Фурманским написал большую пьесу о русском и о китайском солдатах. Народная армия Китая взяла Пекин, и все этому очень радовались. Пьеса называлась «Ван Хо-дун и Ваня Шибин». Пьеса прошла в Замоскворецком театре. Потом Ярослав бросил актерскую деятельность и стал усиленно писать для джазов, для эстрады. «Синяя блуза» закрылась.
Он пробовал себя как киноартист, кажется не очень удачно. Но как поэт-песенник он приобрел известность, композиторы с ним охотно работали…
В Одессе на киносъемках встретил очень красивую и способную молодую актрису, влюбился, сделал предложение, она оставила мужа и вышла замуж за Ярослава.
На Страстном бульваре, где до войны находился «Огонек» и Журнально-газетное объединение, был садик, где вечерами собирались артисты, журналисты и писатели. Вход был по специальным пропускам. Там было очень весело, уютно, играл под деревьями маленький оркестр. Знаменитый «Борода» – метрдотель Яков Данилович – угощал гостей раками, зубриком и разными блюдами, сделанными по рецептам московских гурманов.
За столиком сидели мы втроем: Ярослав, его молодая жена, я… Я рассмотрел ее вблизи. Она оказалась просто красавицей. В прежнюю встречу она такой не была. И знаете почему? Уж очень он ее любил. А когда женщина знает, что ее очень любят, она обязательно хорошеет. Она была очень счастлива. Влюбленные сидели рядом, руки их все время соприкасались, весь мир для них не существовал, она смеялась, и белые ее зубы блестели на загорелом лице. И глаза излучали счастье… Мы выпили вина в ее честь. Оркестр играл вальс. Ярослав боялся потерять хоть мгновение без того, чтоб не прикоснуться к ней. Она отвечала ему тем же. Через два дня началась война.
Он явился в политуправление флота, его мобилизовали и послали в Полярное. Ее приняли вольнонаемной актрисой в драматический театр Северного военно-морского флота. Она подписала контракт, получила командировочные, подъемные. Но на несколько дней задержалась в Москве. Он ждал ее в Полярном, работал в газете, в краснофлотском ансамбле, летал на задания через линию фронта в тыл врага, писал листовки в стихах и в прозе, а потом разбрасывал их в расположении горно-егерской дивизии и над городами Норвегии и Финляндии, оккупированных гитлеровцами. И ждал ее.
Она не приехала. И не приедет.
Ярослав узнал об этом от случайного человека.
Вскоре после его отъезда она встретила в Москве одного известного полярника, участника многих экспедиций, занимавшего ответственный пост. Увлеклась, вышла за него замуж и уехала с ним на Дальний Восток.
Ярослав остался один.
Вскорости и я прибыл в Полярное. Мы с Ярославом обнялись, поговорили о том о сем… О ней не говорили. Так и жили там вместе. Ежедневно встречались. Он был связан с авиацией, с торпедоносцами. Вечера проводили в Доме флота.
Ярослава любили. Он был непременным участником литературных вечеров. Часто выступал с ансамблем песни и пляски – пел. Ездил с ними по базам флота. Часто летал в разведку на боевых машинах. Неоднократно участвовал в надводных операциях флота. В небе наши дела шли плохо. У немцев было большое преимущество в воздухе. Горел подожженный ими Мурманск. Германские военные корабли доходили до Новой Земли. Ярослав писал, а газеты печатали, а ансамбли распевали:
Мы стреляем без ошибки,
Топим всех до одного!
Враг хотел покушать рыбки, –
Рыбка скушала его.
Он делал все, что от него требовали: стихотворные подписи к плакатам, газетные фельетоны, сценки и скетчи, слова для маршей и для вальсов.
Эсминец уходит в туманную даль,
Холодные волны, холодная сталь,
Горячая воля ведет далеко
В простор заполярный бойцов-моряков.
На его тексты писали музыку североморские композиторы: Терентьев, Жарковский, Рязанов.
…И мысли о дальней, родной стороне
Моряк поверяет бегущей волне.
Это распевал весь флот.
Его личная смелость удивляла даже видавших виды бойцов морской пехоты и летчиков торпедоносцев.
Как-то вечером мы встретились с ним в Мурманске, зажженном гитлеровцами с трех сторон. Четвертой стороной был Кольский залив. Я приплыл из Полярного смотреть мою пьесу «Осада Лейдена» в исполнении Московского фронтового театра. Ярослав был там с ансамблем, выступавшим в Интерклубе.
