Я не собираюсь звонить доктору Хьюлеру, ответила она не столько Альме, сколько себе, словно повторяя вслух многократно обдуманные мысли. Хьюлер скажет Везите его в больницу, а Гектор в больницу не поедет. Он устал от больницы. Я дала ему слово: никаких больниц. Так зачем, спрашивается, звонить?
У Гектора пневмония при одном легком, он дышит из последних сил. Ты должна позвонить доктору.
Он хочет умереть дома. Он постоянно говорит мне об этом, вот уже два дня. Я дала слово и не собираюсь идти против его воли.
Если ты устала, я сама отвезу его в «Больницу святого Иосифа», предложила Альма.
Только с его согласия, ответила Фрида, а сейчас он уже спит. Если ты настаиваешь, спросим его завтра. Ты отвезешь его, если он согласится.
Пока женщины препирались, я обратил внимание, что перед плитой на высоком табурете сидит Хуан и разбивает яйца прямо в сковородку. Готовую глазунью он переложил на голубую тарелку и подал Фриде. Духовитый пар, валивший от яичницы, казалось, делал запах зримым. Фрида смотрела в тарелку так, словно там лежала груда камней или эктоплазма, занесенная из космоса, – только не еда. А если она и понимала, что перед ней нечто съедобное, отправлять это в рот она в любом случае не собиралась. Она налила себе вина, но, едва пригубив бокал, аккуратно отодвинула его от себя. И то же самое проделала с яичницей.
Не самое удачное время, снова обратилась она ко мне. Мне хотелось узнать вас поближе, но сейчас толком и не поговоришь.
У нас еще будет завтра, заметил я.
Возможно. Лично я живу настоящей минутой.
Фрида, тебе надо прилечь, сказала Альма. Когда ты последний раз спала?
Не помню. Кажется, позавчера, в ночь перед твоим отъездом.
Но я уже здесь, и Дэвид со мной. Все брать на себя теперь нет необходимости.
А я и не брала все на себя, возразила Фрида. Наши маленькие мне очень помогли. Но сейчас я должна быть рядом с ним. Он слишком слаб, чтобы объясняться с ними на пальцах.
Отдохни. Мы побудем с ним, я и Дэвид.
Знаешь, я бы хотела, чтобы ты провела эту ночь здесь. Профессор Зиммер переночует в коттедже, а ты поспишь наверху. Мало ли что. Ты не против? Кончита уже постелила тебе в спальне для гостей.
Да, конечно. Но Дэвиду совершенно не обязательно ночевать в коттедже. Он может спать со мной.
Вот как? удивилась Фрида. А что по этому поводу думает профессор Зиммер?
Профессор Зиммер одобряет такой план, сказал я.
Вот как? еще раз удивилась она, и впервые на ее лице появилась улыбка – классная, надо сказать, улыбка, в которой было изумление, почти остолбенение, – и пока Фрида переводила взгляд с Альмы на меня и обратно, она еще больше расплывалась. Ну, вы даете, сказала она. Кто бы мог подумать?
Я открыл рот, чтобы сказать Никто, и в этот момент зазвонил телефон. Нарочно не придумаешь. Она спросила, и тут же раздался звонок. Как будто между двумя этими событиями существовала прямая связь и звонок стал непосредственным ответом на вполне риторический вопрос. Этот резкий трезвон мгновенно разрушил атмосферу веселого оживления, и улыбка на лице Фриды потухла. Она встала и направилась к телефону, висевшему на стене возле дверного проема, и, пока она шла, я подумал: Ей звонят сказать, чтобы она не улыбалась в доме смерти. Мысль, конечно, безумная, но это еще не значит, что интуиция меня обманывает. Алло? Кто это? спросила Фрида в трубку, и, словно подслушав мои мысли, на том конце провода никто не отозвался. Она еще раз задала этот вопрос, после чего повесила трубку и, повернувшись к нам со страдальческим лицом, произнесла: Никто… никто не отвечает.
Гектор умер ночью, между тремя и четырьмя. В этот момент мы с Альмой спали голые под тонким покрывалом в комнате для гостей. Первым делом мы занялись любовью, потом поговорили, еще раз занялись любовью, и в какую-то минуту просто вырубились. За пару дней Альма дважды пересекла страну, и с юга на север и с севера на юг, покрыла сотни миль на машине, и все же, несмотря на глубокий сон, услышала стук в дверь. Я – нет. Ни шума, ни суматохи – ничего не слышал. Я спал как убитый после трех лет мучительной бессонницы, и, как нарочно, это случилось именно тогда, когда надо было бодрствовать.
