Полная откровенность обвиняемого не всегда ему была выгодна, а защитника порою ставила в тяжелое положение. Поэтому Семен Исидорович в разговорах с подзащитными, неизменно начиная с предложения рассказать все , старался не доводить их до полного сознания, если только по обстоятельствам дела не считал сознание на суде наиболее выгодным для своего клиента. Здесь, впрочем, он имел дело не с обвиняемым, а с потерпевшим. Но и в этом случае очень много зависело от признаний госпожи Фишер. Быстро соображая обстоятельства дела, Кременецкий решил предоставить инициативу клиентке. Он ждал не менее минуты, внимательно глядя на Елену Федоровну. Она, однако, молчала, не сводя глаз с босого Толстого.
— Когда вы видели Загряцкого в последний раз?
— Мы в июне с ним уехали из Петербурга в Ялту.
— Так, так, — произнес Кременецкий, точно находя это сообщение совершенно естественным. Он постучал о бювар головой Наполеона, составлявшей ручку ножа. — Разрешите прямо вас спросить: считаете ли вы Загряцкого виновником смерти вашего мужа?
— Этого я не знаю. Но я считаю его низким, на все способным человеком, — с энергией в голосе сказала госпожа Фишер.
— На чем же основано такое ваше мнение?
— На знакомстве с Вячеславом Фадеевичем.
— Вячеслав Фадеевич — это Загряцкий? Так… Но есть ли у вас какие-либо сведения или хотя бы предположения, которыми еще не располагает следствие?
— Об этом я сегодня уже все сказала…
— Кому?
— Следователю, господину Яценко.
— Ах, так вы уже были у следователя? Тогда, пожалуйста, изложите мне содержание вашей беседы с ним. О чем он вас расспрашивал?
— О моих отношениях с Вячеславом Фадеевичем. Я сказала ему, что он ошибается, как ошибались еще раньше многие другие… Тяжело, Семен Сидорович, говорить обо всем этом… — Она приложила к глазам платок. — Я совершенно измучена.
— Ради Бога, успокойтесь, Елена Федоровна. Если вам слишком тяжело, мы можем отложить наш разговор…
— Нет, ничего… Следователь ошибается… Загряцкий ухаживал за мною, как и многие… Я себя не обеляю и не оправдываю, Семен Сидорович. Но этот мосье Яценко ошибается. Вячеслав Фадеевич провожал меня в Ялту с согласия моего мужа, даже по его просьбе.
— Так, так, я понимаю… Когда же вы с ним расстались?
— Мы поссорились с ним… Я потом все вам расскажу… Я поймала его на том, что он читал мои письма. Разумеется, я вспылила, и мы расстались. Он вернулся в Петроград еще в июле.
— И с тех пор вы его не видали?
— Нет.
— Значит, с тех пор у вас с ним были дурные отношения?
— Да, дурные… Никаких отношений. Я больше не хотела его знать…
Кременецкий смотрел на нее удивленно.
— В таком случае, позвольте… — начал он и остановился, не зная, как поставить вопрос. Неудобно было спросить: «в таком случае, зачем же ему было убивать вашего мужа?» Семен Исидорович знал и по газетам, и по ходившим рассказам, что целью убийства считается желание Загряцкого завладеть богатством, которое должно было достаться его любовнице. Он положил нож на бювар и откинулся на спинку кресла. — Еще раз извините мою настойчивость, Елена Федоровна, но я не вполне понимаю… Думаете ли вы, что у Загряцкого были основания желать смерти вашего мужа?
— Вы мне задаете те же вопросы, что следователь, — с некоторым неудовольствием в тоне сказала госпожа Фишер. — Основания? Может быть, и были. Даже наверное были.
— Какие же именно?
— Этого я, конечно, не знаю.
Семен Исидорович вздохнул: привык к бестолковости клиенток.
XXIX
— …Состояние вашего мужа теперь перешло к вам?
— Я наде… Я предполагаю, — тотчас поправилась Елена Федоровна. — У моего мужа есть дочь от первого брака, но она не может наследовать…
— Почему?
— Дочь моего мужа крайняя социалистка и живет за границей. Революционерка, — значительным тоном пояснила госпожа Фишер.
— Она лишена прав состояния?
— Не знаю, лишена ли… Но она неблагонадежная, эмигрантка и, значит, ничего не получит.
— Ну, это еще ничего не значит, — сказал, слегка улыбнувшись, Кременецкий. Последние ответы госпожи Фишер чуть-чуть изменили его тон.
