Материал был поистине сенсационным. Звучали, правда, голоса о нарушении норм журналистской этики, да и вообще человеческой морали, не все смогли оценить профессиональный подвиг журналиста, спокойно наблюдавшего за подготовкой и совершением тяжких преступлений, но они потонули в восторженном хоре благодарных читателей. Газета немедленно дала им слово не оставлять своим вниманием эту жутковатую тему, автор статьи занялся историей сатанизма в России всерьез. О его крепкой дружбе с представителями многих силовых структур ходили в Москве упорные слухи – никто не удивился тому, что он легко получил доступ к закрытым ранее архивам и из-под его бойкого и действительно небесталанного пера полетели материалы один другого страшнее и, значит, привлекательнее для широкой общественности – тема надолго заняла ее взыскательное внимание.
В ту пору своей жизни она почти не читала газет и услыхала о сенсационных публикациях в обычной случайной тусовке: кто-то спрашивал кого-то – нет ли последней газеты с продолжением очередной сатанинской истории. Она даже не испугалась сначала, тема была в общем-то не новой, и она уже привыкла к ее упоминанию, стараясь просто исключить из своего сознания все, что с ней связано. Она словно начертила вокруг себя, следуя древнему ритуалу, некий магический круг и все, что касалось этой особенно по-своему для нее жуткой темы, оставляла за его пределами – она никогда не смотрела фильмов об этом, не читала книг и избегала разговоров, даже самых безобидных, вроде рассуждений о спиритизме и числе тринадцать. Уже будучи взрослой, она приняла крещение, неизменно носила нательный крест, даже если приходилось проявлять максимум изобретательности, сочетая его с другими украшениями, соблюдала посты и регулярно ходила в храм, но и разговоров о религии и вере с кем бы то ни было избегала. Упоминание о том, что кто-то разматывает историю сатанизма в России, отозвалось в ней поначалу просто смутной, хотя и довольно устойчивой тревогой. По-настоящему испугалась она, когда несколько дней спустя собрала все номера газеты с нашумевшими материалами и, прочитав их внимательно, поняла: автор просто излагает материалы уголовных дел, возбужденных в разное время и по разным основаниям против людей, объявивших себя слугами дьявола. Очень долго она была абсолютно убеждена, что никто, вплоть до самого последнего времени, когда о сатанизме заговорили открыто, не пытался систематизировать совершенные в разное время, в разных районах огромной страны разные преступления по этому признаку, – она ошибалась. Этим, как следовало из публикаций, занимались давно и серьезно, собирая многотомную историю кровавых дел российских и даже советских еще служителей дьявола, теперь же кто-то просто рассказывал эту историю, постепенно, не спеша, на страницах популярной газеты. Рано или поздно очередь должна была дойти до той трагедии, которая разворачивалась в непосредственной близости от нее и едва ли не с ее участием.
Все произошло, однако, совсем иначе.
Телефонный звонок разбудил ее около полудня, но это было все равно, что позвонить нормальному человеку часа в четыре утра, она в то время много работала и ложилась спать далеко за полночь. Поначалу спросонья она поняла только одно: какой-то журналист просит о встрече – и страшно возмутилась. Во-первых, очень мало кто из ее знакомых знал этот телефон, во-вторых, журналистов она не жаловала, хорошо зная секреты профессии, что называется, изнутри, в-третьих, ей просто страшно хотелось спать. Она ответила ему грубо, пожалуй, даже слишком для молодой и интеллигентной женщины и уже собиралась бросить трубку, когда услышала:
– Понимаете, я готовлю к публикации материалы о некой секте из города… – Он назвал город ее детства. Фраза прозвучала совершенно ровно и даже как-то скучновато. Хамской ее реплики он вроде бы и не услышал. – Мне кажется, вы могли бы кое-что прояснить…
– Кто вы? – Вопрос был конечно же совершенно идиотским, она задала его чисто механически, еще не проснувшись окончательно, но уже панически, до внезапной сухости во рту, такой, что тяжело было повернуть язык, испугавшись. Она прекрасно помнила, как зовут этого журналиста…
Он вежливо представился и весело даже уточнил:
– Так как? Вам когда и где удобнее? Она отвечала заплетающимся языком, и они договорились встретиться вечером того же дня в одном из баров Хаммеровского центра на Красной Пресне.