В десять часов я все-таки прочухался, хотя тоже не по своей воле; сидя на краешке кровати, Альма гладила меня по щеке и повторяла мое имя тихо, но настойчиво. Я тер глаза, поднявшись на локте, а Альма не спешила сообщать мне новости. Были поцелуйчики и нежный шепоток, была кружка кофе, который я тянул не спеша, маленькими глотками, и уж затем, через десять или пятнадцать минут, она перешла к главному. Не первый раз меня приводили в восхищение ее выдержка и такт. Своим поведением она дала мне понять, что смерть Гектора не станет преградой между нами. У нас началась своя история, не менее важная, чем та, которой была ее жизнь до нашего знакомства.
Я даже рада, что ты все проспал, сказала Альма. Я успела поплакать втихомолку, и теперь, когда худшее позади, мне будет легче собраться с силами. А силы понадобятся нам обоим, потому что день обещает быть ох каким трудным. Фрида вышла на тропу войны, наступает сразу по всем фронтам. Ей не терпится поскорее сжечь фильмы.
Мне казалось, что у нас есть в запасе двадцать четыре часа.
Мне тоже так казалось, но, по словам Фриды, все должно быть закончено в течение двадцати четырех часов. По этому поводу перед ее отъездом у нас вышла настоящая перепалка.
Перед ее отъездом? Ты хочешь сказать, что ее нет на ранчо?
Видел бы ты эту сцену! Гектор только что умер, а она уже звонит в похоронное бюро «Виста Верде» в Альбукерке с требованием немедленно прислать катафалк. В семь или семь тридцать они уже были здесь. В эти минуты они подъезжают к Альбукерке. И сегодня, по ее расчетам, Гектора кремируют.
Но ведь не все, в конце концов, зависит от нее. Там же куча всяких формальностей, разве не так? Ей нужно свидетельство о смерти, больше ничего. После того как патологоанатом даст заключение, что Гектор умер своей смертью, у нее будут развязаны руки.
Наверняка она все давно продумала, просто тебе ничего не говорила.
Это же гиньоль. Мы смотрим в зале фильмы Гектора, а в это время его тело сжигают в печи и оно обращается в прах.
А затем Фрида вернется, и в прах обратятся его фильмы.
В нашем распоряжении несколько часов. На все картины времени не хватит, но если начать прямо сейчас, две или три мы посмотреть успеем. Всего-то?
Она была готова сжечь их еще утром, но мне удалось ее отговорить.
Тебя послушать, так она просто потеряла рассудок.
Только что умер ее муж, и какая ее первая забота? Уничтожить его фильмы, их общее дело. Стоит ей только на минуту задуматься, и она уже не сможет это осуществить. Конечно, она потеряла рассудок. Пятьдесят лет назад она дала обещание, и именно сегодня его надо выполнить. На ее месте я бы тоже постарался покончить с этим как можно скорее. Покончить – и рухнуть. Почему Гектор и дал ей двадцать четыре часа. Он не оставил ей времени на раздумья.
Альма встала, и, пока она поднимала жалюзи, я быстро оделся. Еще столько всего нам надо было сказать друг другу – но сначала фильмы. Комнату затопил ослепительный утренний свет. Альма была в голубых джинсах и легком белом свитере. По дому она ходила босиком, и в глаза сразу бросились ярко-красные ноготки. Одеваясь, я думал о том, что Гектор спутал все карты. Я полагал, что он еще поживет, и мы проведем вдвоем несколько дней в приятной беседе в его полутемной спальне или в зале во время просмотра его фильмов. Мне трудно сказать, какое из двух разочарований было сильнее, – что нам не суждено продолжить наш разговор или что большинство его картин я уже никогда не увижу?
Проходя мимо спальни Гектора, я увидел, как маленькие снимают постельное белье. Голая комната. Все эти лекарства, стаканы, книги, термометры и полотенца, которыми были завалены бюро и столик, исчезли. Одеяла и подушки валялись на полу. Ничто не напоминало о том, что всего семь часов назад здесь умер человек. Хуан и Кончита стояли по разные стороны кровати, в изголовье, готовясь одновременно потянуть за концы простыню. Им требовалась координация усилий, хотя бы по причине низкорослости (их головы едва возвышались над матрасом), и когда простыня вдруг вздулась пузырем, я увидел на ней множество пятен и потеков – последние интимные свидетельства пребывания Гектора на этой грешной земле. Мы умираем, выделяя кровь, мочу и кал, как новорожденные младенцы, захлебываясь собственной слизью. Еще секунда, и простыня улеглась плашмя, а затем, сложенная пополам, тоже перекочевала на пол.
