То есть вошел в положение. Так. Снова коридор. Комната 275 – костюмерная.– Здрасти.– Здрасти.– О, привет!– Сто лет! Как живешь?Встреча старых знакомых, жителей разных театров, пересекающихся на подобных студиях.– Нормально. Как Зощенко – у вас пошел, приняли?– А чего ему теперь будет – приняли. Ты пойдешь? Я устрою.– Спасибо. Числа дай – когда идет.– Леня, я на «Ревизора» хочу напроситься…– В апреле, ладно?– Идет! Позвоню.– Извини, я на минутку.И в предбаннике костюмерной, уже загримированный и наряженный мушкетером Франции, Леонид подсел к телефону и через восьмерку набрал номер…– Мама!– Леня, как не стыдно! Два дня не звонишь. У отца фурункул на носу. Лекции отменил. Все отменил. Температура – тихий ужас. Ты же знаешь, как он умеет болеть: одну меня допускает… А ты не звонишь…– Тебе я звонил. Было занято. А ему – страшно. Пусть поправится – тогда нормальный разговор. Галка в порядке?– Да, хорошо. Дети как? Я говорила с Ленкой. Все знаю. В субботу заберу к себе.– Лучше бы с Аллочкой – за компанию.– Чтобы Тамаре посвободнее?– Не стыдно, мать? У Тамары зачеты на носу, тянет семью, лабораторию, институт – не стыдно?– Это ты тянешь, ты! Дурак покладистый!– Привет, невменяемая моя мамулик! Целую.– Лень! Стой! Евгении Георгиевне – два билетика на «Отелло», а? Она ведь тебя с детства знает, а, сынуля?– Ладно, мам, напомни в апреле. Целую. Отцу привет и фурункулу – тоже.– Чтоб он лопнул, черт такой!– Пока, ма!Еще номер – в институт, полимерная лаборатория профессора Арсеньева.– Тамару Павликовскую будьте добры.– Тамара! Тамара! Минутку. Это ее муж? – сладко-обольстительно подъезжает сотрудница.– Алло, – Тамара выхватила трубку. И она и Леонид не отличаются терпимостью в лирических вопросах, не скрывают ревнивых пережитков. – Алло, слушаю тебя.– «Ты – мое дыхание, утро мое ты раннее…» – запел полушепотом меццо-баритон.– Ну вот, здравствуйте, – растаяло с того конца провода. – Спасибо. Вспомнил?– «Я себя измучаю, может быть, стану лучше я, по такому случаю ты подожди!» – Трубка повешена из соображения эффекта.Диме Орлову.– Димка, я. Здоров. Ты едешь в Голландию?– Еду, Лех. Давай не откладывать. У меня поллитры дымятся, требуют нашей крови. Завтра можешь?– Завтра… так, так (Леонид рассматривает свою истерзанную пометками книжечку.) Послезавтра лучше!– Годится! Заметано?– Рупь за сто! Зови своих.– Не, узко-интимно. Только мужики. Андрей, ты, Саша – только мужики.– Ну, все. Привет, Димка.– А ты где? В храме либо у солюбовницы, пошто торопишься, глупый гунн?– Я на «теле», я в доспехах мушкетера, я на тебя хохотал от имени Дюмов-отцов.– Ленька, а почему бы мне не выбрать псевдоним Дюма-мать. Это же сердцещипательно.– А что под этим за жанр пойдет? Эпистола?– Зачем? Свои рядовые исследования. Но так они никого не привлекают, только филологов, а так – представляешь – Дюма-мать!– Дюма! Крестьянин! Торжествую!– Ха-ха-ха, каламбурист!– Кратко надо писать не Дюма-мать, а Дю-мать. И все ясно. А еще короче: Димка-идьёт. Пойдет?– От кинокометы слышу!– Привет!– Привет.В студии все готово. Репетиция маленькой сцены. Всего две реплики у герцогини, две реплики у Арамиса – Леонида. Но пока их расставят, пока поменяют что-то в свете, что-то на пульте…Тяжелые двери студии запираются. На высоком табло загорается: «Микрофон включен». Трижды басовито рычит сигнал звукорежиссера. Помощница с наушниками подошла к микрофонному «журавлю».