И по сей день их совместное жалованье в восемьдесят две тысячи они в основном тратили на дом. Зато каким удовольствием было возвращаться из кино или гостей по их тихой улице, мягкое газовое освещение которой указывало на достигнутую ими почти полную гармонию их желаний, на благополучие и счастье.
Войдя, Питер занялся сортировкой почты. Послания из адвокатской коллегии, листок Ассоциации пенсильванских прокуроров, Общий Путь, приглашение на встречу выпускников Пенсильванского университета, счета от «Визы» и «Америкен экспресс», модный каталог для Дженис, письмо от Бобби, поборовшего в себе менталитет жителя Восточного побережья и ставшего геологом в Аризоне и вдобавок женившегося на красотке. Отложив письмо брата, чтобы насладиться им, когда будет время, он продолжал рыться в почте. Одна из многочисленных организаций в помощь голодающим раздобыла его адрес. Все эти компании охотятся за адресами и имеют списки, а у юристов, как принято считать, денег куры не клюют. О бедных заместителях окружного прокурора большинству слышать не приходилось. Он вскрыл конверт и прочел напечатанное на компьютере персональное обращение:
«Мистер Скаттергуд, пожертвованные вами 15 долларов прокормят голодающего бангладешского ребенка в течение месяца, 30 долларов помогут уже двум детям, а сумма в 74 доллара станет спасением уже для целой семьи. Пожалуйста, действуйте незамедлительно, ваша помощь спасет чьи-то жизни!»
Рядом была помещена фотография – голодающий мальчик лет четырех, огромная голова, тоненькие, как спички, руки и живот, надутый, как воздушный шар. На обороте значилось:
«Марш помощи голодающим Бангладеш.
* Почти четырнадцати миллионам жителей угрожает засуха.
* Более 720 тыс. могут умереть от голода и побочных заболеваний в ближайшие 60 дней.
Пожалуйста, вышлите, сколько сможете, безотлагательно!»
Он долго разглядывал фотографию, прикидывая, как это – умирать от голода, но, возмущенный настойчивостью организаторов кампании, порвал надвое конверт с обратным адресом и занялся оставшейся почтой. Может, стоит опять надеть пальто и отправиться на Саут-стрит, пройтись по барам, сыграть роль одинокого скучающего дурачка с какой-нибудь ярко накрашенной секретаршей?
Он набрал новый номер Дженис, и она ответила.
– Как идут дела? – спросил он, стараясь придерживаться нейтральных тем.
– Сегодня получили еще трех баб. Одну направили из полиции. Так что, – она вздохнула, – полный комплект, но завтра двоих мы отпустим. Женщины повздорили из-за того, что можно и чего нельзя их детям смотреть по телевизору.
– Бред, да и только! – Так он попытался выразить свое сочувствие.
– Да. Но зато нам возобновили государственную дотацию. Что и радует.
– Но наши отношения, должно быть, удручают тебя.
– Да, – хладнокровно сказала она, явно не обратив внимания на его сочувствие. – Мне опять нужны деньги, Питер.
– Я ведь их тоже трачу, не правда ли?
– Но мы решили…
– Мы решили признать как факт, что ты меня терпеть не можешь. – Говорить так было гадостью, но гадостью приятной.
– Все твое поведение доказывает, как я была права.
Права. Как устал он от этой ее бесконечной правоты, когда в глубине души он был убежден, что прав он.
– Прости, – сказал он уже более добродушно. – Где же мы встретимся?
– Не хочу, чтобы ты приходил в мою квартиру. – Пауза. Вот она, ошибка. – Нет, давай встретимся.
– Так я подойду? – Она переехала в один из многоквартирных домов неподалеку. Он ненавидел эти безобразные башни, вознесшиеся над Делавэр-Ривер, плоды убогого архитектурного стиля 60-х годов, так не вписывающиеся в старинную предреволюционную архитектуру этой части города, однако башни эти находились неподалеку, так что они с Дженис могли навещать друг друга и беседовать в период их разлуки, и в то же время она была достаточно далеко, чтобы чувствовать себя полностью независимой.
– Давай встретимся в городе, – сказала она. – Завтра.
– У меня в офисе?