На кухне Альма готовила нам бутерброды и питье, складывая всё в корзинку для пикника: чтобы не терять времени, мы решили перехватить что-нибудь во время просмотра. А я пока бродил по нижнему этажу, рассматривая картины на стенах. В одной гостиной было десятка три работ – живопись и рисунки, и еще десяток в холле – яркие волнистые абстракции, пейзажи, портреты, эскизы пером и тушью. Автограф нигде не стоял, но почерк явно был один, то бишь Фридин. Я остановился перед рисунком, висевшим над тумбочкой с проигрывателем и пластинками. На все картины все равно времени не хватит, поэтому я решил сосредоточиться на одной вещи: двухлетний ребенок, спящий на спине в своей кроватке, – вид сверху. Рисунок старый – бумага пожелтела, края махрились, – и я сразу догадался, что это умерший в младенчестве Тэд, сын Гектора и Фриды. Голые подвижные ручки и ножки, почти голое тельце; бумажный, собравшийся в складки подгузник, закрепленный английской булавкой; угадываются прутики ограждения. Быстрые спонтанные линии, энергичные уверенные штрихи – моментальный набросок. Я попытался представить себе эту сцену, воссоздать мгновение, когда карандаш коснулся бумаги. Мать, читая книгу, сторожит дневной сон ребенка. Оторвавшись от страницы и застав его в этой доверчиво-беззащитной позе – руки-ноги разбросаны, голова запрокинута назад, – она вытаскивает из кармана карандаш и, за неимением бумаги, использует последнюю, пустую страницу книги. Страницу с готовым рисунком вырывает и прячет – или, не вырвав, забывает о рисунке на многие годы. И вот, снова открыв книгу и с удивлением наткнувшись на него, она осторожно вырезает бритвой ветхую страницу, заключает в рамку и вешает на стену. Когда это произошло – бог весть. Может, сорок лет, а может, месяц назад, но, скорее всего, мальчик был уже на том свете, возможно, давно уже на том свете, возможно, он был дольше на том свете, чем я на этом.
Выйдя из кухни, Альма взяла меня за руку и вывела в коридор с побеленными стенами и выложенным красной плиткой полом. Я хочу тебе кое-что показать, сказала она. Времени у нас мало, я знаю, но это займет не больше минуты.
Мы миновали две или три двери и остановились у последней, в конце коридора. Поставив корзинку на пол, Альма достала из кармана связку ключей. Их там было добрых два десятка, но она безошибочно выудила нужный и вставила его в замочную скважину. Это кабинет Гектора, пояснила она. Здесь он проводил больше всего времени. Если ранчо – это его вселенная, то эта комната – ее центр.
Первое, что бросилось в глаза: всюду книги. Три из четырех стен заставлены стеллажами, которые буквально ломились от книг. Остальные лежали грудами на столах, стульях, ковре. Книги старые и новые, в твердой обложке и в бумажном переплете, книги на английском и испанском, французском и итальянском. Среди тех, что были на длинном письменном столе, родном брате кухонного, я обнаружил «Мой последний вздох» Луиса Бунюэля. Книга лежала раскрытая, обложкой вверх, в самом центре стола. Не ее ли читал Гектор, сидя последний раз в кабинете, в тот злополучный день, когда он упал с лестницы и сломал ногу? Я хотел посмотреть, на чем он остановился, но тут Альма со словами Тебе это будет интересно снова взяла меня за руку и, подведя к стеллажу в дальнем углу комнаты, показала на верхний ряд книг, выше ее и как раз на уровне моей головы. Сплошь французские авторы: Бодлер, Бальзак, Пруст, Лафонтен. Левее, сказала она. Мой взгляд скользнул по корешкам влево и вдруг уткнулся в знакомый золотисто-зеленый переплет. Двухтомник Шатобриановых «Мемуаров покойника» издательства «Плеяды». Сей факт вроде бы не должен был вызывать у меня особых чувств. Шатобриан достаточно известный автор. Но мне было приятно, что Гектор читал эту книгу, что и он вошел в этот лабиринт воспоминаний, по которому я блуждал последние полтора года. Еще одна точка соприкосновения, еще одно звено в цепи случайных встреч и странных симпатий, с которых начался мой интерес к нему. Я взял с полки первый том. Я понимал, что время не терпит, но искушение перелистать несколько страниц, прикоснуться к строчкам, которые Гектор читал в тиши этого кабинета, было слишком велико. Книга раскрылась примерно на середине, и я увидел, что одна фраза тоненько подчеркнута карандашом. Les moments de crise produisent un redoublement de vie chez les hommes. В кризисные моменты жизненные силы человека удваиваются. Или лучше так: В полную силу человек живет, только когда отступать некуда.
