Хуже всего пришлось, когда выехали из Беронда, где дорога по весне превратилась в настоящее болото – как всегда в эту пору года. Там они провозились целый день. Элистэ подобные задержки казались бесконечными. Она считала, что их преследует злой рок, тогда как на самом деле этот рейс дилижанса ничем не отличался от всех других.
На восьмой день около десяти утра дилижанс въехал в Граммант. Элистэ с интересом смотрела в окно. И сам городок, и оживленная рыночная площадь с ратушей и прилегающими к ней зданиями из розоватого фабекского мрамора были ей хорошо знакомы и ничуть не изменились. Вон и «Веселый капрал», где она с таким удовольствием отобедала, когда ехала в Шеррин. А дальше, через площадь, – салон мастерицы Цолиэй, где Элистэ сшили простоватенькие наряды с оборками, решительно забракованные Цераленн во Рувиньяк. Сейчас мастерская портнихи была заколочена и помечена большим красным ромбом. И не удивительно – мастерице, конечно, не могли простить, что она обслуживала провинциальных Возвышенных. Да и многие другие некогда модные лавки тоже были забиты досками и украшены тем же зловещим клеймом. Древняя надпись, высеченная над входом в средневековую городскую ратушу, – «Король, Отечество, Долг» – была закрыта ромбовидным, расписанным от руки транспарантом «Дом Народных Свобод». Тут Элистэ поняла, что она ошибалась: даже старый сонный Граммант – и тот пробудился к новой жизни.
Дилижанс простоял на рыночной площади с полчаса. Как приятно было бы выйти и прогуляться немного – приятно, однако небезопасно. От Грамманта до Дерриваля всего полдня пути. Тут многие помнили маркиза во Дерриваля, его семью и его челядинцев. Элистэ во Дерриваль не видели в Фабеке почти два года, однако ее запросто мог опознать кто-нибудь из горожан, патриот и экспроприационист.
Поэтому всю остановку они провели в дилижансе. Элистэ надвинула капюшон на глаза, опустила голову и притворилась спящей. Так она просидела, пока их старые – и новые – попутчики не заняли свои места и дилижанс не выехал из города. Последние часы путешествия прошли спокойно. Элистэ не отрывала глаз от окна. Фабек был прекрасен даже ранней весной – высокие холмы, низкие тревожные облака. Она впитывала красоту ландшафта, совсем не думая о том, что это ее родные места, ибо подлинной ее родиной, как она теперь поняла, стал Шеррин – с того дня, как она въехала в Северные ворота, и остался таким вопреки всему. Что сказала тогда Цераленн? «Шеррин – это все». Вот именно.
Дилижанс прибавил скорости, и Элистэ, при всем своем напускном равнодушии, не смогла скрыть охватившего ее радостного волнения. Скоро она вернется в Дерриваль. Подумать только! Интересно, что натворила революция в ее родовом гнезде? Она впервые подумала о родных – об отце, матушке, незамужних тетушках с той и с другой стороны. Чужие, в сущности, люди. Отца она не терпела, а все прочие значили для нее не больше, чем она для них. Кого она действительно любила из всех обитателей Дерриваля, так это дядюшку Кинца, но за него она ничуть не боялась. Ему-то, Кинцу во Дерривалю, не страшны никакие банды тупорылых пустобрехов-патриотов. «Не страшны?» В ее душу вдруг впервые закралось сомнение.
Через несколько часов они вышли у развилки, где от тракта Равенства ответвлялся изрытый глубокими колеями узкий проселок к деревне Дерриваль. Элистэ проводила рассеянным взглядом Приморский дилижанс, который покатил дальше по весенней распутице. Вот она и вернулась в родные места, где каждый холм, каждая лощина были знакомы ей, будили воспоминания – и в то же время почему-то казались чужими. Дреф, стоя рядом, окинул взглядом угодья Дерривалей. Она поймала себя на том, что ждет от него подсказки, и разом опомнилась: что за глупость! Наследница во Дерривалей, она же на своих землях! Кто тут Возвышенный? Разумеется, она, и приехали они, чтобы встретиться с ее родственником, поэтому кому, как не ей, взять дело в свои руки?
– Деревню следует обогнуть. Сделаем крюк и пойдем подлеском – дорогу вы знаете. Потом напрямик полями – и в лес, а там выйдем на тропу к дому дядюшки Кинца.