Спектакль и концерт не доиграли из-за жестокой бомбежки.
Вечером встретились в гостинице «Арктика», выпили чаю, поболтали, посмеялись над начальником Дома флота и его оруженосцем, первыми побежавшими в бомбоубежище.
А потом гитлеровцы добрались и до нас. В правое крыло гостиницы, а мы были в левом, вмазали четыре фугасные бомбы, две из которых не разорвались, зато две пятидесятикилограммовые прошли насквозь через все этажи и взорвались со страшной силой. В разрушенной гостинице погас свет, от воздушной волны летали по коридорам занавески, выла сирена «скорой помощи».
Ярослав в бомбоубежище не пошел. Откуда-то он достал бутылку вина, позвал меня, и мы сели на обломках пить вино.
– Теперь здесь самое безопасное место в мире, – сказал он, – больше сюда, по теории вероятности, не упадет ни одна бомба.
– Почему ты не пошел в бомбоубежище? – строго спросил я.
– На свежем воздухе умирать приятнее.
Мне не понравился его ответ, не понравилась его бравада. Летчики мне рассказывали, что командир их части, узнав, что Ярослав «принципиально» во время воздушной тревоги не прячется ни в подвал, ни в щель, сказал:
– Передайте этому поэту, что, если он не будет выполнять устав, я посажу его на губу. Приказы пишутся для всех, и выполнять их должны и пилоты и поэты.
По радио прозвучал отбой воздушной тревоги, к нам присоединилась очень милая актриса из фронтового театра, которая знала Ярослава и раньше, знала происшедшую с ним драму и была полна жалости и сочувствия.
Она пригласила нас к себе в номер, который не пострадал.
Ярослав не пошел. Она взяла его за руку. Он резко и грубо выдернул свою руку и, не попрощавшись, пошел в сторону порта.
Я догнал его.
– Зачем ты обидел женщину?
– А ну их всех!… – Ярослав сильно выругался. Он не интересовался больше женщинами, он не любил их, он никого больше не любил.
Ну что я мог ему сказать! Что мог противопоставить его тоске, оскорбленному чувству неразделенной любви? Общие слова, прописные истины, вроде тех, что мне потом кричал полковник?
Из порта, от причалов был виден горящий Мурманск, корабли, ушедшие на середину залива, несмеркающаяся летняя полярная ночь.
Через год, летом тысяча девятьсот сорок третьего, я возвращался в Полярное из Москвы, куда был вызван Комитетом по делам искусств на репертуарное совещание. Летел в Москву на почти безоружном тихоходном тяжелом бомбардировщике ТБ-3. Говорят, на обратном пути из Москвы в Полярное его сбили. Погибла и подводная лодка К-3, на которой до этого я ходил в семнадцатисуточный поход в Северную Норвегию в охранении конвоя союзников. Возвращался я из Москвы на поезде, в шикарном дореволюционном международном вагоне, вез с собой коньяк и грузинский тархун и кучу пьес для театра Северного флота, где был заведующим литературной частью.
Вся поездка была комфортабельная, спокойная. Мы проехали Ярославль, Вологду, Петрозаводск, а на станции Кемь к нашему поезду прицепили вагон, в котором возвращался из поездки в Беломорскую флотилию ансамбль флота. Первым, кого я увидел в этой компании, был Ярослав. Он был на голову выше всех остальных, поэтому я первого его и увидел. Мы ужасно обрадовались встрече. Я утащил его ко мне в международное купе, достал коньяк, мы пили, пели, читали стихи, играли пасьянсными картами в гусарский преферанс, я рассказывал ему о Москве, он мне об Архангельске, о своем ансамбле, о том, что, судя по всему, война скоро кончится, что вот-вот откроется второй фронт, что Гитлеру капут…
И опять была светлая полярная ночь и знакомый нетемнеющий пейзаж за окнами.
А так как мы были в купе вдвоем, он вдруг спросил:
– Ты Татьяну не видел?
Нет, я ее не видел. Слышал только, что живет она со своим полярником хорошо, его еще повысили в должности, теперь у него есть свой самолет, они часто бывают в Москве, она еще больше похорошела, но в кино он ей сниматься не разрешает. Впрочем, все это слухи неточные, да и не все ли равно, что с ней.
Ему было не все равно. Он ее любил еще больше, чем раньше, он ее обожал и думал все время только о ней. Каждый день, каждый час, каждую минуту. Все эти годы только о ней и ни о ком больше. Она недостойна моей любви? Дурак ты, идиот, недоносок, что ты знаешь о любви! Если я ее люблю, мне лучше знать, достойна она или нет. Слушай, дурачок!