Вдруг мы оказались в жарком утреннем мареве. Еще вчера мы наблюдали из машины разрушительные последствия прокатившейся по Новой Англии грозы; сейчас нас окружала пустыня, на небе ни облачка, и в разреженном воздухе разлит аромат можжевельника. Мы шли петлистой тропинкой вдоль Гекторова сада, в высокой траве стоял звон цикад, вокруг пестрели островки тысячелистника и подмаренника. Все мои чувства были обострены, я испытывал одновременно полноту счастья, нетерпение и страх, а еще – какую-то сумасшедшую решимость. Мое сознание словно растроилось, и все три мозга работали порознь. В отдалении высилась гигантская стена гор; над головой кружил ястреб; на камень села голубая бабочка. Мы не прошли и ста шагов, а у меня на лбу уже выступил пот. Альма показала на длинное одноэтажное строение с потрескавшимся, поросшим травой крыльцом. Здесь в период съемок, по ее словам, спали актеры и технический персонал, но сейчас окна были заколочены, а вода и электричество отключены. Дальше, метрах в пятидесяти, виднелся производственный комплекс, но внимание мое привлекло соседнее строение. Тон-ателье, огромный белый куб, сиял на солнце, больше походя на самолетный ангар или станцию грузовиков, чем на кинопавильон. Я невольно сжал руку Альмы, и наши пальцы сплелись. С чего начнем? спросил я.
«Внутренняя жизнь Мартина Фроста».
Почему именно с него?
Он самый короткий, успеем досмотреть до конца. Если к тому времени Фрида не нагрянет, запустим следующий короткий фильм. Ничего лучшего мне не пришло в голову.
Это моя вина, надо было приехать месяц назад. Ты себе не представляешь, как глупо я себя чувствую.
Письма Фриды звучали не слишком убедительно. На твоем месте я бы тоже колебалась.
Сначала я не верил, что Гектор жив. Потом – что он умирает. Эти фильмы лежали здесь в коробках годами. Будь я порасторопнее, я бы всё увидел, и не по одному разу. Я бы пропустил их через себя, заучил наизусть. А теперь мы спешим, чтобы хоть один посмотреть. Какой абсурд.
Дэвид, не казнись. Сколько месяцев я их уговаривала пригласить тебя на ранчо! Если кто и виноват, так это я: слишком все затянула. Действительно, глупо.
Альма открыла дверь одним из ключей на связке. Стоило нам перешагнуть порог, как мы почувствовали, что температура стала ниже градусов на десять – кондиционер был включен. Вряд ли он работал постоянно, а это значит, что Альма уже успела побывать здесь. Пустяк, казалось бы, но когда я над этим задумался, я испытал прилив острой жалости. В семь или семь тридцать, проводив черный лимузин с Фридой и покойником, вместо того чтобы разбудить меня, Альма пришла в производственный павильон, включила кондиционер и два с половиной часа в полном одиночестве предавалась скорби. Ей надо было выплакаться, прежде чем предстать передо мной. Мы могли посмотреть фильм, но она чувствовала себя не готовой, и таким образом драгоценное время утекло сквозь пальцы. Кто сказал, что Альма – крепкий орешек? Да, она смелее, чем я думал, но орешек на поверку оказался не таким уж и крепким. Только сейчас, идя за ней через прохладный холл в просмотровую комнату, я до конца осознал, как трудно ей сегодня пришлось, и еще придется.
Двери слева, двери справа, но ни на что нет времени – ни на то, чтобы осмотреть монтажную или звукозаписывающую студию, ни даже на то, чтобы расспросить, все ли оборудование на месте. Мы свернули налево, в другой коридор с голыми, выкрашенными в голубой цвет стенами из шлакобетонных блоков, и, миновав двойные двери, вошли в маленький кинозал. Пол с небольшим наклоном; три ряда мягких откидных кресел, по восемь-десять в каждом ряду; на стене пластиковый экран с кислотно-белым глянцевым отливом. Ни занавеса, ни сцены. В нависавшей над залом будке киномеханика горел свет, и я увидел, что оба проектора уже заряжены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
У Гектора пневмония при одном легком, он дышит из последних сил. Ты должна позвонить доктору.