Элистэ утратила былую самоуверенность, и распоряжаться ходом событий теперь ей казалось как-то негоже. Впрочем, с Дрефом ей всегда было неудобно играть роль хозяйки.
На сей раз, однако, он воздержался от язвительных замечаний и, бросив короткое: «Идет», молча последовал за нею. Они прошли по тракту около двадцати минут, потом углубились то ли в лес, то ли в рощицу – чахлые деревца и кустарник, – у подножия холма над деревней Дерриваль.
Прошлое возвратилось. Десять лет, если не больше, миновало с того дня, когда она в последний раз бродила по этим местам с Дрефом сын-Цино, но ничего не изменилось. Элистэ узнавала деревья, по которым когда-то лазала, валуны, наполовину ушедшие в землю, ручей с илистым дном – сколько раз она жаркими летними днями бегала по нему по щиколотку в воде. На миг она словно вернулась в прошлое и, одолевая ручей, переступая по мокрым камням, как в детстве, оперлась на руку Дрефа и столь же естественно не отпускала ее на всем протяжении долгого петляющего спуска с холма. Наконец они добрались до густой рощи, стоявшей на южной границе сеньориальных угодий, вернее, бывших сеньориальных угодий. Здесь Дреф повернулся к ней и тихо сказал:
– Теперь я пойду один.
– Что? – Элистэ сразу выдернула руку.
– Ждите на этом месте и не попадайтесь никому на глаза. Меня не будет часа два с небольшим.
– Хм! Если вы решили…
– Выслушайте и, прошу вас, не кипятитесь. Нельзя нам просто так взять и пройти полем, а затем подняться к дому вашего дяди. Мы здесь давно не были, мало ли что могло случиться за это время. Тут наверняка многое изменилось…
– Изменилось, ну и что? Из-за этого прикажете мне прохлаждаться в одиночестве непонятно где, скорчившись под деревом на манер больной белки, пока вы будете там резвиться…
– Элистэ! Придите в себя! А если Кинц уехал? Если его домик захватила Вонарская гвардия и народогвардейцы или местные экспроприационисты из бдительных обходят дозором нагорья по границам земель Дерривалей?
Она промолчала.
– Сначала нужно все узнать, – продолжал Дреф. – Вам тут ни в коем случае нельзя показываться, но мне-то опасаться нечего. Меня, как бывшего серфа Дерривалей, примут с распростертыми объятьями, и любые мои расспросы не вызовут никаких подозрений. Батюшка первый на них охотно ответит.
– Цино, – пробормотала Элистэ. Как же она могла об этом забыть? Стыд и позор. Ведь родные Дрефа все еще живут здесь – отец и сестра. В памяти Элистэ возник образ вечно недовольной Стелли дочь-Цино, и она сразу вспомнила ее лицо – маску застывшего ужаса – в день гибели Зена сын-Сюбо. Малоприятное воспоминание.
– Сами видите, – заключил Дреф, – необходимо соблюдать осторожность.
Элистэ кивнула – доводы были достаточно убедительными. Он не дал ей времени передумать, повернулся и пошел быстрым шагом, бросив через плечо:
– Постараюсь не задерживаться. Спрячьтесь, если кого-нибудь увидите.
«Где же тут спрятаться?» – хотела она спросить, но Дреф был уже далеко. Она проводила его взглядом – он шел напрямик через поле на север, к домам серфов, что находились по ту сторону дальнего строевого леса во Дерривалей. И вот он исчез, растворился среди стволов, оставив позади пустое и невыразимо печальное поле. Весенний ветер прошелся по роще, обдав Элистэ холодом, правда, уже не зимним. Она огорченно вздохнула, поставила саквояж под дерево, уселась, прижавшись спиной к стволу, и принялась ждать.
* * *
Дреф сын-Цино преодолевал топкие поля едва ли не бегом. Время от времени он поглядывал на небо – бледноватое усталое солнце уже спускалось к закату. Дреф хмурился и шел еще быстрее. Вскоре он добрался до участка строевого леса, а потом – до подернутого ряской пруда, в котором мальчишкой частенько плавал и ловил рыбу. На другом берегу стояли домики серфов во Дерривалей. Сейчас развалюхи предстали перед Дрефом еще более низенькими и жалкими, чем он их помнил, – унылые, заброшенные, безлюдные. Вот именно – безлюдные. Он не увидел ни одной живой души. Женщины не обменивались сплетнями у колодца, мужчины не склонялись над жерновами или верстаками, ребятня не сновала с веселыми криками. Все словно вымерло, как в страшной волшебной сказке.