– «Арамис у герцогини». Сцена шестая. Дубль первый. Один, два, три, четыре – отойдите от Арамиса! – пять, шесть, семь, восемь, девять, – я сказала, уйдите из кадра! – десять, одиннадцать…Возле Леонида – серый пиджак в толстых очках, корреспондент «Советской культуры».– Простите, значит, я вас жду в павильоне?– Не надо ждать, я не успею.– Успеете, Леонид Алексеич, мне два слова. Я жду.– Попробуйте.– Уйдите из кадра!Вокруг зашипели. Серый пиджак бесцеремонно похлопал Арамиса по кружевному манжету и отошел, поправив толстые очки.– …тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок!Камера заработала; зажегся красный глазок на макушке. Герцогиня сидела, рассеянно глядя в сторону. Потом оживилась и поднялась навстречу вбежавшему Арамису. Он склонился к ее прекрасным ручкам, после чего оператор, орудуя усами рычагов и нажимая на педаль, неслышно подвез камеру к обоим актерам. Рабочие, гримеры, бутафоры и старушки в белых халатах, следящие за проводами камер, все уставились в студийный телевизор-монитор, где отразился наезд оператора и стали крупными лица обоих актеров.– Стоп, – тихо приказал оператор и снял наушники.– Актеры, спасибо, все хорошо. Леня, быстро целуешь руку. Чуть подлиннее кадр, Борис не успевает на вас наехать, – режиссер громыхал с пульта по так называемой «громкой связи».– Хорошо, продлю удовольствие. – Леня улыбнулся партнерше. Она – ему.– Продли. А так все прекрасно. Руфина Андреевна, не торопитесь увидеть Арамиса. Пускай вами полюбуются телезрители. Мы сами подрежем кадр, если надо. Алик, свет мне не нравится. Я остановил из-за тебя. Тут и техника возражает.– Ничего не возражает! Больше не будет, я проверил по приборам. Ты хочешь дневной залепить?– Дневного не надо. Но один контровой на стенку – и полный порядок.– Следи за своими порядками, у меня все по картинке красиво.– Я прошу.– И я прошу. Дай мне наушники. – Алик, художник по свету, по внутренней связи поругался с техником и угрюмо рыкнул на своего оператора: – Опусти «семерку». Ниже. Стоп. Меньше процент. Больше. Стоп. Снимайте.– Снимаем, – заорала «громкая связь». Снова пробасил сигнал, снова на табло загорелось «Микрофон включен», снова скороговоркой засчитала помощница:– Дубль второй. Один, два, три, четыре, пять, шесть, – вы отойдете от Павликовского или нет?!– Леонид Алексеич, клянусь, я вас не задержу, – шептал серый пиджак.– Вас ведь выведут, идите, договорились.– Спасибо. Только на два слова – я жду!– Вы отойдете или нет?! – двадцать два, двадцать три…Вокруг зашипели, толстые очки юркнули в тень, поближе к монитору.– …тридцать девять, сорок!Герцогиня томно взирала вдаль. Медленно повела популярной головкой на восхитительной шее, зритель успеет насладиться и красотой, и туалетами… Встреча. Арамис у ее ног. Оператор наехал на их лица. Вопрос – ответ. Вопрос – помедлила прекрасная герцогиня. Арамис тогда – еще вопрос. Требовательно и вместе с тем нежно, по-арамисовски. Герцогиня закрыла глаза длиннющими ресницами того времени и той страны… Потом утвердительно кивнула своему тайному другу, по-герцогиньи кивнула. Друг пылко ринулся целовать ее руки. Не тут-то было! Герцогиня своими руками еще более пылко, чем он, приблизила его голову, и тут состоялся поцелуй, за который впоследствии, глядя передачу дома, жена Тамара наградит Леонида дежурным шлепком пониже спины.