Он хочет умереть дома. Он постоянно говорит мне об этом, вот уже два дня. Я дала слово и не собираюсь идти против его воли.
Если ты устала, я сама отвезу его в «Больницу святого Иосифа», предложила Альма.
Только с его согласия, ответила Фрида, а сейчас он уже спит. Если ты настаиваешь, спросим его завтра. Ты отвезешь его, если он согласится.
Пока женщины препирались, я обратил внимание, что перед плитой на высоком табурете сидит Хуан и разбивает яйца прямо в сковородку. Готовую глазунью он переложил на голубую тарелку и подал Фриде. Духовитый пар, валивший от яичницы, казалось, делал запах зримым. Фрида смотрела в тарелку так, словно там лежала груда камней или эктоплазма, занесенная из космоса, – только не еда. А если она и понимала, что перед ней нечто съедобное, отправлять это в рот она в любом случае не собиралась. Она налила себе вина, но, едва пригубив бокал, аккуратно отодвинула его от себя. И то же самое проделала с яичницей.
Не самое удачное время, снова обратилась она ко мне. Мне хотелось узнать вас поближе, но сейчас толком и не поговоришь.
У нас еще будет завтра, заметил я.
Возможно. Лично я живу настоящей минутой.
Фрида, тебе надо прилечь, сказала Альма. Когда ты последний раз спала?
Не помню. Кажется, позавчера, в ночь перед твоим отъездом.
Но я уже здесь, и Дэвид со мной. Все брать на себя теперь нет необходимости.
А я и не брала все на себя, возразила Фрида. Наши маленькие мне очень помогли. Но сейчас я должна быть рядом с ним. Он слишком слаб, чтобы объясняться с ними на пальцах.
Отдохни. Мы побудем с ним, я и Дэвид.
Знаешь, я бы хотела, чтобы ты провела эту ночь здесь. Профессор Зиммер переночует в коттедже, а ты поспишь наверху. Мало ли что. Ты не против? Кончита уже постелила тебе в спальне для гостей.
Да, конечно. Но Дэвиду совершенно не обязательно ночевать в коттедже. Он может спать со мной.
Вот как? удивилась Фрида. А что по этому поводу думает профессор Зиммер?
Профессор Зиммер одобряет такой план, сказал я.
Вот как? еще раз удивилась она, и впервые на ее лице появилась улыбка – классная, надо сказать, улыбка, в которой было изумление, почти остолбенение, – и пока Фрида переводила взгляд с Альмы на меня и обратно, она еще больше расплывалась. Ну, вы даете, сказала она. Кто бы мог подумать?
Я открыл рот, чтобы сказать Никто, и в этот момент зазвонил телефон. Нарочно не придумаешь. Она спросила, и тут же раздался звонок. Как будто между двумя этими событиями существовала прямая связь и звонок стал непосредственным ответом на вполне риторический вопрос. Этот резкий трезвон мгновенно разрушил атмосферу веселого оживления, и улыбка на лице Фриды потухла. Она встала и направилась к телефону, висевшему на стене возле дверного проема, и, пока она шла, я подумал: Ей звонят сказать, чтобы она не улыбалась в доме смерти. Мысль, конечно, безумная, но это еще не значит, что интуиция меня обманывает. Алло? Кто это? спросила Фрида в трубку, и, словно подслушав мои мысли, на том конце провода никто не отозвался. Она еще раз задала этот вопрос, после чего повесила трубку и, повернувшись к нам со страдальческим лицом, произнесла: Никто… никто не отвечает.
Гектор умер ночью, между тремя и четырьмя. В этот момент мы с Альмой спали голые под тонким покрывалом в комнате для гостей. Первым делом мы занялись любовью, потом поговорили, еще раз занялись любовью, и в какую-то минуту просто вырубились. За пару дней Альма дважды пересекла страну, и с юга на север и с севера на юг, покрыла сотни миль на машине, и все же, несмотря на глубокий сон, услышала стук в дверь. Я – нет. Ни шума, ни суматохи – ничего не слышал. Я спал как убитый после трех лет мучительной бессонницы, и, как нарочно, это случилось именно тогда, когда надо было бодрствовать.
