Маркиз Лондондерри, бывший лорд Кэстльри, не сказал почти ни одного слова за весь вечер. Он и вообще был не очень разговорчив, но на этот раз его молчаливость и измученный вид обратили на себя общее внимание гостей. Хозяин дома раза два пытался вовлечь его в разговор; министр отвечал кратко «да», «нет», и то невпопад. Он мало ел, зато пил в этот вечер несколько больше обычного, хоть гораздо меньше, чем другие гости. Когда разговор зашел о Веронском конгрессе, министр иностранных дел вдруг оживился, но оживился, как потом вспоминали гости, несколько странно.
– Этот конгресс очень, очень опасен, – взволнованно сказал он. В его словах ничего особенно удивительного не было. Однако, голос и вид министра были таковы, что гости с недоумением на него взглянули.
– Почему же? – спросил Веллингтон. – Вы сами, дорогой друг, не раз мне говорили, что предпочитаете систему непосредственных встреч и переговоров с иностранными монархами и государственными людьми. Вы указывали, что она удобнее дипломатической переписки и дает лучшие результаты. А я всегда думал, что нужно выбирать меньшее зло. «In all circumstances the duty of a wise man is to choose the lesser of any two difficulties which beset him», повторил он ту же мысль в афористической форме и оглядел гостей.
Я вам говорю, что ехать в Верону опасно, – повторил Кэстльри, – очень, очень опасно.
– В каком же смысле? – осторожно спросил граф Ливен.
Министр иностранных дел пробормотал чтото невразумительное. «Заговор, заговор!» – произнес он и оглянулся в сторону окна. Гости насторожились. Веллингтон сказал, что поездка в Италию очень утомительна.
– Не для железного герцога, надеюсь? – спросил король, желавший перед уходом загладить свои нелюбезные замечания.
– Увы, и я, Ваше Величество, начинаю чувствовать тяжесть лет.
– Я знаю, что вы родились в один год с Наполеоном, – сказал король. Граф Ливен спросил хозяина, видел ли он когда-либо Наполеона. – «Никогда. Но в самый разгар Ватерлоо я вдруг услышал совсем близко от себя крики: „Vive l'Еmpereur!…“. Помню, я тогда стоял под деревом, на перекрестке двух дорог…» Георг IV подавил зевок и подумал, что все-таки, в былые времена, обеды с Филиппом-Эгалитэ бывали веселее. Он знал, что о Ватерлоо герцог рассказывает долго; зато решил минут через пять после окончания рассказа проститься и уехать к маркизе Конингэм. – …«Думаю, что он был от меня тогда совсем близко. Мне очень жаль, что я никогда его не видел. Всех знаю, а его никогда не видал».
– «Всех» можно будет увидеть в Вероне. Положительно, туда собирается весь Лондон, – сказал Ливен.
– Да, но лошади? Где достать надежных лошадей? – вскрикнул маркиз Лондодерри. Хозяин взглянул на него уже с тревогой. «Кажется, ровесник Наполеона начинает понемногу выживать из ума», – подумал король и решил, что можно уехать и сейчас. Он встал, поднялись все гости, вопрос министра иностранных дел остался без внимания.
В холле повеселевший король наговорил любезностей Веллингтону. Георг IV умел быть очаровательным, когда хотел. – «Конечно, это была с моей стороны большая смелость спорить о военных предметах с Вашей Светлостью», – сказал король на прощанье, крепко пожимая руку хозяину. «Нет, все-таки он прекрасный человек, совершенный джентльмен и гордость Англии»… – «Напротив, замечания Вашего Величества показались мне чрезвычайно интересными», – ответил почтительно железный герцог.
Гости, смеясь, еще поговорили о леди Конингэм (ее в Лондоне называли просто «the lady»), об ее предшественнице, леди Хертфорд, об их острой ненависти друг к другу, о том, насколько достойнее вела себя в свое время, получив отставку, госпожа Фицгерберт. Первый встал граф Ливен, за ним поднялись другие гости. Маркиз Лондондерри, повидимому, еще не собирался уходить. – «Вот это мило, дорогой друг», – сказал хозяин дома, – «мы с вами допьем портвейн 1788 года, оставленный нам безумцами»… Граф Ливен почему-то взглянул на маркиза Лондондерри.
Проводив гостей, Веллингтон с неприятным чувством вернулся в столовую. Лорд Лондондерри сидел, откинувшись на спинку стула, неподвижно глядя в сторону окна и вертя в руках фруктовый ножик. Беспокойство хозяина усилилось. Он изобразил на лице преувеличенную радость; при его совершенной правдивости, это не очень ему удалось.