– Спасибо, сняли! Минутку, подождите, как по технике прошло… – Режиссер сделал паузу, видимо, созвонился с аппаратной, где проверил пленку, и снова включил «громкую связь». – Спасибо, порядок. Тоня, зовите д'Артаньяна. Руфина Андреевна, переодевайтесь на дворцовую сцену. Арамис, вы свободны. Молодец. Но руки целовать все равно торопишься. Это было время, когда никто никуда не торопился.– Даже если очень спешил? – на бегу огрызался Леонид.– Даже если спешил – именно! – гремело ему из-под небес. – Поспешай не торопясь!Он летел по коридору, за ним – гримерша Анечка, за нею – серый пиджак в толстых очках.Заколки из парика – вон, крем – на лицо, грим стереть – так…– Анечка, пока я вымою лицо, ответь на вопросы товарища из газеты.– Что говорить?– Вот ведь шутить вы успеваете, – укорил его корреспондент.– Скажи так: служенье муз не терпит… интервью – это раз. Во-вторых… – Леонид яростно намылился, затем принялся дурачиться, отфыркиваясь и плескаясь горячей водой. Аня, смеясь, ждала его с вафельным полотенцем. – Во-вторых, истина заключается в том, чтобы поспешать не торопясь или не интервьюясь… А в-третьих… – теперь актер причесывался и выглядел вполне румяным и даже вполне спокойным. – А в-третьих, как любил говорить мой дед…– Про деда читали, – вставила Анечка.– Да? Если ты посмеешь и в дальнейшем позволять себе такую начитанность, я с тобой не буду разговаривать.– Почему?– А не о чем будет! Анюта, целую. Пошли, товарищ.По длинным коридорам, кивая знакомым и вглядываясь в незнакомых, Леонид прошел к боковым площадкам, поднялся на один этаж и еще через полкилометра оказался возле тонстудии номер четыре. Здесь записывались на пленку голоса героев к будущему мультфильму «Мистерия-буфф» по Маяковскому.– А, привет!– Салют, как жизнь?– Нормалек. Как ты?– Здоров!– Здрасти!– Леонид, добрый день.– Добрый день, Нина Афанасьевна. Привет, режиссура!– Ребятки, у вас есть полчаса. Попейте кофе. Мы должны пройти все куски цирковые и финал. Ровно полчасика. Простите меня, старика.Заныли на разные голоса актеры: «А я не успеваю», «А вы мне обещали», «А у меня в шесть то-то и то-то», «Не надо было вызывать» и обязательный возглас: «Зачем я брала (брал) такси от театра?!» Режиссер включает автоматическое лицемерие (иначе можно сорвать всю смену!)…– Милые мои! Толя, лапа! Нинулик, золотце; Владимир Семеныч, солнышко! Родные мои, ну, войдите в мое-то положение! Смену мне переносят второй раз, мой звуковик болен, роднулечки мои, горю! Не первый же день вы! С восьми утра как угорелый… Только-только надежда появилась – не режьте вы меня, старика. Полчасика – и я вас, богом клянусь, скоренько запишу, солнышки вы мои маленькие! Нинулик, золотце! Попейте кофейку, и голосишки будут лучше звучать, отдохните! Владимир Семеныч, лапушка!Все разбежались. Леонид и корреспондент – на лестничной площадке. Закурили.– Леонид Алексеевич, у вас бывает такой день, когда вы никуда не торопитесь?– Не бывает. А у вас бывает?– Пожалуй, да. Два раза в неделю, на теннисной площадке.– А я – фанатик голубого бассейна, имею даже первый разряд по спринту, мечтаю о волейболе, но лет восемь уже, нет, шесть, наверное, только соберусь, только засучу рукава…– Понятно, «Мосфильм».– Нет, жена! «Ты не забыл? Твое дежурство, покорми детей, сходи в магазин, привет». Так все выходные – как одна копеечка – хлоп, и нету! Плюс концерты.