— Мой муж от нее совершенно отказался в последнее время. Она живет в Париже, участвует в каких-то кружках и занимается, кажется, химией у одного русского, у профессора Брауна.
— Вот как, у Александра Михайловича? Он теперь здесь. Мы с ним приятели… Ведь завещания ваш муж, кажется, не оставил?
— Следователь мне сказал, что не оставил, но этого не может быть. Муж всегда говорил, что все останется мне. Наверное, где-нибудь есть завещание, надо только поискать хорошенько. Я так и сказала следователю. Но он такой тяжелый человек, этот мосье Яценко. Если бы вы знали, как он меня измучил своими вопросами. — Она говорила о следствии как о деле, имевшем целью ее потревожить и расстроить.
— Во всяком случае, будет ли найдено завещание или нет, я не вижу, какую выгоду мог извлечь Загряцкий из убийства вашего мужа.
Дама молчала. Кременецкий смотрел на нее вопросительно.
— Вы изволили сказать, — терпеливо начал он снова, — что считаете его способным на убийство и что у него могли быть для убийства основания. Я вынужден к этому возвратиться. Какие именно мотивы могли быть у Загряцкого? Быть может, мотивы не материального характера? Ненависть, например, или, предположим, ревность?
— Да, может быть, и ревность, — ответила быстро госпожа Фишер.
— Он читал ваши письма к мужу?
— Да… И рылся в моем чемодане… Вообще я убедилась в том, что это человек недостойный.
— Понимаю. Но есть ли у вас какие-либо соображения, которые можно было бы привести в доказательство того, что он убил вашего мужа?
— Доказательств у меня нет, я так и сказала следователю. Но разные косвенные доказательства могут быть, — ответила дама, видимо, с удовольствием употребляя слово «косвенные».
— Ах, этого мало, Елена Федоровна, — сказал с сожалением Семен Исидорович. — О косвенных уликах существует классический афоризм нашего великого адвоката Спасовича: «Сколько бы беленьких барашков вы ни привели, из них одной белой лошади не сделаете». Впрочем, и косвенные доказательства могут, конечно, иметь значение. Не будете ли вы добры изложить мне ваши соображения?
— Ради Бога, не теперь, — сказала Елена Федоровна. — Если бы вы знали, как меня измучил этот следователь! Все это на меня обрушилось так ужасно… Я предполагала вернуться в Петроград в самый разгар сезона. То есть сезон мне, конечно, не нужен, вы сами понимаете. Но это такой неожиданный удар. Теперь это следствие… Эта камера…
Она опять поднесла платок к глазам и на этот раз заплакала по-настоящему. Семен Исидорович расстроенно на нее смотрел. Образ клиентки выходил менее привлекательным, чем хотелось бы Кременецкому, однако она вызывала в нем искреннее участие. «Птичка Божия», — подумал он, и сразу на это определение у него стали нанизываться мысли, слова, образы.
Тут только Семен Исидорович ясно понял, что было ему неприятно в предложении госпожи Фишер. Неприятна была теперь та работа мысли, которую он проделал, представляя себя защитником Загряцкого. Образы, очевидно, были намечены неправильно. «До ознакомления с делом во всей полноте я, конечно, ни к чему не мог прийти, да и теперь еще далеко не пришел», — тотчас успокоил себя Семен Исидорович. К тому же решительно никто не мог знать о работе его воображения — мало ли что, не выливаясь наружу, проходит в мыслях самого порядочного человека. Семен Исидорович вообще предпочитал выступать защитником, чем гражданским истцом. Но он чувствовал, что в этом деле и в роли гражданского истца сумеет показать чудеса. Интересы его клиентки, ее судьба и репутация были в надежных руках. «Настало время для Вячеслава Загряцкого дать отчет Богу и людям в темных его делах и делишках», — вдруг откуда-то выскочила фраза в уме Семена Исидоровича. И одновременно перед ним мелькнуло лицо Меннера, который, конечно, дорого дал бы, чтобы получить это дело. «Разве Загряцкий пригласит его в защитники?.. Нет, вряд ли… Верно, Якубовичу достанется. Будет борьба титанов».
— Пожалейте себя, успокойтесь, Елена Федоровна, — сказал он, перегибаясь через угол стола и прикасаясь к руке госпожи Фишер. — Вам тяжело, и это так естественно. Отложим наш разговор на завтра. Я тем временем наведу в частном порядке кое-какие справки.