Он знал, что на это Дженис не согласится. Всякий раз, поднимаясь к нему на седьмой этаж, она не упускала случая заметить, какая вокруг грязь, обращая внимание то на заляпанный пролитым кофе пол, то на тесноту помещений, на заваленные бумагами коридоры, на стопки документов, принесенные к перегородкам, – все из-за нехватки места и скудости финансирования. Не одобряла она и детективов, разгуливавших с оружием на плече, за поясом или просто сунутым в задний карман.
– Ты же знаешь, как я ненавижу твой офис! – сказала она.
– Так почему бы нам не встретиться у тебя на квартире? Я мог бы, если хочешь, принести тебе еще что-нибудь из вещей. Я столько времени кручусь в центре, что чувствую себя какой-то крысой в подземке…
– Ты, крысой? – насмешливо протянула она.
– Я сказал это, признавая, насколько я злобный, грязный и подлый тип, чтобы, встретившись со мной, ты увидела, что я в общем-то вполне ничего.
– Мы можем позавтракать в том маленьком ресторанчике, возле Честнат.
Значит, никакой кульминационной встречи у нее дома. Ни малейшей ребяческой гордости от нового гнездышка (оплату которого они поделили пополам, что обошлось ему в дополнительные пятьсот долларов в месяц), никакого доверительного обсуждения сложившейся ситуации с возможным постельным финалом.
– Питер? – В голосе Дженис чувствовалось раздражение. – Так что, в восемь?
– Хорошо, Дженис, почему только мы не можем…
– Потому что не можем, И незачем в который раз все это мусолить, просто ты должен слышать, что я говорю. А тебя больше интересует твоя работа, чем я…
– Это неправда, Дженис, дело в…
– Дело не в моем прошлом, Питер. Ты постарался быстренько повернуть все так, что это оно во всем виновато. Ты не любишь меня, Питер. Думаешь, что любишь и даже чувствуешь что-то, но поступки твои свидетельствуют об обратном. Ты обещал все поправить, и какое-то время я верила тебе. А вот теперь больше не верю. Я знаю, что со мной непросто, но думаю, что существуют вещи, которые надо признать как факт и усвоить.
Признать как факт и усвоить можно еду в фаст-фуде или те или иные доказательства в суде. Но о любви так не говорят. Слова, выбранные Дженис совершенно сознательно и профессионально, должны были сохранить между ними дистанцию.
– Второе заключается в том, что считать приоритетным, – продолжала Дженис тоном, каким говорят с четырехлетним ребенком. – Если ты не желаешь разговаривать или вместе что-то делать, значит, эмоционально ты меня в чем-то обделяешь. Если ты хочешь работать и вести жизнь отшельника, – прекрасно, но мне требуется…
– Мне казалось, ты не хочешь в который раз мусолить…
– Не цепляйся к словам. Ладно. Увидимся завтра в восемь. Пока.
Она повесила трубку.
Он стоял в комнате, в которой еще звучали произнесенные ею слова, и пытался понять, как могло случиться, что Дженис ускользнула от него. Единственное положительное, что можно извлечь из ежедневного копания в чьем-то дерьме, это хорошее знание человеческой психологии. Но может быть, брак разрушает, в частности, и это. Становишься скрытным, стремишься к обновлению, старые клетки постепенно отмирают.
Он набрал номер новой квартиры Дженис в надежде, что ошибся. Щелчок, потом гудок и мертвая тишина. Нет соединения. Набранный вами номер в настоящее время… Его жена, последний грустный опыт интимного общения с которой был месяц тому назад, покинула свою квартиру, и где она теперь, ему было неизвестно.
Пора было ложиться, и ему предстояла неприятная процедура установки будильника. Дженис всегда просыпалась рано и отправлялась вниз медитировать, после чего будила его. Вставал он всегда с трудом. Потому что постоянно не высыпался. Он поставил радио на «KYW-60», там были новости. Дженис ненавидела слушать новости.
– Как ты можешь после того, как ночью занимался сексом, просыпаться под эту дребедень? – возмущалась она в то время, когда они занимались сексом еженощно. – Это же так тяжело!
– Ну, мы вообще люди тяжелые.
– Это ты тяжелый!