– Скажите, пожалуйста, вот у нас есть рубрика. Вы не читали? «Встреча с интересным собеседником». Не читали?– Читал. Вас ко мне направили как к интересному?– Ну да. Тут, правда, и письма есть, и пожелания редакции, и статья у вас была любопытная в «Смене». Кроме того, пардон, моя личная инициатива, Я за вами давно наблюдаю.– Вы?!– Я. Извините за исповедь, перед вами – несостоявшийся артист. Но этого мало. Ну, играл на периферии пару лет, сбежал, кончил журналистику, ладно. Жизнь как жизнь. Но что меня убивает – сколько ни хожу в театры, сколько ни смотрю на актеров – извините, и рад бы завидовать, и рад бы поскучать о сцене… Понимаете, даже обязан человек жалеть о прошедшем, ну, себя жалеть, да? Убей меня бог, ничего нет! Понимаете?– Не понимаю.Странный тип какой. В студии лез прямо в кадр, чуть не вывели его. Добился все-таки. По коридору семенил за Леонидом, глядел себе под ноги, чего-то всю дорогу мурлыкал под нос. Теперь курит, глядит в окно, разглядывает свою сигарету, дважды снял очки, их рассмотрел, ботинки свои – тоже, а на собеседника – ни разу.– Не понимаете? Ну, не радуют меня театры, скучно мне. В крайнем случае – блеснет новое имя на раз, на два – померкнет, потом вглядишься в него покрепче, или вот интервью почитаешь, или сам с ним познакомишься… Скучно, Леонид Алексеич. И – не завидно.– А у литераторов веселее?– Да я не о том. Или артист хороший – человек никакой, или человек не дурак – артист средний. Тотальная инверсия в пользу режиссуры. Режиссеры – вот это да. Тут есть на что приятно посмотреть.– Простите, я на часы гляжу не от хорошей жизни. Мы с вами еще пять минут – и закруглимся. Я убегаю, извините.– Вот те на! Только разговорились – «убегаю»… – искренне, растерянно и почему-то по-детски преданно взглянул наконец корреспондент в глаза «интересного собеседника». – Ну, пять минут, Леонид Алексеич, пять минут!…В огромном окне, что на лестничной площадке, солнечный март, далекие дали московских домов. Белые ряды близнецов – Новожилов столицы. Все правильно. Сказано: белокаменная Москва. Так и есть. А справа – Останкинская усадьба Шереметева, дворец-театр, который построен крепостными и в котором играли крепостные. И венчает этот гордый островок старой культуры церковь 1683 года рождения, зеленоглавая и тонкошеяя. Рядом – пруд, еще рядом – вот эта 13-этажная махина, телегород, телемуравейник, а через дорогу – Останкинская башня, превосходящая и Эйфелеву в Париже, и, конечно, старомосковскую пожарную каланчу, бывшую верхоглядку с колоколом, – раз в десять, не меньше.– Ну хорошо, давайте, отвечаю телеграфным стилем.– Спасибо. Ваши любимые роли?– Те, что завтра дадут.– Ясно, а из тех, что вчера?– Роль отца моих дочерей.– Ладно. Как соотносятся ваши кино-, теле– и театральные работы? Мешают, безразличны или помогают?– Смотря какие, с кем, когда и как.– Так. Неясно.– Я правда неинтересный собеседник. Честно!– Так. Ясно. Если бы не были актером, какую профессию предположительно вы бы имели?– Не знаю.– Ну, что вас еще греет, или о чем вы, как говорится, мечтали?– Серьезные вопросы в несерьезной обстановке…– Леонид Алексеич…– Попробовал бы стать сочинителем.– Литератором, можно сказать?– Сочинителем, я говорю.– Простите. Ваш любимый писатель?– Во-первых, их несколько, а во-вторых, не скажу… Ну, Гоголь, Пушкин, Булгаков, Маяковский – кто еще? Ахматова, Мольер, Анатоль Франс, Вийон, Твардовский и кое-кто еще. Напишите – Козьма Прутков. Это будет искренне.