— Так я могу на вас рассчитывать, Семен Сидорович, — сказала дама почти спокойным голосом, отнимая платок от глаз и, видимо, изъявляя согласие пожалеть себя.
— Я дам вам окончательный ответ после ознакомления с делом во всех подробностях. Но в принципе, по тому, что я вижу, я рад принять на себя защиту ваших интересов. Я полагаю, что денег вы с Загряцкого не ищете?
— Нет, нет, ради Бога, никаких денег, — с жаром сказала Елена Федоровна. — Мне от него ничего не нужно… Да у него ничего и нет. Я хочу только выяснения истины.
— Я именно так вас и понял. В таком случае, мы заявим иск в какой-нибудь ничтожной сумме. Ваши права истицы совершенно бесспорны: наш закон не дает прямого определения понятия об убытках при взыскании гражданского иска, однако он отнюдь не имеет в виду только имущественный ущерб… Вы пока вызваны на следствие в качестве свидетельницы, нужно будет указать, что вы намерены заявить иск. Следователь просил вас, вероятно, явиться к нему еще раз?
— Да, это так ужасно! Он сказал, что устроит мне очную ставку. Можно подумать, что он и меня подозревает!.. Не могу сказать, как все это тяжело.
— Надо взять себя в руки, Елена Федоровна. Вы можете быть, впрочем, вполне спокойны: Николай Петрович Яценко — немного формалист, как они все, но это честнейший, благороднейший человек, и традиции нашего суда стоят очень высоко. Огорчения могут быть причинены вам желтой печатью. Что ж делать, ваша частная жизнь стала на время достоянием улицы. Но это надо в себе преодолеть, Елена Федоровна.
Госпожа Фишер на него взглянула с благодарностью.
— Я вам верю, — прошептала она.
— Да, верьте, — ответил проникновенно Кременецкий.
«Настало время для Вячеслава Загряцкого…» — снова победно пропела фраза в душе Семена Исидоровича.
В канцелярии Никонов с отвращением писал какую-то бумагу. Он всю ночь напролет играл в карты, сначала в винт, потом с рассвета в покер, проиграл восемьдесят рублей — почти все, что у него было, выкурил полсотни папирос и выпил стаканов пять крепкого чаю чуть ли не пополам с коньяком. Днем он спал и оделся лишь в шестом часу. У него болела голова, во рту было нехорошо. Дело, которое он делал, как и жизнь вообще, представлялось ему совершенно ничтожным, скучным и нелепым. Григорий Иванович опоздал к приему, ждал неприятного разговора с Кременецким и чувствовал себя школьником-мальчишкой.
«Лучше всего было бы сегодня же сказать Семе, что, к большому сожалению, вынужден отказаться от должности его помощника, — думал он, как всегда, успокаивая самого себя искусственно-шутливым тоном мысли. — „Григорий Иванович, вы меня не так поняли, я очень сожалею…“ — „Я тоже сожалею, Семен Исидорович, но это неизбежно, и я ухожу вовсе не вследствие нашего разговора, а просто эта работа не по мне“. Тут хорошо было бы сказать, что мне предлагают должность редактора „Вопросов философии и психологии“, или консультанта в Художественном театре, или что-нибудь еще в таком роде. Да ничего подлецы не предлагают, и деться будет некуда, если от Семы уйти… Что это Тамарочка места себе не находит, все по коридору шлепает?.. Да, надо было бы переменить жизнь. По утрам работать, читать, например, диалоги Платона — греческий язык можно восстановить в памяти. Хотя все забыл, ни черта не помню. Шляпа был наш Дивишек, бапто эбафен. Надо было подучиться и французскому языку, а то перед Мусей неловко. Фомин нарочно всегда с ней заговаривает по-французски, зная, что я не умею. Взять вечером вместо карт какого-нибудь Стендаля и читать со словарем — в два месяца очень насобачишься… И брюки тоже надо чаще утюжить… И поехать куда-нибудь в Италию или на Кавказ лучше было бы, чем писать эту идиотскую справку для очередного шедевра Семы… Эх, тот том сенатских решений остался у него в кабинете, без него ничего путного все равно не напишу… Собственно, Сема прав, нельзя систематически опаздывать и его подводить. Человек он неплохой, но как он, право, может жить по часам, скука какая! Ведь одним тщеславием живет, чудак, ему и деньги уже девать некуда…»