Потом ей казалось, что кто-то переключил для нее время в совершенно иной режим, чем для всех остальных обитателей планеты – секунды включали в себя часы, а минуты поглощали целые года ее жизни, однако, будь ее воля, она бы еще замедлила ход этих фантастических часов, а то и остановила бы их вовсе. Когда до встречи оставалось три часа, она поняла, что никакая сила не заставит ее пойти. Ее интуиция говорила, кричала, вопила ей – на встречу ходить нельзя. Еще говорила ей интуиция, что за оставшиеся три часа она найдет путь к спасению. Так и случилось.
Среди множества мужчин, которых посылала ей судьба, когда на радость, чаще просто так, случалось – на беду, был некто, чье имя услужливо подсказала сейчас мудрая память. О существовании этого человека знали многие, в определенном смысле он был почти публичным политиком, однако его возможности влиять на судьбы отдельных людей в этой стране, а потом и этой страны в целом выходили далеко за рамки его официальных полномочий и были в тот момент почти безграничны. Их роман был недолгим, но доставил им обоим много приятных минут и остался жить в памяти каждого теплым, волнующим даже, воспоминанием. Они и теперь встречались иногда, и, хотя покинула их пьянящая острота страсти, он находил ее, когда хотел хороший секс совместить с тонким душевным и интеллектуальным общением. В этом смысле он дорожил ею, и она это знала.
Внушительный и неприметный одновременно лимузин с двумя крепкими парнями на передних сиденьях доставил ее на небольшую уютную дачу, почти незаметную в пышной зелени небольшого лесного пятачка, неожиданно густого и тенистого всего в нескольких шагах от ревущего потоком машин Кутузовского проспекта, спустя полчаса после того, как она набрала его телефонный номер. Он появился через несколько минут, сосредоточенный и слегка – она все-таки хорошо его знала и почувствовала это безошибочно – встревоженный поводом встречи. Он слушал ее сбивчивый, сумбурный местами рассказ молча, не перебивая и никак не выражая своего отношения к тому, что слышал. Но она видела: глаза его, небольшие, но острые и проницательные, смотрели на нее сейчас без привычного тепла и мягкой иронии, и она понимала причину этого – для него она из источника удовольствия и отдохновения превращалась сейчас в источник еще одной дополнительной проблемы к тем миллионам и триллионам других, которые он должен беспрестанно решать, а может быть, и в источник еще одной опасности и угрозы. Ей уже не было страшно, а стало как-то совсем тоскливо. Так и не сумев закончить фразу, она тихо, безутешно заплакала, закрыв лицо руками.
– Ты проходила по делу свидетелем? – Он наконец-то заговорил, и голос его звучал неожиданно мягко и даже ласково.
Она кивнула, не поднимая головы, слезы все текли из глаз. Она услышала, что он встал из кресла и сделал несколько шагов по комнате. Сейчас он уйдет. Просто молча уйдет, и все. Это действительно будет все – мне конец. Но в этот момент сильные руки подхватили ее и подняли, она близко почувствовала знакомый запах одеколона «Эгоист-платинум», который любила и сама часто дарила ему, и мокрое лицо ее уткнулось в его широкую грудь.
– Ну и все, – сказал он, прижимая ее к себе и зарываясь лицом в волосы, – проехали. Ничего такого с тобой не было, поняла, дурочка, не было. Никогда. Просто приснилось. Поняла?
– А корреспондент, он же будет спрашивать? – Она уже не плакала, но все равно вопрос прозвучал как всхлип.
– Не будет этот корреспондент тебя ни о чем спрашивать, никогда не будет, успокойся. Ты вообще его видела когда-нибудь?
– Читала. Только читала его последние… эти статьи.
– Ну и не увидишь никогда. Поняла, глупая?