– Я думаю, не стоит переходить в гостиную? Здесь отлично, не правда ли, старый друг? Выпьем еще портвейна, он недурен.
Маркиз Лондондерри ничего не ответил; он все вертел ножик, гладя лезвие пальцем.
– Теперь так трудно доставать настоящий портвейн, без примеси этой проклятой джеропиги , – сказал хозяин. – Вы знаете, что такое джеропига ? – Лондондерри встал, подошел к окну и вернулся с ножиком на свое место. Веллингтон беспокойно следил за ним взглядом. – Нет, дождя нет.
– Это Джон, – сказал министр иностранных дел, – я так и знал: Джон тут.
– Какой Джон? – мягко спросил Веллингтон.
– Мой кучер. Ведь это он ее настраивает против меня.
– Кого?
– Ее. Гнедую лошадь.
Хозяин дома испуганно замолчал. Он еще не отдавал себе ясного отчета в том, что произошло, но чувствовал, что случилось нечто очень, очень нехорошее. «Может быть, он пьян? Однако, эти глаза!…» В полном замешательстве, Веллингтон зачем-то отодвинул стул, снова его придвинул, переставил бокал. «Что же надо теперь сделать?….» Такого случая в его жизни никогда не было.
– В портвейн они обыкновенно подбавляют какую-то аптекарскую дрянь, которая называется джеропига, – произнес он после долгого молчания. Помолчал еще и высказал мнение, что политика изнуряет людей, как война. – Да тут еще эта светская жизнь. Я сам часто чувствую себя переутомленным. И знаете, что я тогда делаю, дорогой друг? Я первым делом иду к нашему милому доктору Бэнкхеду. Он меня посылает в Брайтон или в деревню и через две недели я возвращаюсь в Лондон другим человеком.
Вы возвращаетесь в Лондон другим человеком. – задумчиво повторил гость.
– Да… Этот доктор творит чудеса и с настоящими больными, тогда как просто усталые люди…
– Какой хороший ножик! – перебил его лорд Лондондерри. – Какой хороший ножик! Вы обратили внимание, какой ножик?
– Вам нравится? Этот сервиз мне поднесли после сражения при Талавере, – сказал Веллингтон, стараясь говорить особенно вразумительно. – По поводу этого сражения мне вспоминается один интересный случай…
– При Талавере? Да, при Талавере… Это какой год?
– 1809-ый год, – тихо сказал хозяин дома. Они опять помолчали. Веллингтон почему-то не сводил глаз с ножика. – Да, так по поводу сражения мне вспоминается один интересный случай. Моя ставка была…
– Вы обратили внимание на то, что этот нож шеффильдской работы? Я убежден, что это шеффильдская работа!
– Очень может быть, хотя…
– Шеффильдские бритвы – самые лучшие в мире. Я всегда пользуюсь шеффильдскими бритвами, но мой маленький ножик куда-то пропал! – сказал с ужасом в голосе лорд Лондондерри. Веллингтон взглянул на него и тотчас, побледнев, опустил глаза.
– Ах, у вас пропал нож? Ценная вещь?
– Нож пропал, тот нож! Разве вы не видите как я плохо выбрит? Все заметили, все! Видите, вот волосы и вот здесь!
– Напротив, вы выбриты превосходно, как всегда… Но я говорил, кажется, о докторе Бэнкхеде, – начал снова Веллингтон и остолбенел: маркиз Лондондерри опустил палец в стакан с портвейном, провел пальцем по шее и стал пробривать горло фруктовым ножиком.
Так они просидели минуты три или четыре. Веллингтон думал, что произошла катастрофа, последствия которой еще нельзя охватить; думал, что надо немедленно, не теряя ни секунды, обратиться к доктору Бэнкхеду, взяв с него клятву молчать; думал что это могло случиться в присутствии короля; думал что, быть может, русский посол уже что-либо заметил.
Швейцар громовым голосом вызвал коляску маркиза Лондондерри. К подъезду подкатила карета, запряженная гнедыми лошадьми. – «Это она! Левая! Вот она!» – закричал в ужасе министр. Веллингтон грозно оглянулся на испугавшегося швейцара, взял своего друга под руку и велел кучеру ехать домой: «Мы хотим пройтись пешком».