Состояние Кременецкого казалось пределом богатства Григорию Ивановичу: для него и сотни, и даже десятки тысяч были, собственно, астрономическими числами. «Восьмидесяти рублей жаль — все тот проклятый флеш-ройяль подвел. Но счастливее от восьмидесяти рублей я не стал бы. Все равно когда-нибудь помру. Сам Сема и тот помрет со всеми своими деньгами. Некрологи какие шикарные будут в газетах, не то что по мне грешном. Один Альфред Исаевич в память о ликерах что накатает! Жить бы да жить после таких некрологов, а вот Сема, бедный, и не прочтет. Зато Тамарочка будет над ними заливаться слезами… Вот она опять, неприкаянная… Да, в кармане пустовато. Перебьюсь как-нибудь… Самое главное, конечно, связать себя с каким-нибудь большим идейным делом… Надо наконец выяснить, могу ли я жить, писать эту справку и играть в покер без. ответственного министерства?.. Ответственного перед народом и перед Семой… Как это, в самом деле, Сема еще не в Думе?.. К эсерам разве примкнуть? Нет, все помощники присяжных поверенных примыкают к эсерам. Пусть к ним примыкает Фомин. Он, впрочем, не примкнет, потому дворянство не позволяет, да и сто вторая статья опять же… А, вот и Сема. Ишь ты, какая эффектная клиентка… Кто бы это?»
Семен Исидорович, провожая госпожу Фишер, только бросил недовольный взгляд на своего помощника. Задержавшаяся в дверях Тамара Матвеевна не успела скрыться. Вопреки своему обычаю Кременецкий познакомил клиентку с женой. Елена Федоровна гордо кивнула головой — обе дамы, видимо, не знали, что сказать друг другу. Тамара Матвеевна не сразу сообразила, кто эта клиентка и как важен ее визит.
— Разрешите вам представить и одного из моих помощников. Григорий Иванович Никонов… Елена Федоровна Фишер… Извозчики стоят справа за утлом, всегда найдете.
— Меня ждет автомобиль. Благодарю вас… Так до завтра…
— Так точно…
«Елена Фишер! Матушки! — подумал Никонов. — Ай да Сема! Дурак я буду, если с него сегодня не получу вперед за январь. За декабрь, кажется, все взял? Да, конечно, взял, все сто двадцать пять», — припомнил печально Григорий Иванович.
XXX
Будильник прозвонил, как ему полагалось, в три четверти восьмого. Это было точно рассчитано на основании многолетнего опыта: если после звонка пролежать в постели еще пять минут — но ни одной минутой более — и затем достаточно быстро проделать все, что требовалось, то можно было, не прибегая к извозчику, попасть в училище без опоздания, уроки на старших семестрах начинались без пяти девять.
Витя растерянно оторвал голову от подушки, вытаращил глаза, повернул спросонья выключатель и, мигая с болезненной гримасой, уставился на будильник. Вытянутый треугольник длинной стрелки уже выходил из черного пятнышка над цифрой IX. Хотя Витя еще ничего ясно не понимал, положение стрелки вызывало в его сознании нечто печально привычное: три четверти восьмого. Он злобно надавил пружину. Отвратительный треск прекратился. Витя опустил снова голову на подушку, закрыл глаза и, морщась, рукавом заслонил их от матовой лампочки, насмешливо светившей всеми своими шестнадцатью свечами. Две жизни еще боролись в его мозгу. Но на смену той, уже непонятной, быстро и неумолимо приходила другая, в которой все было ясно и отвратительно: и будильник — его тиканье вдруг стало слышным, — и ночной столик, и стул с платьем у стены под утыканной флажками большой географической картой. Всего отвратительнее был, конечно, сложенный листок бумаги на ночном столике. Этот листок был в обеих жизнях, но в той что-то как-то его скрашивало; как именно скрашивало, Витя уже с трудом мог вспомнить. Еще несколько мгновений назад все там было ясно и логично. Теперь немногое, что еще вспоминалось, поражало нелепостью: Муся Кремепецкая не могла иметь никакого отношения к письменному по. тригонометрии, Анатэма еще менее. «Ах, да, Анатэма», — радостно вспомнил Витя и улыбнулся. Он отвел руку, зевнул и широко раскрыл глаза, вызывающе взглянув: на матовую лампочку.