Он обнимал ее все крепче, и губы требовательно скользили по ее мокрым щекам, ища поцелуя. Стремительная и сильная горячая волна захлестнула ее вдруг, как в прошлые их дни, но в тот же миг она почувствовала почти неуловимое движение его руки – она хорошо знала этот жест, – он смотрел на часы, и, очевидно, стрелки на них в тот момент сложились не в ее пользу, объятия ослабли. Он сжал ладонями ее лицо, заглянул в глаза, нежно поцеловал мокрые щеки.
– Прости, бегу. В общем, ты поняла меня – ничего такого у тебя в жизни не было никогда. Все, ушел. Звони. – Он действительно уже шел к двери, на ходу поправляя галстук.
– Спасибо.
– За что? – Он задержался на мгновенье и задержал дверь, которую кто-то невидимый уже пытался открыть с другой стороны. – Тебе спасибо, что приехала. Я ведь просто соскучился.
Спустя несколько лет в результате одного из самых сильных и трагических политических кризисов в современной истории России он полностью утратил все свои казавшиеся незыблемыми позиции, а спустя еще несколько месяцев застрелился в своем загородном особняке, всколыхнув вновь, но ненадолго, волну общественного интереса к своей личности.
Слово, данное ей, он сдержал – никто и никогда не беспокоил ее больше вопросами о том далеком прошлом, и она была совершенно уверена, что не осталось и никаких документальных его следов.
Журналист, который первым опубликовал леденящие душу истории о деятельности сатанистов в России, стал потом очень популярным и далее знаменитым, но ей так и не довелось ни разу с ним встретиться лично. Имя же его она вспомнила бы и на смертном одре.
Его звали Петр Лазаревич.
Лазаревич заболевал буквально на глазах. Блуждание по мокрой грязи под проливным холодным дождем на ветру не прошло для него даром – жестокая простуда овладевала им стремительно, коньяк и непосредственная близость к камину – он уже почти запихнул ноги в огонь – не помогали.
– Вы уверены, что не хотите какую-нибудь таблетку? – Мария уже несколько раз порывалась напоить гостя лекарством, но он упорно отказывался.
– Абсолютно. Я никогда не пью таблеток и вообще избегаю лекарств.
– Чем же вы лечитесь, или вы вовсе не болеете?
– Болею, почему же нет? А лечусь – ну-у я просто жду, когда само пройдет. И проходит, как правило, рано или поздно.
– Просто вы никогда не болели по-настоящему.
– Вас это расстраивает?
– Нет, конечно, какие глупости. Просто не будьте так безапелляционны.
– Не сердитесь, это профессиональное.
– Вот интересно, Петр, вы признаете, что профессиональная безапелляционность журналистов – блеф, не более того, и все равно вы безапелляционны даже в том, что касается несчастного анальгина.
– Ну, во-первых, я не имею права говорить о всех журналистах, я говорю только о себе. Так вот, я конечно же часто блефую, утверждая, что знаю абсолютно точно то, о чем только догадываюсь или в чем, скажем так, не до конца уверен, но это как… как грим для актера – вот похоже, или лучше даже актрисы – она, к примеру, не молода и не так уж красива, а ей играть Джульетту. И что? Она накладывает грим, и всем в зале кажется – на сцене юная красавица. Что это, обман? Нет, профессиональный прием. Вот так же и я.
– Не так же. Зрители в театре знают, что на сцене не четырнадцатилетняя девочка, и обманываются, как вы говорите, сознательно, чтобы получить удовольствие от спектакля. А ваши читатели не знают, что вы блефуете.
– Они не хотят этого знать. Потому что, если бы они хотели знать настоящую правду, а не ту красивую историю, которую рассказываю я, то им не составило бы особого труда слегка пошевелить мозгами и разобраться, что к чему. Это во-первых. Ну, а во-вторых, я ведь далеко не всегда блефую. Так, иногда, если настоящая история не так уж интересна.
– Вот мило, значит, вы решаете, когда рассказать мне правду, а когда не стоит, потому что, по-вашему, она мне будет неинтересна.
– Можно, я попытаюсь продолжить дальше сам? Вы спросите, кто дал мне это право? А я отвечу, что это право вы дали мне сами, выписав или купив газету с моим материалом.
– А можно я прерву вашу дискуссию? С ним нужно что-то делать, иначе утром мы все равно получим труп – стоило его спасать и поить коньяком в итоге?