Он выключил свет и в мгновенно наступившей тьме неуверенными шагами пошел к кровати. Под одеялом перед ним проплыли одиннадцать с хвостиком лет, заполненные Дженис: последний их год в колледже, потом Пенсильванский университет, где она получала стипендию, за него же платили родители, раздельное проживание, затем совместное. Его родители смотрели на это вполне благосклонно. Потом венчание в старинном трехсотлетнем квакерском Молитвенном Собрании, к чьей общине принадлежали его родители, произнесение слов клятвы посреди пустоты простой белой залы в присутствии друзей, молча наблюдавших за церемонией. Перед лицом Господа и лицами собравшихся здесь друзей наших я беру в законные супруги тебя, Дженис. Он был ей верен, обеспечил ей достойную жизнь, был хорошим любовником. Но он очень уставал на работе и по воскресеньям отказывался отправляться на пикники в Фермаунт-Парк, когда она ему это предлагала, и еще его слабо занимала та борьба за самоопределение, которую она вела. Когда она заговаривала о детях, он был непреклонен, и не потому, что не любил детей, просто он все сильнее чувствовал, что не устраивает ее. Дженис искала в нем возможности самоутверждения, простого и элементарного, которое не могли ей предоставить родители. В конце концов, он происходил из хорошей семьи, принадлежал к привилегированным слоям, что заставляло его ставить ее нужды впереди своих, и это было хорошо, так как без него она не могла бы выбиться из жалкой колеи, которую ей уготовила вся ее семейная история. Ей надо было постоянно чувствовать себя любимой, а такой любви она не находила – ни в нем, ни даже в себе самой. Казалось, он лишь мучит ее своими недостатками; и он стал постепенно отдаляться, с каждым годом все больше охладевая. Дженис же все больше увлекалась профессиональным подходом к их браку; ему оставалось лишь надеяться, что скоро она это оставит, прекратит выискивать в их отношениях моменты, исключив которые можно опять «все наладить», – так копается в двигателе механик, пытаясь запустить машину, – и поймет наконец, что он нормальный и неплохой парень, любящий ее настоящей, земной любовью, любящий безусловно и безоговорочно. Разве это так уж мало? Думая о том, куда она, черт возьми, делась, он досадливо ворочался в постели, пока не заставил себя спокойно лечь на спину. Невозможно было быть в постели и не чувствовать ее рядом. Его член, при всей его тренированности, напружился. Питер лежал под одеялом, время от времени рассеянно поглаживая его и вспоминая поцелуи Дженис и то, как она вскакивала с постели, чтобы надеть свой колпачок, и как он в то время, как она направлялась к двери, видел неясный треугольник между ее бедер, и как он забывал обо всем, забывал обо всех перипетиях дня, пока она была в ванной, и нежился между простынями, полный любви и довольства, ожидая ее. Она возвращалась, и даже исходивший от нее слабый лекарственный запах пасты действовал на него возбуждающе, вызывая приятные ассоциации. Таблетками она не пользовалась, хотя ее гинеколог ей это и предлагал. Обычно Питер и Дженис спорили, сначала добродушно, а затем не очень, насчет того, кто будет покупать толстые белые тюбики этой пасты. Ему не нравилось, как он, должно быть, выглядел, покупая их. Дженис же считала, что таким образом он «вносит свой вклад и принимает участие». Уж такую-то малость по сравнению со всем, что приходится терпеть ей, он может сделать! Но все равно он смущался, покупая эти тюбики. Ему не нравилось и то, что паста эта оставляла у него потом ощущение липкости, и он чувствовал даже безотчетную обиду за то, что она не пользовалась таблетками. Какое-то странное, жестокое наказание заставлять его покупать эту ненавистную противозачаточную пасту, в то время как по иронии именно Дженис хотела детей. В конце концов в одно субботнее утро он отправился в аптеку, где закупил целых двадцать огромных тюбиков, надеясь, что такая покупка заставит Дженис заткнуться на эту тему и ему не придется больше ходить в аптеку за тюбиками, по крайней мере, года три, если считать, что одного тюбика хватает примерно на тридцать раз. Но Дженис лишь улыбнулась.
Запас этот Дженис хранила под раковиной аккуратно сложенной стопкой, как дрова. Как человек, которому больше ничего не осталось, кроме как рыться в обломках разрушенного брака, Питер откинул одеяло и босиком прошлепал в ванную и открыл шкафчик под раковиной. Там оказался лишь одинокий, наполовину выжатый, скрученный тюбик, засохший, никому не нужный. К нему была прицеплена записка. «Я знала, что ты заглянешь сюда», – гласила она, написанная убористым почерком.