Сомнений быть не могло. Желтый томик Леонида Андреева, лежавший на коврике у постели, был такой же действительностью, как листок с тригонометрическими формулами. Жизнь была сложна, и неприятности вроде письменного, к счастью, не сплошь ее заполняли. «Ну, мы еще поборемся!» — решительно сказал себе Витя. Он даже подумал было, не пожертвовать ли борьбе остающимися тремя минутами. Но это было все-таки слишком обидно. Будильник неприятно тикал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Когда вы видели Загряцкого в последний раз?
— Мы в июне с ним уехали из Петербурга в Ялту.
— Так, так, — произнес Кременецкий, точно находя это сообщение совершенно естественным. Он постучал о бювар головой Наполеона, составлявшей ручку ножа. — Разрешите прямо вас спросить: считаете ли вы Загряцкого виновником смерти вашего мужа?
— Этого я не знаю. Но я считаю его низким, на все способным человеком, — с энергией в голосе сказала госпожа Фишер.
— На чем же основано такое ваше мнение?
— На знакомстве с Вячеславом Фадеевичем.
— Вячеслав Фадеевич — это Загряцкий? Так… Но есть ли у вас какие-либо сведения или хотя бы предположения, которыми еще не располагает следствие?
— Об этом я сегодня уже все сказала…
— Кому?
— Следователю, господину Яценко.
— Ах, так вы уже были у следователя? Тогда, пожалуйста, изложите мне содержание вашей беседы с ним. О чем он вас расспрашивал?
— О моих отношениях с Вячеславом Фадеевичем. Я сказала ему, что он ошибается, как ошибались еще раньше многие другие… Тяжело, Семен Сидорович, говорить обо всем этом… — Она приложила к глазам платок. — Я совершенно измучена.
— Ради Бога, успокойтесь, Елена Федоровна. Если вам слишком тяжело, мы можем отложить наш разговор…
— Нет, ничего… Следователь ошибается… Загряцкий ухаживал за мною, как и многие… Я себя не обеляю и не оправдываю, Семен Сидорович. Но этот мосье Яценко ошибается. Вячеслав Фадеевич провожал меня в Ялту с согласия моего мужа, даже по его просьбе.
— Так, так, я понимаю… Когда же вы с ним расстались?
— Мы поссорились с ним… Я потом все вам расскажу… Я поймала его на том, что он читал мои письма. Разумеется, я вспылила, и мы расстались. Он вернулся в Петроград еще в июле.
— И с тех пор вы его не видали?
— Нет.
— Значит, с тех пор у вас с ним были дурные отношения?
— Да, дурные… Никаких отношений. Я больше не хотела его знать…
Кременецкий смотрел на нее удивленно.
— В таком случае, позвольте… — начал он и остановился, не зная, как поставить вопрос. Неудобно было спросить: «в таком случае, зачем же ему было убивать вашего мужа?» Семен Исидорович знал и по газетам, и по ходившим рассказам, что целью убийства считается желание Загряцкого завладеть богатством, которое должно было достаться его любовнице. Он положил нож на бювар и откинулся на спинку кресла. — Еще раз извините мою настойчивость, Елена Федоровна, но я не вполне понимаю… Думаете ли вы, что у Загряцкого были основания желать смерти вашего мужа?
— Вы мне задаете те же вопросы, что следователь, — с некоторым неудовольствием в тоне сказала госпожа Фишер. — Основания? Может быть, и были. Даже наверное были.
— Какие же именно?
— Этого я, конечно, не знаю.
Семен Исидорович вздохнул: привык к бестолковости клиенток.
XXIX
— …Состояние вашего мужа теперь перешло к вам?
— Я наде… Я предполагаю, — тотчас поправилась Елена Федоровна. — У моего мужа есть дочь от первого брака, но она не может наследовать…
— Почему?
— Дочь моего мужа крайняя социалистка и живет за границей. Революционерка, — значительным тоном пояснила госпожа Фишер.
— Она лишена прав состояния?
— Не знаю, лишена ли… Но она неблагонадежная, эмигрантка и, значит, ничего не получит.
— Ну, это еще ничего не значит, — сказал, слегка улыбнувшись, Кременецкий. Последние ответы госпожи Фишер чуть-чуть изменили его тон.
— Мой муж от нее совершенно отказался в последнее время. Она живет в Париже, участвует в каких-то кружках и занимается, кажется, химией у одного русского, у профессора Брауна.
— Вот как, у Александра Михайловича? Он теперь здесь. Мы с ним приятели… Ведь завещания ваш муж, кажется, не оставил?