– Вы очень добры.
– Спасибо, я знаю.
– Чем же его спасать?
– Хотите, может быть, в парную? Баня вам не противопоказана?
– А вы знаете, пожалуй, хочу. Баня мне очень даже показана, но вот только удобно ли?
– Да какие уж тут удобства, не скромничайте, Лазаревич. Включи парилку, солнышко, – гостя надо спасать.
– Надо – спасем. Спасение ближнего – благородное занятие, так ведь?
Спасти ближнего – он и представить себе не мог, каким это окажется трудным делом. Пожалуй, это было самое трудное дело из всех дел, которые когда-либо делал он в своей жизни – и до всей этой истории, и после нее. А самым сложным в нем было то, что спасти он должен был человека настолько слабого и беззащитного, от одного взгляда на которого сердце его всегда сжималось от жалости и любви, человека, которого он просто не мог не спасти, а случись иное – жить бы просто не смог, хотя внешне не страдал от сентиментальности. Это был совершенно особенный человек в его жизни.
Сколько он помнил себя, все всегда звали ее Муся. Просто Муся, без полного имени, отчества, приставки «тетя», хотя к тому времени, с которого он помнил ее подле себя, она была уже не юной. Ему она приходилась тетей – была двоюродной сестрой его матери, но он, естественно, тоже звал ее Мусей. Муся в семье была не то чтобы изгоем, но уж точно белой вороной, хотя самой ей никогда бы и в голову не пришло бы сознательно сделать что-либо эпатирующее общественное мнение или даже просто не соответствующее его представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Просто так получалось, она всегда все делала невпопад: говорила, смеялась, одевалась, болела, влюблялась, обижалась, плакала – на нее, собственно, никто не обращал внимания, и никого всерьез ее вечные несуразности не задевали – над ней смеялись, ее ругали, изгоняли и отторгали скорее в силу сложившейся традиции. Было просто невозможно представить шумное семейное сборище без обсуждения очередной трагикомической истории, в которую вляпалась Муся, обсуждения в ее присутствии, нисколько им не смущаясь. Она, как правило, тихонько сидела в уголке, подслеповато щурилась и жалко улыбалась застенчивой виноватой улыбкой. Из этой улыбки, из уродливо огромных за толстыми стеклами очков глаз и устойчивого запаха раствора календулы (Муся панически боялась всяких инфекций и почему-то считала календулу панацеей от всех микробов) – сложился у него с раннего детства устойчивый образ Муси. Было бы несправедливым утверждать, что родственники его были сборищем бессердечных монстров – это были вполне нормальные и по-своему неплохие люди, и каждый из них совершенно искренне возмутился бы, скажи кто, что Мусю в семье травят, – собственно, никто, включая ее саму, так не думал, никто, кроме него. Он рос мальчиком задумчивым и мечтательным, очень рано научился читать и читал запоем. Это, естественно, одобрялось взрослыми, и никому не приходило в голову поинтересоваться кругом его чтения. Случись такое, многие были бы удивлены, узнав, что вполне нормальный, хорошо развитый физически, спортивный даже мальчик, растущий в хорошей беспроблемной семье, безумно увлечен романтическими историями и сказками про несчастных плененных или заколдованных принцесс и благородных рыцарей, спешащих им на помощь, и много времени проводит в фантазиях, которые переносят его самого в этот романтический мир. Вокруг него было много красивых или просто интересных девочек, с ранних лет он увлекался ими, влюблялся даже, дружил, обменивался записками, даже целовался на лавочке, но в своих фантазиях он всегда спасал неуклюжую, некрасивую женщину, втрое старше его. Причем, и спасенная, она никогда не превращалась в прекрасную принцессу – он не был влюблен в нее, но относился к ней, каким странным бы это ни казалось, как к младшей сестре, к тому же больной и беспомощной.
Кто знает, может, так и было в какой-нибудь его прошлой жизни.