Первым делом Дреф направился к отцовскому домику. Постучался, но никто не ответил. Он подождал немного и распахнул дверь. Комната – единственная в доме – была пуста, в очаге, судя по всему, давно не разводили огня. Глаза юноши потемнели. Он вышел, огляделся и, заметив тонкую струйку дыма над трубой, соседней лачуги, сделал несколько широких шагов и оказался перед другой дверью. На этот раз ему ответили. Взору предстала высохшая старуха со сморщенным лицом, хитрыми черными глазками-бусинками, с глиняной трубкой в руке. На голове у нее была безобразная вязаная шапочка. Дреф помнил ее еще с детских лет и отметил, что она ничуть не изменилась. Бабушка вдова сын-Дросо, или Бабка Дро, как ее всегда называли, судя по всему, не поддалась прогрессивным веяниям – по-прежнему жила в старой халупе, все так же заплетала жидкую челку в косицы, как то делали женщины-серфы, и по-прежнему с поразительной проворностью начинала кланяться и приседать, стоило ей завидеть штаны до колен и отделанную кантом жилетку. Почтение к хозяевам вошло у нее в плоть и кровь. Стоило ей, однако, узнать Дрефа, как она разразилась обличительной тирадой. Что это он о себе возомнил и с чего перед ней задается? Он всегда был паршивой овцой, больно умный и шустрый, совсем не по чину, вот и вбил себе в голову всякие глупости. Одним Словом, набаламутил.
Да, Бабка Дро была все так же остра на язык, самая злобная старуха во всем Фабеке. Дреф к ней подольстился, и старуха радостно заквохтала. Куда все подевались? Бабка Дро для виду пожаловалась и попеняла, но потом удовлетворила его любопытство. «Времена переменились, – поведала она тоном, равно исполненным осуждения и злобного торжества. – Серфов нынче нету, а которые были серфами, так они теперь в барском доме строят из себя патриотов». – «В барском доме?» – «Вот-вот, в барском, только сейчас он принадлежит народу, по крайней мере, тем, которые нынче называют себя народом». – «А сеньор и его родня?» – «Ну, сеньор помер тому месяцев десять, коли не больше, и сам кругом виноват – не нужно было велеть слугам стрелять в членов Народного Комитета экспроприационистов. На что напросился, то и схлопотал. Его же серфы в ту самую ночь захватили дом, выволокли маркиза в ночной рубашке и вздернули на одном из высоких деревьев, что стоят вдоль подъездной парадной аллеи». Бабка Дро все ждала, что вот-вот нагрянут солдаты и поквитаются за убийство маркиза, но солдаты, странное дело, так и не объявились. «Ну, а родня маркиза, что с нею?» – «Вдову с тетушками и прочими приживалками выставили, позволив взять с собой ровно столько, сколько те смогли на себе унести, и скатертью им дорожка. Дочка маркизова, эта балованная сопливая задавака, еще раньше куда-то исчезла, и что с нею стало, никому неизвестно». – «А мастер Кинц?» – «Про него никто ничего не знает, как есть ничего. Странный он был человек, всегда на отшибе, а? Нет, про мастера Кинца не могу сказать ничего определенного». – «Челядинцы маркиза?» – «Которые были самые порченые, скоты и жополизы, вроде Борло сын-Бюни и ему подобных, – так их перевешали – и по заслугам. Другие, поумнее, – продолжала Бабка Дро, – унесли ноги, пока было не поздно. Взять хотя бы твоего батюшку, Цино, – у него хватило ума перебраться в Беронд, где он, по слухам, прилично зарабатывает столяром-краснодеревщиком. Но большинство крестьян и освобожденных серфов остались, объединились в Народную коммуну экспров Дерриваля и поселились в барском доме. Думают, коли зажили в хозяйском доме, так сразу научились вести хозяйство». Бабка Дро от всей души желала им удачи – она им ох как будет нужна, ведь глупые они, глупые, словно только что из скорлупы вылупились. Ничегошеньки не соображают. Каждый лезет в управляющие да бригадиры, мотыгой махать никого не заманишь. Весна, самая пора сеять, а никто и не чешется. Посмотреть бы на этих самозваных бригадиров по осени, как придет время убирать урожай, – то-то смеху будет. А пока у всех на уме одни только мудреные разговоры, особенно у некоторых. При этих словах черные глазки весьма красноречиво уставились на Дрефа, так что он легко догадался, кого именно старуха имеет в виду. Но он не стал с нею спорить. Вежливо попрощавшись, он вышел и направился через поле и сад к дому во Дерривалей, оставляя позади вымерший поселок серфов.