По дороге он вразумительным тоном, с расстановкой и повторениями, говорил о докторе Бэнкхеде, о преимуществах сельской жизни, о том, что самому крепкому человеку бывает нужен отдых. «Я советовал бы вам даже отказаться от поездки в Верону. Если хотите, я могу вас там заменить… А вы, дорогой друг, это время провели бы в вашем милом Крэй-фарме». – Он говорил мягким успокоительным голосом и, по своей природной жизнерадостности, почти начинал верить, что может быть, в самом деле все окажется пустяками. «Головокружение, прилив крови к мозгу, мало ли что!» – «В Верону я охотно съезжу вместо вас, если, как я надеюсь, вы мне доверяете», – повторил он. Вдруг у фонаря министр иностранных дел повернулся и задыхаясь, прошептал: «Вы ее не знаете! Она способна на все!…» Увидев глаза Кэстльри, его бледное, искаженное, безумное лицо, Веллингтон похолодел и отшатнулся, едва не вскрикнув. Им овладел ужас, подобного которому он не испытывал никогда в жизни. Они пошли дальше. «Все надо скрыть! Все!» мелькало в голове у Веллингтона. Но он уже понимал, что скрыть трудно, что скрыть невозможно, что через неделю всем станет известно: Англией правил сумасшедший! Англией правит сумасшедший!
Леди Лондондерри уже целый месяц находилась в Крэй-Фарме. Герцог Веллингтон пошептался с камердинером, глядя на него страшными глазами, затем особенно крепко пожал руку своему другу и вышел. Оставшись один на улице, он вздохнул с облегчением и, все еще вздрагивая, поспешно отправился к доктору Бэнкхеду.
На его сильные, властные удары молотком – стучит герцог Веллингтон, – не сразу отворила дверь молодая, хорошенькая горничная. Она обомлела, узнав посетителя. Доктора Бэнкхэда не было дома. Веллингтон задумался, затем поспешно направился в кабинет. Он был так взволнован и расстроен, что против своего обычая не оглядел красивой горничной и не улыбнулся ей. Герцог написал Бэнкхэду записку: лорд Лондондерри заболел и нуждается в немедленной помощи. «I have no doubt he labours under mental delyrium», Не подлежит сомнению, что он находится в состоянии помешательства.

– писал он своим твердым отчетливым почерком. Горничная растерянно зажигала в кабинете одну свечу за другой, бросая взгляды на гостя, заранее себе представляя, как завтра всем расскажет, что у них был железный герцог и что она тотчас его узнала. Веллингтон потребовал сургуч и тщательно запечатал листок: нельзя было оставлять открытой записку, содержавшую в себе государственную тайну.

XII

За день до приезда герцогини Пармской к отведенному ей в Вероне дому подъехали под вечер три телеги со слугами и вещами. Мажордом-немец с ругательством слез с первой телеги, держась рукой за кованый сундук, и, увидев стоявшего на крыльце толстого человека, нерешительно снял шляпу: начальство или нет? Оказалось – начальство. Толстый человек сказал, что назначен от императорского двора в распоряжение ее высочества герцогини Пармской, Пьяченской и Гвастальской. – «Вы кто? Дворецкий?» – строго спросил он. – «Так точно, мажордом», – ответил, оробев, немец, не зная, как называть толстого человека. – «Сколько всего слуг?» – «Шесть». – Когда приезжает ее высочество?» – «Завтра». – «Знаю, что завтра, да когда?» – «Думаю часов в десять утра». – «Надо не думать, а знать. Перемен нет? С ее высочеством прибудут господин почетный кавалер и две фрейлины?» – «Так точно». – «По приказу его величества, ее высочеству отведен этот дом».
Слуги сердито снимали с телег вещи и вносили в первую большую комнату. Все устали и проголодались: съестных припасов в Парме было отпущено в дорогу немного. «Сейчас же все убрать. Вымыть стекла, почистить, ну, сами должны знать», – приказал толстый человек. – «Завтра с утра все сделаем», – начал было недовольным тоном один из слуг. «Не завтра, а сегодня». – «Надо сначала поесть и отдохнуть. Завтра встанем с зарей и все сделаем». «А я приказываю: сегодня!» – вспылил чиновник императорского двора. Слуги притихли, – «Вещи ее высочества откладывать отдельно. Я укажу комнаты… Это еще что такое?» Камеристка внесла огромную клетку с птицей. – «Это попугай ее высочества». – «Louise, je t'aime!» – вдруг хрипло заорал попугай. Чиновник усмехнулся и, видимо смягчившись, объявил слугам, что ужин им будет через час доставлен от дворцового ведомства. – «Хороший ужин. Его величество приказали, чтобы всех во время конгресса кормили как следует. Будете получать по бутылке вина в день, нашего , отличного».