Еще в детстве он пытался заступаться за Мусю и в реальной жизни, демонстративно ласкаясь к странной родственнице, напрашиваясь к ней в гости, где с удовольствием слушал ее долгие, слегка путаные истории – она пересказывала ему книги, которые читала, больше ей рассказать было нечего – реальных событий в ее жизни почти не происходило. Терпеливо поглощал вечно подгоревшие или пересоленные ее угощения, дерзил взрослым, если они начинали говорить о ней плохо.
Став взрослым, уже не читая романтических историй и не предаваясь возвышенным мечтам, он отношение к Мусе сохранил неизменным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
В ту пору своей жизни она почти не читала газет и услыхала о сенсационных публикациях в обычной случайной тусовке: кто-то спрашивал кого-то – нет ли последней газеты с продолжением очередной сатанинской истории. Она даже не испугалась сначала, тема была в общем-то не новой, и она уже привыкла к ее упоминанию, стараясь просто исключить из своего сознания все, что с ней связано. Она словно начертила вокруг себя, следуя древнему ритуалу, некий магический круг и все, что касалось этой особенно по-своему для нее жуткой темы, оставляла за его пределами – она никогда не смотрела фильмов об этом, не читала книг и избегала разговоров, даже самых безобидных, вроде рассуждений о спиритизме и числе тринадцать. Уже будучи взрослой, она приняла крещение, неизменно носила нательный крест, даже если приходилось проявлять максимум изобретательности, сочетая его с другими украшениями, соблюдала посты и регулярно ходила в храм, но и разговоров о религии и вере с кем бы то ни было избегала. Упоминание о том, что кто-то разматывает историю сатанизма в России, отозвалось в ней поначалу просто смутной, хотя и довольно устойчивой тревогой. По-настоящему испугалась она, когда несколько дней спустя собрала все номера газеты с нашумевшими материалами и, прочитав их внимательно, поняла: автор просто излагает материалы уголовных дел, возбужденных в разное время и по разным основаниям против людей, объявивших себя слугами дьявола. Очень долго она была абсолютно убеждена, что никто, вплоть до самого последнего времени, когда о сатанизме заговорили открыто, не пытался систематизировать совершенные в разное время, в разных районах огромной страны разные преступления по этому признаку, – она ошибалась. Этим, как следовало из публикаций, занимались давно и серьезно, собирая многотомную историю кровавых дел российских и даже советских еще служителей дьявола, теперь же кто-то просто рассказывал эту историю, постепенно, не спеша, на страницах популярной газеты. Рано или поздно очередь должна была дойти до той трагедии, которая разворачивалась в непосредственной близости от нее и едва ли не с ее участием.
Все произошло, однако, совсем иначе.
Телефонный звонок разбудил ее около полудня, но это было все равно, что позвонить нормальному человеку часа в четыре утра, она в то время много работала и ложилась спать далеко за полночь. Поначалу спросонья она поняла только одно: какой-то журналист просит о встрече – и страшно возмутилась. Во-первых, очень мало кто из ее знакомых знал этот телефон, во-вторых, журналистов она не жаловала, хорошо зная секреты профессии, что называется, изнутри, в-третьих, ей просто страшно хотелось спать. Она ответила ему грубо, пожалуй, даже слишком для молодой и интеллигентной женщины и уже собиралась бросить трубку, когда услышала:
– Понимаете, я готовлю к публикации материалы о некой секте из города… – Он назвал город ее детства. Фраза прозвучала совершенно ровно и даже как-то скучновато. Хамской ее реплики он вроде бы и не услышал. – Мне кажется, вы могли бы кое-что прояснить…
– Кто вы? – Вопрос был конечно же совершенно идиотским, она задала его чисто механически, еще не проснувшись окончательно, но уже панически, до внезапной сухости во рту, такой, что тяжело было повернуть язык, испугавшись. Она прекрасно помнила, как зовут этого журналиста…
Он вежливо представился и весело даже уточнил:
– Так как? Вам когда и где удобнее? Она отвечала заплетающимся языком, и они договорились встретиться вечером того же дня в одном из баров Хаммеровского центра на Красной Пресне.