В запущенной живой изгороди из кустов самшита зияла дыра; Дреф нырнул в нее – и перед ним предстал старый особняк: не столь роскошный и величественный, как рисовала память, свежерасписанный красными ромбами и с выбитыми кое-где стеклами, но в основном почти не изменившийся. Не успел Дреф приблизиться к дому и на сотню футов, как двое вооруженных серпами караульных встали у него на пути. Он знал их еще со старых времен и окликнул по именам. Караульные растерялись, осторожно приблизились, разглядывая его, узнали и радостно поздоровались. Ибо перед ними предстал легендарный Дреф сын-Цино, который разбил сопатку самому маркизу еще тогда, когда серф и помыслить не мог поднять руку на хозяина, пусть даже для самозащиты. Дреф сын-Цино, который единственный на памяти серфов провел собак сеньора и бесследно исчез из Фабека. Дреф – настоящий герой; Народная коммуна экспроприационистов Дерриваля всегда окажет ему самый сердечный прием. Ему сообщили, что он как раз поспел к послеполуденной трапезе. Не окажет ли честь?
Еще как окажет.
Его провели через кухню – грязную, вонючую и запущенную; во времена старого маркиза такое было бы невозможно. Длинный, не застеленный ковром коридор привел Дрефа сын-Цино в покои, где ему еще не доводилось бывать. Впрочем, он слышал об этих комнатах. Знакомые слуги нередко расписывали ему их невероятную роскошь. Действительность не оправдала его ожиданий. Вероятно, эти большие старые комнаты с высокими потолками и окнами и резными каминами некогда были красивы. Но сейчас в оконных стеклах зияли дыры, люстры были разбиты, а паркет поцарапан и не натерт. Мебели почти не осталось – растащили или продали, чтобы выручить деньги; последнее всего вероятней, ибо разграбленный, холодный и заросший грязью дом вопиял о нищете. Дреф повсюду наталкивался на следы нерадивости и наплевательского отношения к собственности. Возможно, Бабка Дро говорила правду – крестьяне и бывшие серфы быстро научились презирать честный труд. Но, скорее всего, деревенька Дерриваль просто взяла да и переселилась в барские хоромы, прохватив с собой все свое безнадежное лихо.
В столовой было многолюдно, но тихо. Коммуна экспроприационистов собралась тут в полном составе на послеполуденную трапезу – зрелище, напоминающее Братские Трапезы Равных, введенные декретом в Шеррине. На Братрах, однако, царила обязательная шумиха, тогда как здесь застольная беседа велась вполголоса и довольно вяло. Трапеза проходила за длинным столом красного дерева – тем самым, за которым покойный маркиз закатывал грандиозные пиры. Но полированный лак со столешницы давно облез, стулья с парчовой обивкой исчезли; их место заняли длинные скамьи из необтесанных досок, на которых свободно могли разместиться несколько десятков патриотических задниц. В конце комнаты, на грубом возвышении, наскоро сколоченном из таких же некрашеных досок, находился стол поменьше, накрытый грязной скатеркой. За этим столом восседали десять человек, прекрасно знакомых Дрефу: самые остервенелые, отчаянные и горластые в Дерривале. Девять мужчин и всего одна женщина – его сестра Стелли, с красным рубином на корсаже. Она первой увидела Дрефа, когда тот вошел, и наградила брата долгим недобрым взглядом.
Появление Дрефа возымело эффект разорвавшейся бомбы. Бывшие его сотоварищи, словно проснувшись, столпились вокруг своего героя – жали руку, хлопали по спине, орали и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Он отделывался краткими отговорками и в свою очередь задавал вопросы, запоминая ответы по мере того, как галдящие собратья увлекали его к столику на помосте, за которым, как он впоследствии выяснил, занимали места члены местного Народного Совета Экспроприационистов. Советники, видимо, вызывали у всех остальных такое же безграничное, чуть ли не подобострастное уважение, как в свое время – Возвышенные.