— Следователь мне сказал, что не оставил, но этого не может быть. Муж всегда говорил, что все останется мне. Наверное, где-нибудь есть завещание, надо только поискать хорошенько. Я так и сказала следователю. Но он такой тяжелый человек, этот мосье Яценко. Если бы вы знали, как он меня измучил своими вопросами. — Она говорила о следствии как о деле, имевшем целью ее потревожить и расстроить.
— Во всяком случае, будет ли найдено завещание или нет, я не вижу, какую выгоду мог извлечь Загряцкий из убийства вашего мужа.
Дама молчала. Кременецкий смотрел на нее вопросительно.
— Вы изволили сказать, — терпеливо начал он снова, — что считаете его способным на убийство и что у него могли быть для убийства основания. Я вынужден к этому возвратиться. Какие именно мотивы могли быть у Загряцкого? Быть может, мотивы не материального характера? Ненависть, например, или, предположим, ревность?
— Да, может быть, и ревность, — ответила быстро госпожа Фишер.
— Он читал ваши письма к мужу?
— Да… И рылся в моем чемодане… Вообще я убедилась в том, что это человек недостойный.
— Понимаю. Но есть ли у вас какие-либо соображения, которые можно было бы привести в доказательство того, что он убил вашего мужа?
— Доказательств у меня нет, я так и сказала следователю. Но разные косвенные доказательства могут быть, — ответила дама, видимо, с удовольствием употребляя слово «косвенные».
— Ах, этого мало, Елена Федоровна, — сказал с сожалением Семен Исидорович. — О косвенных уликах существует классический афоризм нашего великого адвоката Спасовича: «Сколько бы беленьких барашков вы ни привели, из них одной белой лошади не сделаете». Впрочем, и косвенные доказательства могут, конечно, иметь значение. Не будете ли вы добры изложить мне ваши соображения?
— Ради Бога, не теперь, — сказала Елена Федоровна. — Если бы вы знали, как меня измучил этот следователь! Все это на меня обрушилось так ужасно… Я предполагала вернуться в Петроград в самый разгар сезона. То есть сезон мне, конечно, не нужен, вы сами понимаете. Но это такой неожиданный удар. Теперь это следствие… Эта камера…
Она опять поднесла платок к глазам и на этот раз заплакала по-настоящему. Семен Исидорович расстроенно на нее смотрел. Образ клиентки выходил менее привлекательным, чем хотелось бы Кременецкому, однако она вызывала в нем искреннее участие. «Птичка Божия», — подумал он, и сразу на это определение у него стали нанизываться мысли, слова, образы.
Тут только Семен Исидорович ясно понял, что было ему неприятно в предложении госпожи Фишер. Неприятна была теперь та работа мысли, которую он проделал, представляя себя защитником Загряцкого. Образы, очевидно, были намечены неправильно. «До ознакомления с делом во всей полноте я, конечно, ни к чему не мог прийти, да и теперь еще далеко не пришел», — тотчас успокоил себя Семен Исидорович. К тому же решительно никто не мог знать о работе его воображения — мало ли что, не выливаясь наружу, проходит в мыслях самого порядочного человека. Семен Исидорович вообще предпочитал выступать защитником, чем гражданским истцом. Но он чувствовал, что в этом деле и в роли гражданского истца сумеет показать чудеса. Интересы его клиентки, ее судьба и репутация были в надежных руках. «Настало время для Вячеслава Загряцкого дать отчет Богу и людям в темных его делах и делишках», — вдруг откуда-то выскочила фраза в уме Семена Исидоровича. И одновременно перед ним мелькнуло лицо Меннера, который, конечно, дорого дал бы, чтобы получить это дело. «Разве Загряцкий пригласит его в защитники?.. Нет, вряд ли… Верно, Якубовичу достанется. Будет борьба титанов».
— Пожалейте себя, успокойтесь, Елена Федоровна, — сказал он, перегибаясь через угол стола и прикасаясь к руке госпожи Фишер. — Вам тяжело, и это так естественно. Отложим наш разговор на завтра. Я тем временем наведу в частном порядке кое-какие справки.
— Так я могу на вас рассчитывать, Семен Сидорович, — сказала дама почти спокойным голосом, отнимая платок от глаз и, видимо, изъявляя согласие пожалеть себя.