Вернувшись в темноту, с горящим лицом, уже прощая ей эту жестокость, эту мрачную шутку, по-своему допускавшую его право мучиться, он внезапно и не желая этого, вспомнил ритуал, который они с Дженис совершали тысячу, если не больше, раз, когда она ложилась, а ему надо было допоздна работать. Примостившись рядом с ней, он спрашивал: «Эй, шепни-ка, дружок, сколько поцелуев желаешь получить?» Она обращала к нему заспанное лицо, радуясь его сентиментальному порыву, и называла любое число, какое только приходило ей в голову, зная, что он поцелует ее столько раз, сколько она скажет, пусть даже это займет всю ночь; это было как банковский вклад – радуешься, когда берешь помалу, потому что чем меньше берешь, тем больше возрастает сумма вклада – его к ней любовь. Поэтому она сонным голосом говорила: «семь», или «девятнадцать», или даже в редкие минуты, когда на нее накатывала склонность к распутству, «тридцать два крепких», а он поощрял ее, понимая в глубине души, что ему это не стоит труда, для нее же это значит очень многое.
Потом они уютно прижимались друг к другу и иногда, счастливые, болтали о всякой чепухе, и она засыпала, дыхание ее становилось ровным, и он тоже позволял себе вздремнуть десять или двадцать минут, поддаваясь охватывающему его первому приступу сонливости. А потом он поднимался и работал в кабинете, готовясь к процессу, и свет от лампы слепил ему глаза, пока он не спускался вниз, чтобы побродить там и, может быть, сделать что-нибудь полезное по дому. Если он не был совсем уж измотан, он мыл посуду или же выносил мусор в бак, стоявший на их крохотном заднем дворике. Идя по мокрому от росы газону к желтому квадрату открытой кухонной двери, он иногда глядел на небо и видел там, в вышине над филадельфийским заревом, одну-две звезды. В особо удачные дни он мог разглядеть даже Большую Медведицу, а других созвездий он не знал.
Но прошлое было прошлым, настоящее же – настоящим, и он лежал в постели, где был только он один, и прислушивался к своему сердцу. Оно болело, что-то в нем сжималось. Его дед умер от обширного инфаркта на руках сына, его отца. А эти штуки могут передаваться по наследству и через поколение. Он сделал глубокий вдох, и мускулы груди его словно затрепетали, быстрее, чем при спазме, стараясь выдавить из организма весь кофеин, никотин, излишний сахар и другие, ежедневно отравлявшие его вещества. Вот Дженис доживет до ста лет, а у него, должно быть, ранний склероз и сосуды закупорены бляшками.
Боль немного отступила. Он с радостью бы уснул, но мозг продолжал в который раз прокручивать события прошедшего дня. Робинсон спит теперь на казенных простынях, ждет. А ему ведь всего двадцать два года. В свои двадцать два Питер уже изучал юриспруденцию, для него уже начались годы каторжного труда, годы, которые и вспоминать-то не стоило, если б не его роман с Дженис. Он всегда беспокоился о том, будет ли приговор по заслугам, будет ли он соответствовать содеянному. Располагая убедительными доказательствами, вынести приговор явному преступнику – тут особого ума не надо, с этим справится кто угодно, а вот вынести обвинительный приговор невиновному – это искусство. И он владел этим искусством – обвинить невиновного. Вот почему за семь лет службы у него выработалась привычка каждый раз перед началом процесса хладнокровно спрашивать себя, действительно ли он убежден в виновности ответчика. Убеждать присяжных в том, в чем сам был неуверен, он не мог, не имел права. Разумеется, это сентиментальное чувство к правде жизни отношения не имело. Закон, в конце концов, оперирует показаниями, а не доказательствами. Но приговоренный Робинсон будет обречен провести свои юные годы за бетонными стенами тюрьмы. Питер представил себе Робинсона, смывающего с рубашки мгновенно запекшуюся кровь Джуди Уоррен, представил, как разносит эту кровь ботинками по всей квартире; крови Питер не любил. Когда ему случалось заняться сексом с Дженис во время ее менструации, он тут же отстранялся – неприятно было видеть себя возбужденным, липким, лоснящимся от крови, и хотя Дженис спешила тут же вытереть ее, он, сконфуженный собственным видом, продолжал чувствовать неловкость и