В сопровождении мажордома, он пошел по комнатам, отдавая распоряжения, раcспрашивая о вкусах и привычках герцогини. – «Это будет спальная ее высочества… Господина почетного кавалера мы поместим здесь. Тут столовая… Вот гостиная»… Дом был не очень большой и довольно запущенный. Мажордом, следуя за чиновником, думал, что ее высочество могли бы устроить лучше. Когда они вернулись в первую комнату, пол уже был засыпан соломой и стружками. Слуги вынули из ящиков серебро, посуду, клавесин. – «А это что?» – «Кровать ее высочества. Еe высочество привыкли спать на своей», – робко ответила камеристка. Чиновник взглянул на огромную двуспальную кровать и опять усмехнулся. – «Поставить в спальную. Ту вынести. Клавесин в гостиную. Для серебра и посуды есть три буфета. Это все сундуки с туалетами?» – «Так точно». «Раcставить и разложить так, как любит ее высочество. И так же вещи господина почетного кавалера. Попугая куда хотите. Свечи в том ящике. Зажжете, когда стемнеет. Лишних не жечь».
Он с любопытством осмотрел серебро и посуду и подумал, что есть вещи недурные, а в общем дешевка. «У ogresse de Corse могли бы быть вещи получше»… Отдав еще несколько распоряжений, чиновник строго сказал, что придет завтра в девять часов утра и все осмотрит самым тщательным образом. – «Чтоб было готово, слышите? Все чтоб сверкало», – потребовал он и, кивнув головой мажордому, удалился. – «Будет тут сверкать! Дом после нашего дрянь. Грязь, паутина», – сказал недовольный слуга. Все принялись за работу. Поминутно оказывалось, что нет того, другого: щеток не захватили, тряпок мало. – «Кто же мог знать?» – огрызались виновные. Скоро принесли ужин, в самом деле очень хороший: были и макароны, и рыба, и мясо, и сыр, и вино. Все с жадностью набросились на еду. В Парме кормили хуже.
На следующее утро толстый чиновник явился, как сказал, ровно в девять часов и, действительно, все внимательно осмотрел. Немного покричал, но в общем остался доволен. Затем он велел слугам выстроиться, спросив мажордома о старшинстве каждого. – «Когда поезд покажется, всем стать навытяжку. Вы на три шага впереди», – объяснил он мажордому, – «я отрапортую. Затем вы сделаете шаг вперед и шляпой – вот так», – он сделал жест шляпой, коснувшись ею земли, если не как при дворе, то как в театре при изображении двора. Слуги смотрели на него с изумлением. – «У нас в Парме никогда этого не делают», – нерешительно возразил мажордом. – «Делать, что я приказываю, и не рассуждать!» – снова вспылил чиновник, – «то у вас в Парме, а здесь Верона. Здесь владения его императорского величества!»
Прорепетировав со слугами встречу, он сел в кресло у растворенного окна, – осенний день был солнечный, очень теплый. «Все-таки следовало бы выслать ей навстречу какого-нибудь камергера, хоть завалящего», – думал чиновник. – «Правда, сейчас такой разгон, но камергера могли бы отыскать»… Он несколько раз выходил на крыльцо, подозрительно вглядываясь в проходивших людей. Наконец, показался поезд . Впереди на клячах разной масти скакали два драгуна. За ними следовали три кареты, запряженные лошадьми немного получше. Драгуны соскочили с кляч и неловко выхватили шпажонки. С козел слез, ступив на колесо, лакей в дорожном балахоне поверх потертой ливреи и откинул подножку из двух ступенек.
Почетный кавалер, осанистый человек с черной повязкой на глазу, помог герцогине выйти из кареты. Он взглянул на салютовавших солдат и с неудовольствием пожал плечами. Герцогиня, полная, красивая блондинка, приветливо улыбалась, вопросительно глядя на толстого чиновника. Он отдал придворный поклон и почтительно рапортовал: сообщил что, по поручению императорского двора, приставлен в полное распоряжение герцогини. – «Так как час приезда вашего высочества в точности известен не был, то не было возможности устроить у заставы подобающую встречу. Его величеству не было даже известно, именно ли сегодня прибудет ваше высочество». Герцогиня нисколько не была обижена. Улыбнувшись слугам, она прошла в дом. Почетный кавалер, граф Нейпперг, с недоумением взглянул на чиновника, на выстроившихся слуг, на некрасивый фасад дома и последовал за герцогиней. «Да, могли принять лучше», – подумал он.
Фрейлина из второй кареты внесла в дом шкатулку. Толстый чиновник догадался, что это драгоценности герцогини Пармской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17