— Я дам вам окончательный ответ после ознакомления с делом во всех подробностях. Но в принципе, по тому, что я вижу, я рад принять на себя защиту ваших интересов. Я полагаю, что денег вы с Загряцкого не ищете?
— Нет, нет, ради Бога, никаких денег, — с жаром сказала Елена Федоровна. — Мне от него ничего не нужно… Да у него ничего и нет. Я хочу только выяснения истины.
— Я именно так вас и понял. В таком случае, мы заявим иск в какой-нибудь ничтожной сумме. Ваши права истицы совершенно бесспорны: наш закон не дает прямого определения понятия об убытках при взыскании гражданского иска, однако он отнюдь не имеет в виду только имущественный ущерб… Вы пока вызваны на следствие в качестве свидетельницы, нужно будет указать, что вы намерены заявить иск. Следователь просил вас, вероятно, явиться к нему еще раз?
— Да, это так ужасно! Он сказал, что устроит мне очную ставку. Можно подумать, что он и меня подозревает!.. Не могу сказать, как все это тяжело.
— Надо взять себя в руки, Елена Федоровна. Вы можете быть, впрочем, вполне спокойны: Николай Петрович Яценко — немного формалист, как они все, но это честнейший, благороднейший человек, и традиции нашего суда стоят очень высоко. Огорчения могут быть причинены вам желтой печатью. Что ж делать, ваша частная жизнь стала на время достоянием улицы. Но это надо в себе преодолеть, Елена Федоровна.
Госпожа Фишер на него взглянула с благодарностью.
— Я вам верю, — прошептала она.
— Да, верьте, — ответил проникновенно Кременецкий.
«Настало время для Вячеслава Загряцкого…» — снова победно пропела фраза в душе Семена Исидоровича.
В канцелярии Никонов с отвращением писал какую-то бумагу. Он всю ночь напролет играл в карты, сначала в винт, потом с рассвета в покер, проиграл восемьдесят рублей — почти все, что у него было, выкурил полсотни папирос и выпил стаканов пять крепкого чаю чуть ли не пополам с коньяком. Днем он спал и оделся лишь в шестом часу. У него болела голова, во рту было нехорошо. Дело, которое он делал, как и жизнь вообще, представлялось ему совершенно ничтожным, скучным и нелепым. Григорий Иванович опоздал к приему, ждал неприятного разговора с Кременецким и чувствовал себя школьником-мальчишкой.
«Лучше всего было бы сегодня же сказать Семе, что, к большому сожалению, вынужден отказаться от должности его помощника, — думал он, как всегда, успокаивая самого себя искусственно-шутливым тоном мысли. — „Григорий Иванович, вы меня не так поняли, я очень сожалею…“ — „Я тоже сожалею, Семен Исидорович, но это неизбежно, и я ухожу вовсе не вследствие нашего разговора, а просто эта работа не по мне“. Тут хорошо было бы сказать, что мне предлагают должность редактора „Вопросов философии и психологии“, или консультанта в Художественном театре, или что-нибудь еще в таком роде. Да ничего подлецы не предлагают, и деться будет некуда, если от Семы уйти… Что это Тамарочка места себе не находит, все по коридору шлепает?.. Да, надо было бы переменить жизнь. По утрам работать, читать, например, диалоги Платона — греческий язык можно восстановить в памяти. Хотя все забыл, ни черта не помню. Шляпа был наш Дивишек, бапто эбафен. Надо было подучиться и французскому языку, а то перед Мусей неловко. Фомин нарочно всегда с ней заговаривает по-французски, зная, что я не умею. Взять вечером вместо карт какого-нибудь Стендаля и читать со словарем — в два месяца очень насобачишься… И брюки тоже надо чаще утюжить… И поехать куда-нибудь в Италию или на Кавказ лучше было бы, чем писать эту идиотскую справку для очередного шедевра Семы… Эх, тот том сенатских решений остался у него в кабинете, без него ничего путного все равно не напишу… Собственно, Сема прав, нельзя систематически опаздывать и его подводить. Человек он неплохой, но как он, право, может жить по часам, скука какая! Ведь одним тщеславием живет, чудак, ему и деньги уже девать некуда…»
Состояние Кременецкого казалось пределом богатства Григорию Ивановичу: для него и сотни, и даже десятки тысяч были, собственно, астрономическими числами. «Восьмидесяти рублей жаль — все тот проклятый флеш-ройяль подвел. Но счастливее от восьмидесяти рублей я не стал бы. Все равно когда-нибудь помру. Сам Сема и тот помрет со всеми своими деньгами. Некрологи какие шикарные будут в газетах, не то что по мне грешном. Один Альфред Исаевич в память о ликерах что накатает! Жить бы да жить после таких некрологов, а вот Сема, бедный, и не прочтет. Зато Тамарочка будет над ними заливаться слезами… Вот она опять, неприкаянная… Да, в кармане пустовато. Перебьюсь как-нибудь… Самое главное, конечно, связать себя с каким-нибудь большим идейным делом… Надо наконец выяснить, могу ли я жить, писать эту справку и играть в покер без. ответственного министерства?.. Ответственного перед народом и перед Семой… Как это, в самом деле, Сема еще не в Думе?.. К эсерам разве примкнуть? Нет, все помощники присяжных поверенных примыкают к эсерам. Пусть к ним примыкает Фомин. Он, впрочем, не примкнет, потому дворянство не позволяет, да и сто вторая статья опять же… А, вот и Сема. Ишь ты, какая эффектная клиентка… Кто бы это?»