какую-то странную вину, словно он ее ранил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Войдя, Питер занялся сортировкой почты. Послания из адвокатской коллегии, листок Ассоциации пенсильванских прокуроров, Общий Путь, приглашение на встречу выпускников Пенсильванского университета, счета от «Визы» и «Америкен экспресс», модный каталог для Дженис, письмо от Бобби, поборовшего в себе менталитет жителя Восточного побережья и ставшего геологом в Аризоне и вдобавок женившегося на красотке. Отложив письмо брата, чтобы насладиться им, когда будет время, он продолжал рыться в почте. Одна из многочисленных организаций в помощь голодающим раздобыла его адрес. Все эти компании охотятся за адресами и имеют списки, а у юристов, как принято считать, денег куры не клюют. О бедных заместителях окружного прокурора большинству слышать не приходилось. Он вскрыл конверт и прочел напечатанное на компьютере персональное обращение:
«Мистер Скаттергуд, пожертвованные вами 15 долларов прокормят голодающего бангладешского ребенка в течение месяца, 30 долларов помогут уже двум детям, а сумма в 74 доллара станет спасением уже для целой семьи. Пожалуйста, действуйте незамедлительно, ваша помощь спасет чьи-то жизни!»
Рядом была помещена фотография – голодающий мальчик лет четырех, огромная голова, тоненькие, как спички, руки и живот, надутый, как воздушный шар. На обороте значилось:
«Марш помощи голодающим Бангладеш.
* Почти четырнадцати миллионам жителей угрожает засуха.
* Более 720 тыс. могут умереть от голода и побочных заболеваний в ближайшие 60 дней.
Пожалуйста, вышлите, сколько сможете, безотлагательно!»
Он долго разглядывал фотографию, прикидывая, как это – умирать от голода, но, возмущенный настойчивостью организаторов кампании, порвал надвое конверт с обратным адресом и занялся оставшейся почтой. Может, стоит опять надеть пальто и отправиться на Саут-стрит, пройтись по барам, сыграть роль одинокого скучающего дурачка с какой-нибудь ярко накрашенной секретаршей?
Он набрал новый номер Дженис, и она ответила.
– Как идут дела? – спросил он, стараясь придерживаться нейтральных тем.
– Сегодня получили еще трех баб. Одну направили из полиции. Так что, – она вздохнула, – полный комплект, но завтра двоих мы отпустим. Женщины повздорили из-за того, что можно и чего нельзя их детям смотреть по телевизору.
– Бред, да и только! – Так он попытался выразить свое сочувствие.
– Да. Но зато нам возобновили государственную дотацию. Что и радует.
– Но наши отношения, должно быть, удручают тебя.
– Да, – хладнокровно сказала она, явно не обратив внимания на его сочувствие. – Мне опять нужны деньги, Питер.
– Я ведь их тоже трачу, не правда ли?
– Но мы решили…
– Мы решили признать как факт, что ты меня терпеть не можешь. – Говорить так было гадостью, но гадостью приятной.
– Все твое поведение доказывает, как я была права.
Права. Как устал он от этой ее бесконечной правоты, когда в глубине души он был убежден, что прав он.
– Прости, – сказал он уже более добродушно. – Где же мы встретимся?
– Не хочу, чтобы ты приходил в мою квартиру. – Пауза. Вот она, ошибка. – Нет, давай встретимся.
– Так я подойду? – Она переехала в один из многоквартирных домов неподалеку. Он ненавидел эти безобразные башни, вознесшиеся над Делавэр-Ривер, плоды убогого архитектурного стиля 60-х годов, так не вписывающиеся в старинную предреволюционную архитектуру этой части города, однако башни эти находились неподалеку, так что они с Дженис могли навещать друг друга и беседовать в период их разлуки, и в то же время она была достаточно далеко, чтобы чувствовать себя полностью независимой.
– Давай встретимся в городе, – сказала она. – Завтра.
– У меня в офисе?
Он знал, что на это Дженис не согласится. Всякий раз, поднимаясь к нему на седьмой этаж, она не упускала случая заметить, какая вокруг грязь, обращая внимание то на заляпанный пролитым кофе пол, то на тесноту помещений, на заваленные бумагами коридоры, на стопки документов, принесенные к перегородкам, – все из-за нехватки места и скудости финансирования. Не одобряла она и детективов, разгуливавших с оружием на плече, за поясом или просто сунутым в задний карман.