Решив, что ему будет приятно сесть рядом с сестрой, советники уступили ему соседнее место. Дреф оправдал их ожидания, запечатлев на сестринской щечке сухой поцелуй, встреченный ликованием всех присутствующих. С таким же успехом он Мог бы приложиться губами к статуе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
На восьмой день около десяти утра дилижанс въехал в Граммант. Элистэ с интересом смотрела в окно. И сам городок, и оживленная рыночная площадь с ратушей и прилегающими к ней зданиями из розоватого фабекского мрамора были ей хорошо знакомы и ничуть не изменились. Вон и «Веселый капрал», где она с таким удовольствием отобедала, когда ехала в Шеррин. А дальше, через площадь, – салон мастерицы Цолиэй, где Элистэ сшили простоватенькие наряды с оборками, решительно забракованные Цераленн во Рувиньяк. Сейчас мастерская портнихи была заколочена и помечена большим красным ромбом. И не удивительно – мастерице, конечно, не могли простить, что она обслуживала провинциальных Возвышенных. Да и многие другие некогда модные лавки тоже были забиты досками и украшены тем же зловещим клеймом. Древняя надпись, высеченная над входом в средневековую городскую ратушу, – «Король, Отечество, Долг» – была закрыта ромбовидным, расписанным от руки транспарантом «Дом Народных Свобод». Тут Элистэ поняла, что она ошибалась: даже старый сонный Граммант – и тот пробудился к новой жизни.
Дилижанс простоял на рыночной площади с полчаса. Как приятно было бы выйти и прогуляться немного – приятно, однако небезопасно. От Грамманта до Дерриваля всего полдня пути. Тут многие помнили маркиза во Дерриваля, его семью и его челядинцев. Элистэ во Дерриваль не видели в Фабеке почти два года, однако ее запросто мог опознать кто-нибудь из горожан, патриот и экспроприационист.
Поэтому всю остановку они провели в дилижансе. Элистэ надвинула капюшон на глаза, опустила голову и притворилась спящей. Так она просидела, пока их старые – и новые – попутчики не заняли свои места и дилижанс не выехал из города. Последние часы путешествия прошли спокойно. Элистэ не отрывала глаз от окна. Фабек был прекрасен даже ранней весной – высокие холмы, низкие тревожные облака. Она впитывала красоту ландшафта, совсем не думая о том, что это ее родные места, ибо подлинной ее родиной, как она теперь поняла, стал Шеррин – с того дня, как она въехала в Северные ворота, и остался таким вопреки всему. Что сказала тогда Цераленн? «Шеррин – это все». Вот именно.
Дилижанс прибавил скорости, и Элистэ, при всем своем напускном равнодушии, не смогла скрыть охватившего ее радостного волнения. Скоро она вернется в Дерриваль. Подумать только! Интересно, что натворила революция в ее родовом гнезде? Она впервые подумала о родных – об отце, матушке, незамужних тетушках с той и с другой стороны. Чужие, в сущности, люди. Отца она не терпела, а все прочие значили для нее не больше, чем она для них. Кого она действительно любила из всех обитателей Дерриваля, так это дядюшку Кинца, но за него она ничуть не боялась. Ему-то, Кинцу во Дерривалю, не страшны никакие банды тупорылых пустобрехов-патриотов. «Не страшны?» В ее душу вдруг впервые закралось сомнение.
Через несколько часов они вышли у развилки, где от тракта Равенства ответвлялся изрытый глубокими колеями узкий проселок к деревне Дерриваль. Элистэ проводила рассеянным взглядом Приморский дилижанс, который покатил дальше по весенней распутице. Вот она и вернулась в родные места, где каждый холм, каждая лощина были знакомы ей, будили воспоминания – и в то же время почему-то казались чужими. Дреф, стоя рядом, окинул взглядом угодья Дерривалей. Она поймала себя на том, что ждет от него подсказки, и разом опомнилась: что за глупость! Наследница во Дерривалей, она же на своих землях! Кто тут Возвышенный? Разумеется, она, и приехали они, чтобы встретиться с ее родственником, поэтому кому, как не ей, взять дело в свои руки?
– Деревню следует обогнуть. Сделаем крюк и пойдем подлеском – дорогу вы знаете. Потом напрямик полями – и в лес, а там выйдем на тропу к дому дядюшки Кинца.
Элистэ утратила былую самоуверенность, и распоряжаться ходом событий теперь ей казалось как-то негоже. Впрочем, с Дрефом ей всегда было неудобно играть роль хозяйки.