Потом ей казалось, что кто-то переключил для нее время в совершенно иной режим, чем для всех остальных обитателей планеты – секунды включали в себя часы, а минуты поглощали целые года ее жизни, однако, будь ее воля, она бы еще замедлила ход этих фантастических часов, а то и остановила бы их вовсе. Когда до встречи оставалось три часа, она поняла, что никакая сила не заставит ее пойти. Ее интуиция говорила, кричала, вопила ей – на встречу ходить нельзя. Еще говорила ей интуиция, что за оставшиеся три часа она найдет путь к спасению. Так и случилось.
Среди множества мужчин, которых посылала ей судьба, когда на радость, чаще просто так, случалось – на беду, был некто, чье имя услужливо подсказала сейчас мудрая память. О существовании этого человека знали многие, в определенном смысле он был почти публичным политиком, однако его возможности влиять на судьбы отдельных людей в этой стране, а потом и этой страны в целом выходили далеко за рамки его официальных полномочий и были в тот момент почти безграничны. Их роман был недолгим, но доставил им обоим много приятных минут и остался жить в памяти каждого теплым, волнующим даже, воспоминанием. Они и теперь встречались иногда, и, хотя покинула их пьянящая острота страсти, он находил ее, когда хотел хороший секс совместить с тонким душевным и интеллектуальным общением. В этом смысле он дорожил ею, и она это знала.
Внушительный и неприметный одновременно лимузин с двумя крепкими парнями на передних сиденьях доставил ее на небольшую уютную дачу, почти незаметную в пышной зелени небольшого лесного пятачка, неожиданно густого и тенистого всего в нескольких шагах от ревущего потоком машин Кутузовского проспекта, спустя полчаса после того, как она набрала его телефонный номер. Он появился через несколько минут, сосредоточенный и слегка – она все-таки хорошо его знала и почувствовала это безошибочно – встревоженный поводом встречи. Он слушал ее сбивчивый, сумбурный местами рассказ молча, не перебивая и никак не выражая своего отношения к тому, что слышал. Но она видела: глаза его, небольшие, но острые и проницательные, смотрели на нее сейчас без привычного тепла и мягкой иронии, и она понимала причину этого – для него она из источника удовольствия и отдохновения превращалась сейчас в источник еще одной дополнительной проблемы к тем миллионам и триллионам других, которые он должен беспрестанно решать, а может быть, и в источник еще одной опасности и угрозы. Ей уже не было страшно, а стало как-то совсем тоскливо. Так и не сумев закончить фразу, она тихо, безутешно заплакала, закрыв лицо руками.
– Ты проходила по делу свидетелем? – Он наконец-то заговорил, и голос его звучал неожиданно мягко и даже ласково.
Она кивнула, не поднимая головы, слезы все текли из глаз. Она услышала, что он встал из кресла и сделал несколько шагов по комнате. Сейчас он уйдет. Просто молча уйдет, и все. Это действительно будет все – мне конец. Но в этот момент сильные руки подхватили ее и подняли, она близко почувствовала знакомый запах одеколона «Эгоист-платинум», который любила и сама часто дарила ему, и мокрое лицо ее уткнулось в его широкую грудь.
– Ну и все, – сказал он, прижимая ее к себе и зарываясь лицом в волосы, – проехали. Ничего такого с тобой не было, поняла, дурочка, не было. Никогда. Просто приснилось. Поняла?
– А корреспондент, он же будет спрашивать? – Она уже не плакала, но все равно вопрос прозвучал как всхлип.
– Не будет этот корреспондент тебя ни о чем спрашивать, никогда не будет, успокойся. Ты вообще его видела когда-нибудь?
– Читала. Только читала его последние… эти статьи.
– Ну и не увидишь никогда. Поняла, глупая?
Он обнимал ее все крепче, и губы требовательно скользили по ее мокрым щекам, ища поцелуя. Стремительная и сильная горячая волна захлестнула ее вдруг, как в прошлые их дни, но в тот же миг она почувствовала почти неуловимое движение его руки – она хорошо знала этот жест, – он смотрел на часы, и, очевидно, стрелки на них в тот момент сложились не в ее пользу, объятия ослабли. Он сжал ладонями ее лицо, заглянул в глаза, нежно поцеловал мокрые щеки.
– Прости, бегу. В общем, ты поняла меня – ничего такого у тебя в жизни не было никогда. Все, ушел. Звони. – Он действительно уже шел к двери, на ходу поправляя галстук.