– Ты же знаешь, как я ненавижу твой офис! – сказала она.
– Так почему бы нам не встретиться у тебя на квартире? Я мог бы, если хочешь, принести тебе еще что-нибудь из вещей. Я столько времени кручусь в центре, что чувствую себя какой-то крысой в подземке…
– Ты, крысой? – насмешливо протянула она.
– Я сказал это, признавая, насколько я злобный, грязный и подлый тип, чтобы, встретившись со мной, ты увидела, что я в общем-то вполне ничего.
– Мы можем позавтракать в том маленьком ресторанчике, возле Честнат.
Значит, никакой кульминационной встречи у нее дома. Ни малейшей ребяческой гордости от нового гнездышка (оплату которого они поделили пополам, что обошлось ему в дополнительные пятьсот долларов в месяц), никакого доверительного обсуждения сложившейся ситуации с возможным постельным финалом.
– Питер? – В голосе Дженис чувствовалось раздражение. – Так что, в восемь?
– Хорошо, Дженис, почему только мы не можем…
– Потому что не можем, И незачем в который раз все это мусолить, просто ты должен слышать, что я говорю. А тебя больше интересует твоя работа, чем я…
– Это неправда, Дженис, дело в…
– Дело не в моем прошлом, Питер. Ты постарался быстренько повернуть все так, что это оно во всем виновато. Ты не любишь меня, Питер. Думаешь, что любишь и даже чувствуешь что-то, но поступки твои свидетельствуют об обратном. Ты обещал все поправить, и какое-то время я верила тебе. А вот теперь больше не верю. Я знаю, что со мной непросто, но думаю, что существуют вещи, которые надо признать как факт и усвоить.
Признать как факт и усвоить можно еду в фаст-фуде или те или иные доказательства в суде. Но о любви так не говорят. Слова, выбранные Дженис совершенно сознательно и профессионально, должны были сохранить между ними дистанцию.
– Второе заключается в том, что считать приоритетным, – продолжала Дженис тоном, каким говорят с четырехлетним ребенком. – Если ты не желаешь разговаривать или вместе что-то делать, значит, эмоционально ты меня в чем-то обделяешь. Если ты хочешь работать и вести жизнь отшельника, – прекрасно, но мне требуется…
– Мне казалось, ты не хочешь в который раз мусолить…
– Не цепляйся к словам. Ладно. Увидимся завтра в восемь. Пока.
Она повесила трубку.
Он стоял в комнате, в которой еще звучали произнесенные ею слова, и пытался понять, как могло случиться, что Дженис ускользнула от него. Единственное положительное, что можно извлечь из ежедневного копания в чьем-то дерьме, это хорошее знание человеческой психологии. Но может быть, брак разрушает, в частности, и это. Становишься скрытным, стремишься к обновлению, старые клетки постепенно отмирают.
Он набрал номер новой квартиры Дженис в надежде, что ошибся. Щелчок, потом гудок и мертвая тишина. Нет соединения. Набранный вами номер в настоящее время… Его жена, последний грустный опыт интимного общения с которой был месяц тому назад, покинула свою квартиру, и где она теперь, ему было неизвестно.
Пора было ложиться, и ему предстояла неприятная процедура установки будильника. Дженис всегда просыпалась рано и отправлялась вниз медитировать, после чего будила его. Вставал он всегда с трудом. Потому что постоянно не высыпался. Он поставил радио на «KYW-60», там были новости. Дженис ненавидела слушать новости.
– Как ты можешь после того, как ночью занимался сексом, просыпаться под эту дребедень? – возмущалась она в то время, когда они занимались сексом еженощно. – Это же так тяжело!
– Ну, мы вообще люди тяжелые.
– Это ты тяжелый!