Семен Исидорович, провожая госпожу Фишер, только бросил недовольный взгляд на своего помощника. Задержавшаяся в дверях Тамара Матвеевна не успела скрыться. Вопреки своему обычаю Кременецкий познакомил клиентку с женой. Елена Федоровна гордо кивнула головой — обе дамы, видимо, не знали, что сказать друг другу. Тамара Матвеевна не сразу сообразила, кто эта клиентка и как важен ее визит.
— Разрешите вам представить и одного из моих помощников. Григорий Иванович Никонов… Елена Федоровна Фишер… Извозчики стоят справа за утлом, всегда найдете.
— Меня ждет автомобиль. Благодарю вас… Так до завтра…
— Так точно…
«Елена Фишер! Матушки! — подумал Никонов. — Ай да Сема! Дурак я буду, если с него сегодня не получу вперед за январь. За декабрь, кажется, все взял? Да, конечно, взял, все сто двадцать пять», — припомнил печально Григорий Иванович.
XXX
Будильник прозвонил, как ему полагалось, в три четверти восьмого. Это было точно рассчитано на основании многолетнего опыта: если после звонка пролежать в постели еще пять минут — но ни одной минутой более — и затем достаточно быстро проделать все, что требовалось, то можно было, не прибегая к извозчику, попасть в училище без опоздания, уроки на старших семестрах начинались без пяти девять.
Витя растерянно оторвал голову от подушки, вытаращил глаза, повернул спросонья выключатель и, мигая с болезненной гримасой, уставился на будильник. Вытянутый треугольник длинной стрелки уже выходил из черного пятнышка над цифрой IX. Хотя Витя еще ничего ясно не понимал, положение стрелки вызывало в его сознании нечто печально привычное: три четверти восьмого. Он злобно надавил пружину. Отвратительный треск прекратился. Витя опустил снова голову на подушку, закрыл глаза и, морщась, рукавом заслонил их от матовой лампочки, насмешливо светившей всеми своими шестнадцатью свечами. Две жизни еще боролись в его мозгу. Но на смену той, уже непонятной, быстро и неумолимо приходила другая, в которой все было ясно и отвратительно: и будильник — его тиканье вдруг стало слышным, — и ночной столик, и стул с платьем у стены под утыканной флажками большой географической картой. Всего отвратительнее был, конечно, сложенный листок бумаги на ночном столике. Этот листок был в обеих жизнях, но в той что-то как-то его скрашивало; как именно скрашивало, Витя уже с трудом мог вспомнить. Еще несколько мгновений назад все там было ясно и логично. Теперь немногое, что еще вспоминалось, поражало нелепостью: Муся Кремепецкая не могла иметь никакого отношения к письменному по. тригонометрии, Анатэма еще менее. «Ах, да, Анатэма», — радостно вспомнил Витя и улыбнулся. Он отвел руку, зевнул и широко раскрыл глаза, вызывающе взглянув: на матовую лампочку.
Сомнений быть не могло. Желтый томик Леонида Андреева, лежавший на коврике у постели, был такой же действительностью, как листок с тригонометрическими формулами. Жизнь была сложна, и неприятности вроде письменного, к счастью, не сплошь ее заполняли. «Ну, мы еще поборемся!» — решительно сказал себе Витя. Он даже подумал было, не пожертвовать ли борьбе остающимися тремя минутами. Но это было все-таки слишком обидно. Будильник неприятно тикал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36