В десять часов я все-таки прочухался, хотя тоже не по своей воле; сидя на краешке кровати, Альма гладила меня по щеке и повторяла мое имя тихо, но настойчиво. Я тер глаза, поднявшись на локте, а Альма не спешила сообщать мне новости. Были поцелуйчики и нежный шепоток, была кружка кофе, который я тянул не спеша, маленькими глотками, и уж затем, через десять или пятнадцать минут, она перешла к главному. Не первый раз меня приводили в восхищение ее выдержка и такт. Своим поведением она дала мне понять, что смерть Гектора не станет преградой между нами. У нас началась своя история, не менее важная, чем та, которой была ее жизнь до нашего знакомства.
Я даже рада, что ты все проспал, сказала Альма. Я успела поплакать втихомолку, и теперь, когда худшее позади, мне будет легче собраться с силами. А силы понадобятся нам обоим, потому что день обещает быть ох каким трудным. Фрида вышла на тропу войны, наступает сразу по всем фронтам. Ей не терпится поскорее сжечь фильмы.
Мне казалось, что у нас есть в запасе двадцать четыре часа.
Мне тоже так казалось, но, по словам Фриды, все должно быть закончено в течение двадцати четырех часов. По этому поводу перед ее отъездом у нас вышла настоящая перепалка.
Перед ее отъездом? Ты хочешь сказать, что ее нет на ранчо?
Видел бы ты эту сцену! Гектор только что умер, а она уже звонит в похоронное бюро «Виста Верде» в Альбукерке с требованием немедленно прислать катафалк. В семь или семь тридцать они уже были здесь. В эти минуты они подъезжают к Альбукерке. И сегодня, по ее расчетам, Гектора кремируют.
Но ведь не все, в конце концов, зависит от нее. Там же куча всяких формальностей, разве не так? Ей нужно свидетельство о смерти, больше ничего. После того как патологоанатом даст заключение, что Гектор умер своей смертью, у нее будут развязаны руки.
Наверняка она все давно продумала, просто тебе ничего не говорила.
Это же гиньоль. Мы смотрим в зале фильмы Гектора, а в это время его тело сжигают в печи и оно обращается в прах.
А затем Фрида вернется, и в прах обратятся его фильмы.
В нашем распоряжении несколько часов. На все картины времени не хватит, но если начать прямо сейчас, две или три мы посмотреть успеем. Всего-то?
Она была готова сжечь их еще утром, но мне удалось ее отговорить.
Тебя послушать, так она просто потеряла рассудок.
Только что умер ее муж, и какая ее первая забота? Уничтожить его фильмы, их общее дело. Стоит ей только на минуту задуматься, и она уже не сможет это осуществить. Конечно, она потеряла рассудок. Пятьдесят лет назад она дала обещание, и именно сегодня его надо выполнить. На ее месте я бы тоже постарался покончить с этим как можно скорее. Покончить – и рухнуть. Почему Гектор и дал ей двадцать четыре часа. Он не оставил ей времени на раздумья.
Альма встала, и, пока она поднимала жалюзи, я быстро оделся. Еще столько всего нам надо было сказать друг другу – но сначала фильмы. Комнату затопил ослепительный утренний свет. Альма была в голубых джинсах и легком белом свитере. По дому она ходила босиком, и в глаза сразу бросились ярко-красные ноготки. Одеваясь, я думал о том, что Гектор спутал все карты. Я полагал, что он еще поживет, и мы проведем вдвоем несколько дней в приятной беседе в его полутемной спальне или в зале во время просмотра его фильмов. Мне трудно сказать, какое из двух разочарований было сильнее, – что нам не суждено продолжить наш разговор или что большинство его картин я уже никогда не увижу?
Проходя мимо спальни Гектора, я увидел, как маленькие снимают постельное белье. Голая комната. Все эти лекарства, стаканы, книги, термометры и полотенца, которыми были завалены бюро и столик, исчезли. Одеяла и подушки валялись на полу. Ничто не напоминало о том, что всего семь часов назад здесь умер человек. Хуан и Кончита стояли по разные стороны кровати, в изголовье, готовясь одновременно потянуть за концы простыню. Им требовалась координация усилий, хотя бы по причине низкорослости (их головы едва возвышались над матрасом), и когда простыня вдруг вздулась пузырем, я увидел на ней множество пятен и потеков – последние интимные свидетельства пребывания Гектора на этой грешной земле. Мы умираем, выделяя кровь, мочу и кал, как новорожденные младенцы, захлебываясь собственной слизью. Еще секунда, и простыня улеглась плашмя, а затем, сложенная пополам, тоже перекочевала на пол.