Он выключил свет и в мгновенно наступившей тьме неуверенными шагами пошел к кровати. Под одеялом перед ним проплыли одиннадцать с хвостиком лет, заполненные Дженис: последний их год в колледже, потом Пенсильванский университет, где она получала стипендию, за него же платили родители, раздельное проживание, затем совместное. Его родители смотрели на это вполне благосклонно. Потом венчание в старинном трехсотлетнем квакерском Молитвенном Собрании, к чьей общине принадлежали его родители, произнесение слов клятвы посреди пустоты простой белой залы в присутствии друзей, молча наблюдавших за церемонией. Перед лицом Господа и лицами собравшихся здесь друзей наших я беру в законные супруги тебя, Дженис. Он был ей верен, обеспечил ей достойную жизнь, был хорошим любовником. Но он очень уставал на работе и по воскресеньям отказывался отправляться на пикники в Фермаунт-Парк, когда она ему это предлагала, и еще его слабо занимала та борьба за самоопределение, которую она вела. Когда она заговаривала о детях, он был непреклонен, и не потому, что не любил детей, просто он все сильнее чувствовал, что не устраивает ее. Дженис искала в нем возможности самоутверждения, простого и элементарного, которое не могли ей предоставить родители. В конце концов, он происходил из хорошей семьи, принадлежал к привилегированным слоям, что заставляло его ставить ее нужды впереди своих, и это было хорошо, так как без него она не могла бы выбиться из жалкой колеи, которую ей уготовила вся ее семейная история. Ей надо было постоянно чувствовать себя любимой, а такой любви она не находила – ни в нем, ни даже в себе самой. Казалось, он лишь мучит ее своими недостатками; и он стал постепенно отдаляться, с каждым годом все больше охладевая. Дженис же все больше увлекалась профессиональным подходом к их браку; ему оставалось лишь надеяться, что скоро она это оставит, прекратит выискивать в их отношениях моменты, исключив которые можно опять «все наладить», – так копается в двигателе механик, пытаясь запустить машину, – и поймет наконец, что он нормальный и неплохой парень, любящий ее настоящей, земной любовью, любящий безусловно и безоговорочно. Разве это так уж мало? Думая о том, куда она, черт возьми, делась, он досадливо ворочался в постели, пока не заставил себя спокойно лечь на спину. Невозможно было быть в постели и не чувствовать ее рядом. Его член, при всей его тренированности, напружился. Питер лежал под одеялом, время от времени рассеянно поглаживая его и вспоминая поцелуи Дженис и то, как она вскакивала с постели, чтобы надеть свой колпачок, и как он в то время, как она направлялась к двери, видел неясный треугольник между ее бедер, и как он забывал обо всем, забывал обо всех перипетиях дня, пока она была в ванной, и нежился между простынями, полный любви и довольства, ожидая ее. Она возвращалась, и даже исходивший от нее слабый лекарственный запах пасты действовал на него возбуждающе, вызывая приятные ассоциации. Таблетками она не пользовалась, хотя ее гинеколог ей это и предлагал. Обычно Питер и Дженис спорили, сначала добродушно, а затем не очень, насчет того, кто будет покупать толстые белые тюбики этой пасты. Ему не нравилось, как он, должно быть, выглядел, покупая их. Дженис же считала, что таким образом он «вносит свой вклад и принимает участие». Уж такую-то малость по сравнению со всем, что приходится терпеть ей, он может сделать! Но все равно он смущался, покупая эти тюбики. Ему не нравилось и то, что паста эта оставляла у него потом ощущение липкости, и он чувствовал даже безотчетную обиду за то, что она не пользовалась таблетками. Какое-то странное, жестокое наказание заставлять его покупать эту ненавистную противозачаточную пасту, в то время как по иронии именно Дженис хотела детей. В конце концов в одно субботнее утро он отправился в аптеку, где закупил целых двадцать огромных тюбиков, надеясь, что такая покупка заставит Дженис заткнуться на эту тему и ему не придется больше ходить в аптеку за тюбиками, по крайней мере, года три, если считать, что одного тюбика хватает примерно на тридцать раз. Но Дженис лишь улыбнулась.
Запас этот Дженис хранила под раковиной аккуратно сложенной стопкой, как дрова. Как человек, которому больше ничего не осталось, кроме как рыться в обломках разрушенного брака, Питер откинул одеяло и босиком прошлепал в ванную и открыл шкафчик под раковиной. Там оказался лишь одинокий, наполовину выжатый, скрученный тюбик, засохший, никому не нужный. К нему была прицеплена записка. «Я знала, что ты заглянешь сюда», – гласила она, написанная убористым почерком.
