охватил ледяной ветер, когда мы вышли из вагона за кипятком.
Станцией назначения оказался Новосибирск. С детьми, со всеми пожитками мы отправились с вокзала на трамвае к нашему филиалу. Коллеги приняли нас дружелюбно. Они разделили с нами свои письменные столы. Днем они сидели за ними, ночью мы спали на них. Столов на всех не хватало. Приходилось спать посменно, каждому часа два-три. Моя сменщица предложила мне спать вдвоем. Но она занимала три четверти стола. Она была толстушкой. Не виновата же она. Мы подружились. Ночью мы несколько раз вставали и менялись местами. По теории относительности Эйнштейна, ночь может быть очень короткой или очень длинной. Она бесконечно длинна, если приходится двум женщинам спать на одном письменном столе.
Днем мы проводили время в коридорах. Большинство детей были в начале войны эвакуированы из Москвы. Поэтому в нашей группе было всего двое детей школьного возраста. Они вели себя даже чересчур разумно. Жизнь шла дальше. Самое трудное было привыкнуть к запаху касторки. Как беженцы, мы получали восемьсот граммов черного хлеба в день. Слишком много. Так много мы не могли съесть. Мы меняли хлеб на картошку. Картофелины были величиной с орех. Мы жарили их вечером в лабораторных печках на касторке. Есть их еще кое-как было можно, но пахли они непереносимо. Приходилось зажимать себе нос. Но зато у нас раз в день была горячая еда. Но запах касторки не скоро выветрился.
Так продолжалось только четыре недели. Потом нас всех разместили на частных квартирах. Сибирякам пришлось потесниться. Их это не очень радовало. Да и кто бы обрадовался? Но они выполняли свой долг. Сибиряки суровый народ. Как и природа Сибири.
И все же нигде я не видела столько солнца зимой, как в Новосибирске. Но это солнце обманчиво. На таком солнце можно легко отморозить себе нос, или щеки, или еще какую-либо часть тела. Пятьдесят пять градусов мороза! Прохожие говорят друг другу: «Гражданочка, потрогайте себя за нос!» или «Потрите-ка себе щеку, она у вас совсем белая!» Но никто не предупредил меня, когда я отморозила себе ноги. И где? В трамвае, который полз как улитка. После этого я предпочитала идти на работу и обратно пешком. Это было надежнее. Расстояние было «маленькое»? всего семь километров в один конец. Бинт на ногах все время сползал, но зато он грел.
В Сибири легко зимовать, если у тебя есть овчинный полушубок. Ну, на худой конец, шуба из норки или соболя. И к тому же валенки. Да, прежде всего валенки! Их у меня как раз не было. Я пошла на рынок и купила себе поношенные валенки. Денег хватило только на пару старых валенок со стертыми подошвами. Купила и сразу же отправилась в сапожную мастерскую. «Прием через четырнадцать дней»? гласила записка на двери. Старший сапожник оказался неумолимым. «Я положу их здесь за печкой. Приду за ними через четырнадцать дней, хорошо?»
«Делайте что хотите»,? проворчал сапожник, инвалид, уставший от перебранок с клиентами.
Когда я пришла через две недели, не было ни валенок, ни сапожника. Никто ничего не знал. Мне хотелось плакать от злости, но я смеялась над собой. Ведь через эту обувную мастерскую проходили ежедневно дюжины клиентов.
К сибирской зиме я оказалась совершенно неподготовленной. В тот день, когда я покинула Москву, на мне было старое осеннее пальто для хождения по чердакам и подвалам на службе. Тут бы мне пригодилась моя медвежья шуба. Но она висела в Москве в шкафу. Отцы города? они действительно заслуживали это имя? старались изо всех сил облегчить участь беженцев. Но их были многие тысячи. Тем, кого эвакуировали из западных областей, из Минска, Витебска например, было еще хуже, чем нам, москвичам. Они оставили в родных местах не только все свои пожитки. Случалось, что в пути теряли детей или они заболевали. Люди умирали от ужасов, от тоски, от мытарств. Беда свалилась на них так неожиданно. Гром ударил средь ясного неба. Но они предпочитали смерть жизни под властью фашистов. Двинулись в путь в первые же часы войны. По дороге их бомбили фашисты, не разбирая, где дети, где старики.
Свидание в Новосибирске
В один прекрасный день на вокзале Новосибирска я столкнулась с минским театром. Встреча была печальной. После бесконечных дорожных приключений и длинного пути они прибыли в Новосибирск. Прибыли ночью. Очень плохо одетыми, истощенными. Они ютились на вокзале в ожидании жилья, одежды, продуктов. На вокзале я ежедневно получала шесть буханок хлеба для нашего коллектива. Каждая буханка по три кило. После объятий и слез я дала минчанам три буханки, чтобы хоть немного утолить голод, мучивший их уже много дней. Уборщица из института, помогавшая мне доставлять хлеб, была согласна. Мои институтские коллеги, конечно, тоже одобрили это. Кстати, я уже не работала библиотекаршей, а стала завхозом и секретарем парторганизации.
Почти ежедневно мои дела вели меня на главную улицу Новосибирска. Эта широкая улица шла через весь город. На ней находились горком партии и горсовет. И в том и в другом мне помогали где советом, а где делом.
Стоял жестокий мороз. На центральной улице города я встретила дирижера Курта Зандерлинга; он жил в крохотной комнате гостиницы вместе со своей женой. Он страшно мерз в своем тонком пальтишке, просто посинел от холода. Но не сказал ни слова об этом, не жаловался. Его согревали звуки Девятой симфонии Бетховена: он отправлялся на репетицию.
По всему городу были наклеены афиши с именем этого немецкого дирижера, напечатанным огромными буквами. В самое жестокое время войны. И в страшный мороз люди стояли в очереди, чтобы достать билеты. Мне повезло, он дал мне контрамарку. Это был один из самых великолепных, самых потрясающих концертов. Люди аплодировали, стоя, по нескольку минут. Они аплодировали Бетховену, они аплодировали дирижеру, они аплодировали честным немцам. Зандерлинг сиял от счастья.
Случайно мы встретились с ним на следующий день на том же самом месте. Я увидела, что он чем-то очень озабочен. Спросила его, в чем дело. Оказалось, что он и его жена давно хотели ребенка. И вот теперь его жена беременна. В такое неподходящее время. Они не знали, что делать. Они ничего не сделали. Иначе одаренный Томас Зандерлинг? их сын? не появился бы на свет. Нелегко им было принять это решение. Зандерлинг покинул гитлеровскую Германию в 1935 году. В декабре 1941 года ему пришлось снова отправиться в путь. На этот раз из Ленинграда, их второй родины. Сегодня здесь, завтра там. Без пристанища. Курт Зандерлинг страдал и боролся вместе с советским народом. С народом, который ежедневно тихо, скромно, без хвастовства совершал великие подвиги.
А мой минский театр? Не прошло и недели с тех пор, как я встретила моих бывших коллег. И уже получила приглашение на премьеру. Она должна была состояться через десять дней. Я была крайне удивлена. Без декораций, без костюмов. Сами еще совсем не устроенные, они решили выступать. Им не хотелось сидеть без дела. Их гастроли не были предусмотрены. Они просто должны были получить пристанище и отдохнуть от пережитого. Минчанам пришлось покинуть город в считанные часы, совершать длинные пешие переходы под бомбежками, испытать голод, жажду, жару, болезни, смерть. Их не миновало ни одно испытание. Их лица были помечены печатью страданий, но они уже играли, играли самые веселые пьесы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39