На кухне Альма готовила нам бутерброды и питье, складывая всё в корзинку для пикника: чтобы не терять времени, мы решили перехватить что-нибудь во время просмотра. А я пока бродил по нижнему этажу, рассматривая картины на стенах. В одной гостиной было десятка три работ – живопись и рисунки, и еще десяток в холле – яркие волнистые абстракции, пейзажи, портреты, эскизы пером и тушью. Автограф нигде не стоял, но почерк явно был один, то бишь Фридин. Я остановился перед рисунком, висевшим над тумбочкой с проигрывателем и пластинками. На все картины все равно времени не хватит, поэтому я решил сосредоточиться на одной вещи: двухлетний ребенок, спящий на спине в своей кроватке, – вид сверху. Рисунок старый – бумага пожелтела, края махрились, – и я сразу догадался, что это умерший в младенчестве Тэд, сын Гектора и Фриды. Голые подвижные ручки и ножки, почти голое тельце; бумажный, собравшийся в складки подгузник, закрепленный английской булавкой; угадываются прутики ограждения. Быстрые спонтанные линии, энергичные уверенные штрихи – моментальный набросок. Я попытался представить себе эту сцену, воссоздать мгновение, когда карандаш коснулся бумаги. Мать, читая книгу, сторожит дневной сон ребенка. Оторвавшись от страницы и застав его в этой доверчиво-беззащитной позе – руки-ноги разбросаны, голова запрокинута назад, – она вытаскивает из кармана карандаш и, за неимением бумаги, использует последнюю, пустую страницу книги. Страницу с готовым рисунком вырывает и прячет – или, не вырвав, забывает о рисунке на многие годы. И вот, снова открыв книгу и с удивлением наткнувшись на него, она осторожно вырезает бритвой ветхую страницу, заключает в рамку и вешает на стену. Когда это произошло – бог весть. Может, сорок лет, а может, месяц назад, но, скорее всего, мальчик был уже на том свете, возможно, давно уже на том свете, возможно, он был дольше на том свете, чем я на этом.
Выйдя из кухни, Альма взяла меня за руку и вывела в коридор с побеленными стенами и выложенным красной плиткой полом. Я хочу тебе кое-что показать, сказала она. Времени у нас мало, я знаю, но это займет не больше минуты.
Мы миновали две или три двери и остановились у последней, в конце коридора. Поставив корзинку на пол, Альма достала из кармана связку ключей. Их там было добрых два десятка, но она безошибочно выудила нужный и вставила его в замочную скважину. Это кабинет Гектора, пояснила она. Здесь он проводил больше всего времени. Если ранчо – это его вселенная, то эта комната – ее центр.
Первое, что бросилось в глаза: всюду книги. Три из четырех стен заставлены стеллажами, которые буквально ломились от книг. Остальные лежали грудами на столах, стульях, ковре. Книги старые и новые, в твердой обложке и в бумажном переплете, книги на английском и испанском, французском и итальянском. Среди тех, что были на длинном письменном столе, родном брате кухонного, я обнаружил «Мой последний вздох» Луиса Бунюэля. Книга лежала раскрытая, обложкой вверх, в самом центре стола. Не ее ли читал Гектор, сидя последний раз в кабинете, в тот злополучный день, когда он упал с лестницы и сломал ногу? Я хотел посмотреть, на чем он остановился, но тут Альма со словами Тебе это будет интересно снова взяла меня за руку и, подведя к стеллажу в дальнем углу комнаты, показала на верхний ряд книг, выше ее и как раз на уровне моей головы. Сплошь французские авторы: Бодлер, Бальзак, Пруст, Лафонтен. Левее, сказала она. Мой взгляд скользнул по корешкам влево и вдруг уткнулся в знакомый золотисто-зеленый переплет. Двухтомник Шатобриановых «Мемуаров покойника» издательства «Плеяды». Сей факт вроде бы не должен был вызывать у меня особых чувств. Шатобриан достаточно известный автор. Но мне было приятно, что Гектор читал эту книгу, что и он вошел в этот лабиринт воспоминаний, по которому я блуждал последние полтора года. Еще одна точка соприкосновения, еще одно звено в цепи случайных встреч и странных симпатий, с которых начался мой интерес к нему. Я взял с полки первый том. Я понимал, что время не терпит, но искушение перелистать несколько страниц, прикоснуться к строчкам, которые Гектор читал в тиши этого кабинета, было слишком велико. Книга раскрылась примерно на середине, и я увидел, что одна фраза тоненько подчеркнута карандашом. Les moments de crise produisent un redoublement de vie chez les hommes. В кризисные моменты жизненные силы человека удваиваются. Или лучше так: В полную силу человек живет, только когда отступать некуда.