Вернувшись в темноту, с горящим лицом, уже прощая ей эту жестокость, эту мрачную шутку, по-своему допускавшую его право мучиться, он внезапно и не желая этого, вспомнил ритуал, который они с Дженис совершали тысячу, если не больше, раз, когда она ложилась, а ему надо было допоздна работать. Примостившись рядом с ней, он спрашивал: «Эй, шепни-ка, дружок, сколько поцелуев желаешь получить?» Она обращала к нему заспанное лицо, радуясь его сентиментальному порыву, и называла любое число, какое только приходило ей в голову, зная, что он поцелует ее столько раз, сколько она скажет, пусть даже это займет всю ночь; это было как банковский вклад – радуешься, когда берешь помалу, потому что чем меньше берешь, тем больше возрастает сумма вклада – его к ней любовь. Поэтому она сонным голосом говорила: «семь», или «девятнадцать», или даже в редкие минуты, когда на нее накатывала склонность к распутству, «тридцать два крепких», а он поощрял ее, понимая в глубине души, что ему это не стоит труда, для нее же это значит очень многое.
Потом они уютно прижимались друг к другу и иногда, счастливые, болтали о всякой чепухе, и она засыпала, дыхание ее становилось ровным, и он тоже позволял себе вздремнуть десять или двадцать минут, поддаваясь охватывающему его первому приступу сонливости. А потом он поднимался и работал в кабинете, готовясь к процессу, и свет от лампы слепил ему глаза, пока он не спускался вниз, чтобы побродить там и, может быть, сделать что-нибудь полезное по дому. Если он не был совсем уж измотан, он мыл посуду или же выносил мусор в бак, стоявший на их крохотном заднем дворике. Идя по мокрому от росы газону к желтому квадрату открытой кухонной двери, он иногда глядел на небо и видел там, в вышине над филадельфийским заревом, одну-две звезды. В особо удачные дни он мог разглядеть даже Большую Медведицу, а других созвездий он не знал.
Но прошлое было прошлым, настоящее же – настоящим, и он лежал в постели, где был только он один, и прислушивался к своему сердцу. Оно болело, что-то в нем сжималось. Его дед умер от обширного инфаркта на руках сына, его отца. А эти штуки могут передаваться по наследству и через поколение. Он сделал глубокий вдох, и мускулы груди его словно затрепетали, быстрее, чем при спазме, стараясь выдавить из организма весь кофеин, никотин, излишний сахар и другие, ежедневно отравлявшие его вещества. Вот Дженис доживет до ста лет, а у него, должно быть, ранний склероз и сосуды закупорены бляшками.
Боль немного отступила. Он с радостью бы уснул, но мозг продолжал в который раз прокручивать события прошедшего дня. Робинсон спит теперь на казенных простынях, ждет. А ему ведь всего двадцать два года. В свои двадцать два Питер уже изучал юриспруденцию, для него уже начались годы каторжного труда, годы, которые и вспоминать-то не стоило, если б не его роман с Дженис. Он всегда беспокоился о том, будет ли приговор по заслугам, будет ли он соответствовать содеянному. Располагая убедительными доказательствами, вынести приговор явному преступнику – тут особого ума не надо, с этим справится кто угодно, а вот вынести обвинительный приговор невиновному – это искусство. И он владел этим искусством – обвинить невиновного. Вот почему за семь лет службы у него выработалась привычка каждый раз перед началом процесса хладнокровно спрашивать себя, действительно ли он убежден в виновности ответчика. Убеждать присяжных в том, в чем сам был неуверен, он не мог, не имел права. Разумеется, это сентиментальное чувство к правде жизни отношения не имело. Закон, в конце концов, оперирует показаниями, а не доказательствами. Но приговоренный Робинсон будет обречен провести свои юные годы за бетонными стенами тюрьмы. Питер представил себе Робинсона, смывающего с рубашки мгновенно запекшуюся кровь Джуди Уоррен, представил, как разносит эту кровь ботинками по всей квартире; крови Питер не любил. Когда ему случалось заняться сексом с Дженис во время ее менструации, он тут же отстранялся – неприятно было видеть себя возбужденным, липким, лоснящимся от крови, и хотя Дженис спешила тут же вытереть ее, он, сконфуженный собственным видом, продолжал чувствовать неловкость и какую-то странную вину, словно он ее ранил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46