На сей раз, однако, он воздержался от язвительных замечаний и, бросив короткое: «Идет», молча последовал за нею. Они прошли по тракту около двадцати минут, потом углубились то ли в лес, то ли в рощицу – чахлые деревца и кустарник, – у подножия холма над деревней Дерриваль.
Прошлое возвратилось. Десять лет, если не больше, миновало с того дня, когда она в последний раз бродила по этим местам с Дрефом сын-Цино, но ничего не изменилось. Элистэ узнавала деревья, по которым когда-то лазала, валуны, наполовину ушедшие в землю, ручей с илистым дном – сколько раз она жаркими летними днями бегала по нему по щиколотку в воде. На миг она словно вернулась в прошлое и, одолевая ручей, переступая по мокрым камням, как в детстве, оперлась на руку Дрефа и столь же естественно не отпускала ее на всем протяжении долгого петляющего спуска с холма. Наконец они добрались до густой рощи, стоявшей на южной границе сеньориальных угодий, вернее, бывших сеньориальных угодий. Здесь Дреф повернулся к ней и тихо сказал:
– Теперь я пойду один.
– Что? – Элистэ сразу выдернула руку.
– Ждите на этом месте и не попадайтесь никому на глаза. Меня не будет часа два с небольшим.
– Хм! Если вы решили…
– Выслушайте и, прошу вас, не кипятитесь. Нельзя нам просто так взять и пройти полем, а затем подняться к дому вашего дяди. Мы здесь давно не были, мало ли что могло случиться за это время. Тут наверняка многое изменилось…
– Изменилось, ну и что? Из-за этого прикажете мне прохлаждаться в одиночестве непонятно где, скорчившись под деревом на манер больной белки, пока вы будете там резвиться…
– Элистэ! Придите в себя! А если Кинц уехал? Если его домик захватила Вонарская гвардия и народогвардейцы или местные экспроприационисты из бдительных обходят дозором нагорья по границам земель Дерривалей?
Она промолчала.
– Сначала нужно все узнать, – продолжал Дреф. – Вам тут ни в коем случае нельзя показываться, но мне-то опасаться нечего. Меня, как бывшего серфа Дерривалей, примут с распростертыми объятьями, и любые мои расспросы не вызовут никаких подозрений. Батюшка первый на них охотно ответит.
– Цино, – пробормотала Элистэ. Как же она могла об этом забыть? Стыд и позор. Ведь родные Дрефа все еще живут здесь – отец и сестра. В памяти Элистэ возник образ вечно недовольной Стелли дочь-Цино, и она сразу вспомнила ее лицо – маску застывшего ужаса – в день гибели Зена сын-Сюбо. Малоприятное воспоминание.
– Сами видите, – заключил Дреф, – необходимо соблюдать осторожность.
Элистэ кивнула – доводы были достаточно убедительными. Он не дал ей времени передумать, повернулся и пошел быстрым шагом, бросив через плечо:
– Постараюсь не задерживаться. Спрячьтесь, если кого-нибудь увидите.
«Где же тут спрятаться?» – хотела она спросить, но Дреф был уже далеко. Она проводила его взглядом – он шел напрямик через поле на север, к домам серфов, что находились по ту сторону дальнего строевого леса во Дерривалей. И вот он исчез, растворился среди стволов, оставив позади пустое и невыразимо печальное поле. Весенний ветер прошелся по роще, обдав Элистэ холодом, правда, уже не зимним. Она огорченно вздохнула, поставила саквояж под дерево, уселась, прижавшись спиной к стволу, и принялась ждать.
* * *
Дреф сын-Цино преодолевал топкие поля едва ли не бегом. Время от времени он поглядывал на небо – бледноватое усталое солнце уже спускалось к закату. Дреф хмурился и шел еще быстрее. Вскоре он добрался до участка строевого леса, а потом – до подернутого ряской пруда, в котором мальчишкой частенько плавал и ловил рыбу. На другом берегу стояли домики серфов во Дерривалей. Сейчас развалюхи предстали перед Дрефом еще более низенькими и жалкими, чем он их помнил, – унылые, заброшенные, безлюдные. Вот именно – безлюдные. Он не увидел ни одной живой души. Женщины не обменивались сплетнями у колодца, мужчины не склонялись над жерновами или верстаками, ребятня не сновала с веселыми криками. Все словно вымерло, как в страшной волшебной сказке.