– Спасибо.
– За что? – Он задержался на мгновенье и задержал дверь, которую кто-то невидимый уже пытался открыть с другой стороны. – Тебе спасибо, что приехала. Я ведь просто соскучился.
Спустя несколько лет в результате одного из самых сильных и трагических политических кризисов в современной истории России он полностью утратил все свои казавшиеся незыблемыми позиции, а спустя еще несколько месяцев застрелился в своем загородном особняке, всколыхнув вновь, но ненадолго, волну общественного интереса к своей личности.
Слово, данное ей, он сдержал – никто и никогда не беспокоил ее больше вопросами о том далеком прошлом, и она была совершенно уверена, что не осталось и никаких документальных его следов.
Журналист, который первым опубликовал леденящие душу истории о деятельности сатанистов в России, стал потом очень популярным и далее знаменитым, но ей так и не довелось ни разу с ним встретиться лично. Имя же его она вспомнила бы и на смертном одре.
Его звали Петр Лазаревич.
Лазаревич заболевал буквально на глазах. Блуждание по мокрой грязи под проливным холодным дождем на ветру не прошло для него даром – жестокая простуда овладевала им стремительно, коньяк и непосредственная близость к камину – он уже почти запихнул ноги в огонь – не помогали.
– Вы уверены, что не хотите какую-нибудь таблетку? – Мария уже несколько раз порывалась напоить гостя лекарством, но он упорно отказывался.
– Абсолютно. Я никогда не пью таблеток и вообще избегаю лекарств.
– Чем же вы лечитесь, или вы вовсе не болеете?
– Болею, почему же нет? А лечусь – ну-у я просто жду, когда само пройдет. И проходит, как правило, рано или поздно.
– Просто вы никогда не болели по-настоящему.
– Вас это расстраивает?
– Нет, конечно, какие глупости. Просто не будьте так безапелляционны.
– Не сердитесь, это профессиональное.
– Вот интересно, Петр, вы признаете, что профессиональная безапелляционность журналистов – блеф, не более того, и все равно вы безапелляционны даже в том, что касается несчастного анальгина.
– Ну, во-первых, я не имею права говорить о всех журналистах, я говорю только о себе. Так вот, я конечно же часто блефую, утверждая, что знаю абсолютно точно то, о чем только догадываюсь или в чем, скажем так, не до конца уверен, но это как… как грим для актера – вот похоже, или лучше даже актрисы – она, к примеру, не молода и не так уж красива, а ей играть Джульетту. И что? Она накладывает грим, и всем в зале кажется – на сцене юная красавица. Что это, обман? Нет, профессиональный прием. Вот так же и я.
– Не так же. Зрители в театре знают, что на сцене не четырнадцатилетняя девочка, и обманываются, как вы говорите, сознательно, чтобы получить удовольствие от спектакля. А ваши читатели не знают, что вы блефуете.
– Они не хотят этого знать. Потому что, если бы они хотели знать настоящую правду, а не ту красивую историю, которую рассказываю я, то им не составило бы особого труда слегка пошевелить мозгами и разобраться, что к чему. Это во-первых. Ну, а во-вторых, я ведь далеко не всегда блефую. Так, иногда, если настоящая история не так уж интересна.
– Вот мило, значит, вы решаете, когда рассказать мне правду, а когда не стоит, потому что, по-вашему, она мне будет неинтересна.
– Можно, я попытаюсь продолжить дальше сам? Вы спросите, кто дал мне это право? А я отвечу, что это право вы дали мне сами, выписав или купив газету с моим материалом.
– А можно я прерву вашу дискуссию? С ним нужно что-то делать, иначе утром мы все равно получим труп – стоило его спасать и поить коньяком в итоге?
– Вы очень добры.
– Спасибо, я знаю.
– Чем же его спасать?
– Хотите, может быть, в парную? Баня вам не противопоказана?
– А вы знаете, пожалуй, хочу. Баня мне очень даже показана, но вот только удобно ли?
– Да какие уж тут удобства, не скромничайте, Лазаревич. Включи парилку, солнышко, – гостя надо спасать.