И он мне прочитал стихотворение об их первой встрече. Потом другое, о том, как они жили у моря и как они были частью этого моря. Потом еще одно, потом еще, еще, еще…
Ах, почему у меня не было магнитофона, и я не знаю стенографии, и нет у меня листов бумаги с этими стихами. Может быть, их и не существует нигде больше. Он их порвал, уничтожил, не хотел, чтоб кто-нибудь другой читал их. И ей было не нужно. Никому не нужные стихи. Как бы жадно читали их сегодня молодые и старые люди, переписывали в свои тетрадки, декламировали с эстрады, шептали бы своим возлюбленным.
Поверьте мне, ну поверьте, пожалуйста, это были изумительные стихи. Это была музыка. Это была прозрачность и природа. И ничего не осталось. Ни строчки, ни слова. Они были писаны любовью и кровью, недаром эти два слова рифмуют поэты с тех пор, как эти слова появились. Я не просил его читать, он сам это делал.
Если бы та, которой посвящались эти стихи, была здесь третьей в купе, слышала их, если бы взглянула на поэта… Да она бы пешком, босиком, в чем есть прибежала за ним. Ни одной секунды не раздумывая она бросила бы своего полярника, бросила весь мир и прижалась к этому несчастному, брошенному, несправедливо и горько обманутому человеку. И была бы счастлива, так счастлива, как может быть счастлива женщина, которой посвящают такие слова… Но ее не было с нами.
И я не выдержал, прервал моего друга. Я сказал, что все еще переменится, они снова встретятся и будут вместе, следует только поверить в это. А если уж не будет, то ведь он еще так молод, а вокруг столько прекрасных женщин, он еще полюбит и его полюбят, и эта любовь будет верная, крепкая, настоящая, взаимная.
– Слушай, старик, – сказал он очень серьезно. – Слушай и запоминай, потому что мы с тобой никогда больше не вернемся к этому разговору. Я никогда не полюблю другую женщину, никогда. Это невозможно, это исключено. Об этом я тоже написал. Слушай.
И он читал стихи о женщинах, которых никогда не полюбит.
А я стал ругать Татьяну, чтоб хоть немного успокоить его.
Тогда он выругал меня. По-черному, по-солдатски, по-мужицкому.
– Никогда не говори так о ней. Слышишь?
И он дал мне урок рыцарского, нежного отношения влюбленного мужчины в женщину, которая не любит его. Урок, который я никогда не забуду.
– Она же не виновата. В этом никто не виноват. А я… я благословляю минуты, когда встретил ее, когда был с ней, когда держал ее в объятиях… Как люди верили в бога, так я верю в нее. Когда увидишь ее – скажи: Ярослав тебя любит. Больше ничего не говори.
Никто ему сейчас не мешал читать стихи, мне слушать их. До нас не было дела никому. Как в сказочном корабле-самолете, мы оторвались от земли, удалились от людей.
И люди нам отомстили.
А впрочем, при чем тут люди? Это были не люди, это были враги людей.
На перегоне между станциями Лоухи и Полярным кругом на наш поезд налетели шестнадцать «юнкерсов» в сопровождении пятнадцати «мессершмиттов». «Юнкерсы» бомбили, «мессершмитты» их охраняли.
Бомбардировщики волнами налетали на поезд, пикировали низко-низко и бросали фугасные и зажигательные бомбы.
Поезд остановился.
Паровоз начал издавать продолжительные гудки воздушной тревоги. К первому и к последнему вагонам поезда были прицеплены открытые платформы с зенитными пушками и пулеметами. У орудий стояли девочки-зенитчицы, добровольцы, которыми командовал ефрейтор-комендор. Зенитчицы были очень молоды, лет по семнадцать. На стриженых их волосах лихо заломлены набок пилотки. Гимнастерки расстегнуты, было очень жарко. Зенитчицы вели прицельный и заградительный огонь. Немецкие самолеты не обращали на него внимания.
Несколько бомб попало в поезд. Прямое попадание в почтовый вагон, из которого стали лететь горящие бумаги: ценные облигации и деньги. Еще одна фугаска попала в вагон, там везли заключенных. Они ехали в заполярный лагерь.
Мы – пассажиры поезда – побежали в лесок, в полукилометре от насыпи. Самолеты бросали бомбы и в лесок. Там мы лежали под кустами и смотрели в небо и видели, как черные бочки отделяются от самолетов и летят прямо на нас. А земля вздрагивала от каждого разрыва.