– Спасибо, ваши близкие друзья – актеры или люди чужих профессий?– Чужих, только чужих.– Вот! Я так и думал!– Простите, я убежал.– Ой, еще секунда: считаете ли вы, что актерская профессия устарела, ну, видоизменилась функционально, что режиссура фатально торжествует? Театр прошлого – это имена Кина, Каратыгина, Сальвини – актеров; театр нашего времени – это Станиславский, Мейерхольд, Вахтангов, Товстоногов и т. д.? Актеры уходят, режиссеры остаются?Леонид кивнул кому-то проходящему, заглянув за угол, вернулся, опять закурил. И замер.– Мда-а. Вы тоже подарочек, товарищ экзекутор. Это вы всем «интересным» такие вопросики кидаете?– Вас удивляет такая постановка? – Серый пиджак холодновато блеснул очками и тоже закурил. Помолчали. Леонид оглядел вопрошателя, затем уставился в окно, туда, где церковь и дворец – творение крепостных, подневольных рук. Вздохнул.– Театр не видоизменился, он просто стал театром, раньше было добровольное общество кочевников-солистов. Таким был мой дед, например, в юности. Были великие всплески, независимо ни от чего. В дурацком водевиле проявился великий актер Щепкин, который, с другой стороны, не любил и не играл Островского. Солисты не зависели ни от пьесы, ни от партнеров, ни от традиций. Но это, извините, еще не было театром. Театр искал себя. – Леонид, кажется, на кого-то озлился. А журналисту этого будто и хотелось…– Как же независимо от пьес, если Гоголь писал «Женитьбу», имея в виду…– А я имею в виду не Гоголя, а солистов-гастролеров. Словом, я считаю, театр как таковой сформулирован полностью лишь двадцатым веком.– Сформулирован и похоронен!– Молодец, люблю пессимистов, веселенький народ. Театр – это оркестр, да?– Положим, вы правы, – улыбается черт, доволен.– Давайте сравним с едой. Вы любите поесть?– Не понял.– Ну, вкусно пошамать вы не дурак? Отведать харча неслабого любите? – Он грубил нарочно. Чувствовал: чем грубее, тем короче.– Ну, положим. А вы веселый.– Дочь моя старшая – обжора, младшая – худила и ест пятый год из ложечки. Но не в этом суть. Сделала им мамаша плов – фирменный плов, со всеми тонкостями этого дела. Объедение. Младшую я вскормил с шутками и заговорками, гляжу – старшая берет добавку, чмокает от восторга, но от съеденного по всему краю тарелки аккуратно выложены лук и морковь. «Лена, ты что, шутишь? Почему ты выбирала, почему не съела целиком?» – «Пап, – говорит, – ты хочешь, чтоб меня вырвало? Я только сырые овощи люблю, разве не знаешь?…» Это я к чему треплюсь-то? Плов ей жутко понравился. А вкус плова организован совместной, так сказать, оркестровкой риса, мяса, лука, специй, моркови и так далее…– Не последнюю роль играет и казанок!– Молодец! То есть помещение, здание, акустика, если сказать по-театральному. Так вот, к чему я все это нагородил? Театр стал театром в том смысле, что научился готовить плов – хуже или лучше, но именно такую оркестровочку. А в старые времена вам предлагалось в отдельности – вот огурец, вот ветчина, вот лук, морковь… Театр еще смущается порою. И когда говорят: режиссер задавил актера – чушь! О Мейерхольде столько писали как о «насильнике»! Ну, кого-то он задавил, то есть перекрыл театром – светом, построениями, тем, сем, но хорошего актера разве задавишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10