Первым делом Дреф направился к отцовскому домику. Постучался, но никто не ответил. Он подождал немного и распахнул дверь. Комната – единственная в доме – была пуста, в очаге, судя по всему, давно не разводили огня. Глаза юноши потемнели. Он вышел, огляделся и, заметив тонкую струйку дыма над трубой, соседней лачуги, сделал несколько широких шагов и оказался перед другой дверью. На этот раз ему ответили. Взору предстала высохшая старуха со сморщенным лицом, хитрыми черными глазками-бусинками, с глиняной трубкой в руке. На голове у нее была безобразная вязаная шапочка. Дреф помнил ее еще с детских лет и отметил, что она ничуть не изменилась. Бабушка вдова сын-Дросо, или Бабка Дро, как ее всегда называли, судя по всему, не поддалась прогрессивным веяниям – по-прежнему жила в старой халупе, все так же заплетала жидкую челку в косицы, как то делали женщины-серфы, и по-прежнему с поразительной проворностью начинала кланяться и приседать, стоило ей завидеть штаны до колен и отделанную кантом жилетку. Почтение к хозяевам вошло у нее в плоть и кровь. Стоило ей, однако, узнать Дрефа, как она разразилась обличительной тирадой. Что это он о себе возомнил и с чего перед ней задается? Он всегда был паршивой овцой, больно умный и шустрый, совсем не по чину, вот и вбил себе в голову всякие глупости. Одним Словом, набаламутил.
Да, Бабка Дро была все так же остра на язык, самая злобная старуха во всем Фабеке. Дреф к ней подольстился, и старуха радостно заквохтала. Куда все подевались? Бабка Дро для виду пожаловалась и попеняла, но потом удовлетворила его любопытство. «Времена переменились, – поведала она тоном, равно исполненным осуждения и злобного торжества. – Серфов нынче нету, а которые были серфами, так они теперь в барском доме строят из себя патриотов». – «В барском доме?» – «Вот-вот, в барском, только сейчас он принадлежит народу, по крайней мере, тем, которые нынче называют себя народом». – «А сеньор и его родня?» – «Ну, сеньор помер тому месяцев десять, коли не больше, и сам кругом виноват – не нужно было велеть слугам стрелять в членов Народного Комитета экспроприационистов. На что напросился, то и схлопотал. Его же серфы в ту самую ночь захватили дом, выволокли маркиза в ночной рубашке и вздернули на одном из высоких деревьев, что стоят вдоль подъездной парадной аллеи». Бабка Дро все ждала, что вот-вот нагрянут солдаты и поквитаются за убийство маркиза, но солдаты, странное дело, так и не объявились. «Ну, а родня маркиза, что с нею?» – «Вдову с тетушками и прочими приживалками выставили, позволив взять с собой ровно столько, сколько те смогли на себе унести, и скатертью им дорожка. Дочка маркизова, эта балованная сопливая задавака, еще раньше куда-то исчезла, и что с нею стало, никому неизвестно». – «А мастер Кинц?» – «Про него никто ничего не знает, как есть ничего. Странный он был человек, всегда на отшибе, а? Нет, про мастера Кинца не могу сказать ничего определенного». – «Челядинцы маркиза?» – «Которые были самые порченые, скоты и жополизы, вроде Борло сын-Бюни и ему подобных, – так их перевешали – и по заслугам. Другие, поумнее, – продолжала Бабка Дро, – унесли ноги, пока было не поздно. Взять хотя бы твоего батюшку, Цино, – у него хватило ума перебраться в Беронд, где он, по слухам, прилично зарабатывает столяром-краснодеревщиком. Но большинство крестьян и освобожденных серфов остались, объединились в Народную коммуну экспров Дерриваля и поселились в барском доме. Думают, коли зажили в хозяйском доме, так сразу научились вести хозяйство». Бабка Дро от всей души желала им удачи – она им ох как будет нужна, ведь глупые они, глупые, словно только что из скорлупы вылупились. Ничегошеньки не соображают. Каждый лезет в управляющие да бригадиры, мотыгой махать никого не заманишь. Весна, самая пора сеять, а никто и не чешется. Посмотреть бы на этих самозваных бригадиров по осени, как придет время убирать урожай, – то-то смеху будет. А пока у всех на уме одни только мудреные разговоры, особенно у некоторых. При этих словах черные глазки весьма красноречиво уставились на Дрефа, так что он легко догадался, кого именно старуха имеет в виду. Но он не стал с нею спорить. Вежливо попрощавшись, он вышел и направился через поле и сад к дому во Дерривалей, оставляя позади вымерший поселок серфов.