– Надо – спасем. Спасение ближнего – благородное занятие, так ведь?
Спасти ближнего – он и представить себе не мог, каким это окажется трудным делом. Пожалуй, это было самое трудное дело из всех дел, которые когда-либо делал он в своей жизни – и до всей этой истории, и после нее. А самым сложным в нем было то, что спасти он должен был человека настолько слабого и беззащитного, от одного взгляда на которого сердце его всегда сжималось от жалости и любви, человека, которого он просто не мог не спасти, а случись иное – жить бы просто не смог, хотя внешне не страдал от сентиментальности. Это был совершенно особенный человек в его жизни.
Сколько он помнил себя, все всегда звали ее Муся. Просто Муся, без полного имени, отчества, приставки «тетя», хотя к тому времени, с которого он помнил ее подле себя, она была уже не юной. Ему она приходилась тетей – была двоюродной сестрой его матери, но он, естественно, тоже звал ее Мусей. Муся в семье была не то чтобы изгоем, но уж точно белой вороной, хотя самой ей никогда бы и в голову не пришло бы сознательно сделать что-либо эпатирующее общественное мнение или даже просто не соответствующее его представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Просто так получалось, она всегда все делала невпопад: говорила, смеялась, одевалась, болела, влюблялась, обижалась, плакала – на нее, собственно, никто не обращал внимания, и никого всерьез ее вечные несуразности не задевали – над ней смеялись, ее ругали, изгоняли и отторгали скорее в силу сложившейся традиции. Было просто невозможно представить шумное семейное сборище без обсуждения очередной трагикомической истории, в которую вляпалась Муся, обсуждения в ее присутствии, нисколько им не смущаясь. Она, как правило, тихонько сидела в уголке, подслеповато щурилась и жалко улыбалась застенчивой виноватой улыбкой. Из этой улыбки, из уродливо огромных за толстыми стеклами очков глаз и устойчивого запаха раствора календулы (Муся панически боялась всяких инфекций и почему-то считала календулу панацеей от всех микробов) – сложился у него с раннего детства устойчивый образ Муси. Было бы несправедливым утверждать, что родственники его были сборищем бессердечных монстров – это были вполне нормальные и по-своему неплохие люди, и каждый из них совершенно искренне возмутился бы, скажи кто, что Мусю в семье травят, – собственно, никто, включая ее саму, так не думал, никто, кроме него. Он рос мальчиком задумчивым и мечтательным, очень рано научился читать и читал запоем. Это, естественно, одобрялось взрослыми, и никому не приходило в голову поинтересоваться кругом его чтения. Случись такое, многие были бы удивлены, узнав, что вполне нормальный, хорошо развитый физически, спортивный даже мальчик, растущий в хорошей беспроблемной семье, безумно увлечен романтическими историями и сказками про несчастных плененных или заколдованных принцесс и благородных рыцарей, спешащих им на помощь, и много времени проводит в фантазиях, которые переносят его самого в этот романтический мир. Вокруг него было много красивых или просто интересных девочек, с ранних лет он увлекался ими, влюблялся даже, дружил, обменивался записками, даже целовался на лавочке, но в своих фантазиях он всегда спасал неуклюжую, некрасивую женщину, втрое старше его. Причем, и спасенная, она никогда не превращалась в прекрасную принцессу – он не был влюблен в нее, но относился к ней, каким странным бы это ни казалось, как к младшей сестре, к тому же больной и беспомощной.
Кто знает, может, так и было в какой-нибудь его прошлой жизни.
Еще в детстве он пытался заступаться за Мусю и в реальной жизни, демонстративно ласкаясь к странной родственнице, напрашиваясь к ней в гости, где с удовольствием слушал ее долгие, слегка путаные истории – она пересказывала ему книги, которые читала, больше ей рассказать было нечего – реальных событий в ее жизни почти не происходило. Терпеливо поглощал вечно подгоревшие или пересоленные ее угощения, дерзил взрослым, если они начинали говорить о ней плохо.
Став взрослым, уже не читая романтических историй и не предаваясь возвышенным мечтам, он отношение к Мусе сохранил неизменным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9