Когда начался налет, я схватил за руку Ярослава и хотел увлечь его за собой в лесок. Но он резко вырвал руку и закричал, что остается, что никуда не побежит, что это глупость, бомба найдет и в лесу и в вагоне, если суждено.
Он был на десяток килограммов тяжелее меня, не мог же я тащить его на себе, да он и не хотел.
Девушки сбили один самолет, и он, совсем как в кино, полетел вниз, по диагонали оставляя черную линию дыма. Потом взрыв. Потом тишина и стоны раненых. Гитлеровцы отбомбились и улетели.
Л мы стали собирать раненых и считать убитых. Их оказалось тридцать пять. Освободили один вагон от пассажиров. В одной части лежали трупы, в другой раненые. В поезде ехало несколько врачей и медсестер. На брезентовых носилках мы носили в поезд раненых. Среди них были две зенитчицы.
В тамбуре соседнего с моим вагона, там, где ехал ансамбль песни и пляски, лежал Ярослав. Осколком фугасного снаряда ему оторвало одну ногу и ранило другую. Кровь из тамбура стекала на желтый балласт пути. Врач жгутом перевязал ноги Ярослава, но уже начиналось заражение крови. До станции Кандалакша было часов пять. Не доехав до Кандалакши, Ярослав умер.
Мне очень трудно писать эти строки, но я взялся и обязан написать Вам все, как было.
Когда Ярослава положили на койку, я склонился над ним, он узнал меня и еле слышно прошептал:
– Дай коньяка.
– Нет, коньяк кончился, мы допили его за гусарским преферансом и за стихами.
В Кандалакше санитарная команда, уже предупрежденная о налете, унесла убитых и раненых.
Поезд наш без стекол, с кое-где вырванными боками, пошел дальше, на Мурманск. Ярослава мы не отдали, мы его везли с собой в Мурманск, а оттуда на катере в Полярное.
На третий день на матросском кладбище мы его хоронили.
Тогда в Полярном это было очень маленькое кладбище. Северный флот с первых дней войны воевал на чужой территории. Это была война без раненых. Летчики, подводники, катерники или возвращались с боевых операций в чужих водах все, или оставались там навсегда.
Когда мы говорили речи над могилой и клялись во имя Ярослава, во имя всего нашего народа довести войну до победы, над кладбищем показались самолеты – «Яки» и «Иши». Низко, на бреющем, они пролетели над нами, сделали круг и улетели. Это летчики, друзья Ярослава, провожали товарища. Провожали поэта.
Трижды прогремел оружейный салют. На насыпь могилы была положена пилотка и черная матросская шинель. Все было кончено.
В те дни в Кольский залив пришли английские и американские корабли, остатки разгромленного в Баренцевом море конвоя союзников. С кораблей сошли матросы. По всему следованию траурного кортежа стояли иностранные моряки, по два, по три, по стойке «смирно». Мы вернулись обратно в Дом флота.
Более тридцати лет прошло с того дня.
Более тридцати лет я вспоминаю этот день, и Ярослава, и небо Полярного, и наш трагический поезд.
Редко, но все же можно иногда услышать по радио какую-нибудь песню Ярослава.
Дорогая товарищ Лобова!
Вы пишете мне, что могила его утеряна, а сборник стихов никак не удается собрать. Но вы соберете, вы найдете его стихи, рассеянные в газетах и журналах. Только вряд ли удастся найти стихи, посвященные женщине, которую так любил Ярослав и с именем которой умер. А я не записал их.
А вы, полковник, вы не правы. Мы с вами живем в стране тружеников, воинов, ученых. Славу своей страны создают не только труженики, воины и ученые. Славу создают и влюбленные. Люди, умеющие любить, без остатка, без компромисса, без измены. Целиком. Любовь для которых существо их жизни. Как храбрость, как нежность, как взгляд. Пусть будет благословенна такая любовь, и та, которой стихи посвящены и ради которой написаны стихи. Да будет благословенна земля, па которой живут люди, умеющие так любить.
Вот и все, Мая Владимировна. Не знаю, понадобится ли Вам мое письмо и сможете ли Вы его опубликовать в печати или пустить в эфир. Как сказал бы мой полковник в отставке: «Ну и чему учат людей ваши слова?»
Не знаю, чему они учат. Наверно, учат помнить то, что с нами было, то, чему мы были свидетелями, больше ничему.
Желаю Вам здоровья.
Ваш Исидор Шток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25