В запущенной живой изгороди из кустов самшита зияла дыра; Дреф нырнул в нее – и перед ним предстал старый особняк: не столь роскошный и величественный, как рисовала память, свежерасписанный красными ромбами и с выбитыми кое-где стеклами, но в основном почти не изменившийся. Не успел Дреф приблизиться к дому и на сотню футов, как двое вооруженных серпами караульных встали у него на пути. Он знал их еще со старых времен и окликнул по именам. Караульные растерялись, осторожно приблизились, разглядывая его, узнали и радостно поздоровались. Ибо перед ними предстал легендарный Дреф сын-Цино, который разбил сопатку самому маркизу еще тогда, когда серф и помыслить не мог поднять руку на хозяина, пусть даже для самозащиты. Дреф сын-Цино, который единственный на памяти серфов провел собак сеньора и бесследно исчез из Фабека. Дреф – настоящий герой; Народная коммуна экспроприационистов Дерриваля всегда окажет ему самый сердечный прием. Ему сообщили, что он как раз поспел к послеполуденной трапезе. Не окажет ли честь?
Еще как окажет.
Его провели через кухню – грязную, вонючую и запущенную; во времена старого маркиза такое было бы невозможно. Длинный, не застеленный ковром коридор привел Дрефа сын-Цино в покои, где ему еще не доводилось бывать. Впрочем, он слышал об этих комнатах. Знакомые слуги нередко расписывали ему их невероятную роскошь. Действительность не оправдала его ожиданий. Вероятно, эти большие старые комнаты с высокими потолками и окнами и резными каминами некогда были красивы. Но сейчас в оконных стеклах зияли дыры, люстры были разбиты, а паркет поцарапан и не натерт. Мебели почти не осталось – растащили или продали, чтобы выручить деньги; последнее всего вероятней, ибо разграбленный, холодный и заросший грязью дом вопиял о нищете. Дреф повсюду наталкивался на следы нерадивости и наплевательского отношения к собственности. Возможно, Бабка Дро говорила правду – крестьяне и бывшие серфы быстро научились презирать честный труд. Но, скорее всего, деревенька Дерриваль просто взяла да и переселилась в барские хоромы, прохватив с собой все свое безнадежное лихо.
В столовой было многолюдно, но тихо. Коммуна экспроприационистов собралась тут в полном составе на послеполуденную трапезу – зрелище, напоминающее Братские Трапезы Равных, введенные декретом в Шеррине. На Братрах, однако, царила обязательная шумиха, тогда как здесь застольная беседа велась вполголоса и довольно вяло. Трапеза проходила за длинным столом красного дерева – тем самым, за которым покойный маркиз закатывал грандиозные пиры. Но полированный лак со столешницы давно облез, стулья с парчовой обивкой исчезли; их место заняли длинные скамьи из необтесанных досок, на которых свободно могли разместиться несколько десятков патриотических задниц. В конце комнаты, на грубом возвышении, наскоро сколоченном из таких же некрашеных досок, находился стол поменьше, накрытый грязной скатеркой. За этим столом восседали десять человек, прекрасно знакомых Дрефу: самые остервенелые, отчаянные и горластые в Дерривале. Девять мужчин и всего одна женщина – его сестра Стелли, с красным рубином на корсаже. Она первой увидела Дрефа, когда тот вошел, и наградила брата долгим недобрым взглядом.
Появление Дрефа возымело эффект разорвавшейся бомбы. Бывшие его сотоварищи, словно проснувшись, столпились вокруг своего героя – жали руку, хлопали по спине, орали и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Он отделывался краткими отговорками и в свою очередь задавал вопросы, запоминая ответы по мере того, как галдящие собратья увлекали его к столику на помосте, за которым, как он впоследствии выяснил, занимали места члены местного Народного Совета Экспроприационистов. Советники, видимо, вызывали у всех остальных такое же безграничное, чуть ли не подобострастное уважение, как в свое время – Возвышенные.
Решив, что ему будет приятно сесть рядом с сестрой, советники уступили ему соседнее место. Дреф оправдал их ожидания, запечатлев на сестринской щечке сухой поцелуй, встреченный ликованием всех присутствующих. С таким же успехом он Мог бы приложиться губами к статуе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91