Вдруг мы оказались в жарком утреннем мареве. Еще вчера мы наблюдали из машины разрушительные последствия прокатившейся по Новой Англии грозы; сейчас нас окружала пустыня, на небе ни облачка, и в разреженном воздухе разлит аромат можжевельника. Мы шли петлистой тропинкой вдоль Гекторова сада, в высокой траве стоял звон цикад, вокруг пестрели островки тысячелистника и подмаренника. Все мои чувства были обострены, я испытывал одновременно полноту счастья, нетерпение и страх, а еще – какую-то сумасшедшую решимость. Мое сознание словно растроилось, и все три мозга работали порознь. В отдалении высилась гигантская стена гор; над головой кружил ястреб; на камень села голубая бабочка. Мы не прошли и ста шагов, а у меня на лбу уже выступил пот. Альма показала на длинное одноэтажное строение с потрескавшимся, поросшим травой крыльцом. Здесь в период съемок, по ее словам, спали актеры и технический персонал, но сейчас окна были заколочены, а вода и электричество отключены. Дальше, метрах в пятидесяти, виднелся производственный комплекс, но внимание мое привлекло соседнее строение. Тон-ателье, огромный белый куб, сиял на солнце, больше походя на самолетный ангар или станцию грузовиков, чем на кинопавильон. Я невольно сжал руку Альмы, и наши пальцы сплелись. С чего начнем? спросил я.
«Внутренняя жизнь Мартина Фроста».
Почему именно с него?
Он самый короткий, успеем досмотреть до конца. Если к тому времени Фрида не нагрянет, запустим следующий короткий фильм. Ничего лучшего мне не пришло в голову.
Это моя вина, надо было приехать месяц назад. Ты себе не представляешь, как глупо я себя чувствую.
Письма Фриды звучали не слишком убедительно. На твоем месте я бы тоже колебалась.
Сначала я не верил, что Гектор жив. Потом – что он умирает. Эти фильмы лежали здесь в коробках годами. Будь я порасторопнее, я бы всё увидел, и не по одному разу. Я бы пропустил их через себя, заучил наизусть. А теперь мы спешим, чтобы хоть один посмотреть. Какой абсурд.
Дэвид, не казнись. Сколько месяцев я их уговаривала пригласить тебя на ранчо! Если кто и виноват, так это я: слишком все затянула. Действительно, глупо.
Альма открыла дверь одним из ключей на связке. Стоило нам перешагнуть порог, как мы почувствовали, что температура стала ниже градусов на десять – кондиционер был включен. Вряд ли он работал постоянно, а это значит, что Альма уже успела побывать здесь. Пустяк, казалось бы, но когда я над этим задумался, я испытал прилив острой жалости. В семь или семь тридцать, проводив черный лимузин с Фридой и покойником, вместо того чтобы разбудить меня, Альма пришла в производственный павильон, включила кондиционер и два с половиной часа в полном одиночестве предавалась скорби. Ей надо было выплакаться, прежде чем предстать передо мной. Мы могли посмотреть фильм, но она чувствовала себя не готовой, и таким образом драгоценное время утекло сквозь пальцы. Кто сказал, что Альма – крепкий орешек? Да, она смелее, чем я думал, но орешек на поверку оказался не таким уж и крепким. Только сейчас, идя за ней через прохладный холл в просмотровую комнату, я до конца осознал, как трудно ей сегодня пришлось, и еще придется.
Двери слева, двери справа, но ни на что нет времени – ни на то, чтобы осмотреть монтажную или звукозаписывающую студию, ни даже на то, чтобы расспросить, все ли оборудование на месте. Мы свернули налево, в другой коридор с голыми, выкрашенными в голубой цвет стенами из шлакобетонных блоков, и, миновав двойные двери, вошли в маленький кинозал. Пол с небольшим наклоном; три ряда мягких откидных кресел, по восемь-десять в каждом ряду; на стене пластиковый экран с кислотно-белым глянцевым отливом. Ни занавеса, ни сцены. В нависавшей над залом будке киномеханика горел свет, и я увидел, что оба проектора уже заряжены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29