Все эти вещи покупались по случаю в Хабаровске, Владивостоке или Новосибирске и валялись на базе в обшарпанном чемодане, тоже в ожидании случая. Завязывая галстук, Адька подумал о ребятах, у которых вот тоже сейчас во вьючных ящиках или обшарпанных чемоданах валяется импортное барахло, те же чешские костюмы, югославские туфли и финские нейлоновые рубахи, ибо покупали они всегда вместе. Южный вечерний сумрак шел в окно. Адька подумал, что там сейчас уже четыре утра, ребята на базе спят мертвым предутренним сном, а те, кто дежурит на вершинах, дрогнут в спальных мешках, а может, уже встали; чайник коптился в смолистых ветках кедровника, одинокие наблюдатели тянут к огню ладошки, отблеск огня пляшет на чехлах приборов, на карабине, что висит всегда под рукой, ибо страшновато бывает в темный предрассветный сумрак и очень бывает одиноко, когда на востоке, где-то над Курилами, прорезается мертвенно-синяя полоса рассвета, потом эта полоса постепенно краснеет, и, хотя в долинах еще ночь, на вершине ты уже видишь рассвет, потом видишь красный, совсем неяркий, так что можно смотреть, край солнца, птицы начинают пробовать голоса, прячется ночная нечисть, и тут ты уже не один, одиночество кончилось.
Адька вспомнил, как частенько в такие минуты к нему подымался на вершину Колумбыч и вынимал из кармана найденный по дороге и обернутый листом кусок свежего медвежьего кала, они подолгу рассуждали, когда тот медведь мог пройти и куда он направлялся, где его можно поискать, если утренние наблюдения пройдут благополучно. Иногда Колумбыч приходил позднее, когда Адька был уже занят работой, он приносил на связке свежих, пахнущих водой хариусов, которых наловил по дороге, и пек этих хариусов на костре, а Адька, прильнув к окуляру теодолита, ловил черный цилиндр на тригонометрической вышке соседней вершины, запах печеной рыбы бил в ноздри – запах печеной рыбы, хвои и перекипевшего кирпичного чая. Он думал обо всем этом, и ему расхотелось идти на свидание, а просто хотелось посидеть вечер с Колумбычем, выпить красного вина из винограда «Изабелла» и повспоминать былое. Он даже подумал успокоенно, что не надо никаких выкрутасов, конечно, Колумбыч вернется, не может быть, чтобы он мог привыкнуть, врасти в эту крикливую, нелепую южную жизнь. Не может человек к ней привыкнуть, пока работает сердце и ноги еще способны шагать по горным склонам. Затягивая узел галстука, он подумал чуть не с яростью: почему, в сущности, он обязан крутить какие-то нелепые романы и какой пошляк и идиот все это выдумал?
Без пятнадцати восемь он вышел из дома. Акации бросали таинственную тень на тротуар, и прохладный ветер был пропитан запахом этих акаций, запахом юга. В бликах фонарей проходили медленно тихие пары, от городского парка неслись тревожные звуки оркестра. Адька остановился и закурил. Ему необходимо было закурить, чтобы успокоиться. Ночь, далекий оркестр и запах юга волновали его. Он медленно шел на оркестр, и ему казалось, что вот сейчас из калитки соседнего дома выйдет дама в длинном белом платье, с зонтиком и в шляпе с большими полями. Он всегда представлял таких дам, когда читал Тургенева или Чехова, ему нравились женские моды тех далеких времен. Адьку обогнали четверо оживленных парней. Они шли быстро и собранно, как на охоту, после них осталась волна сигаретного дыма и одеколона.
Парк с неизменной Доской почета и гипсовой пионеркой перед входом был ярко освещен. Акробатки, конечно, еще не было. Адька и не надеялся, что она придет сразу. Минут пять он изучал фотографии на Доске почета: напряженные, с желваками по скулам лица мужчин и заретушированных женщин в белых кофточках, с неизменной прической, которая в послевоенное время звалась демократической. Официантки, сантехники, продавщицы. Адька отошел от Доски почета, которая была неотличима от такой же в Хабаровске, Благовещенске или Сковородиновке, и сел на лавочку. На невидимой танцплощадке грянул разудалый джаз. Джаз отгремел вступление, а в микрофон зашептала, заговорила, закричала зарубежная певица.
И тут Адька увидел акробатку. Он бы и не поверил, что это была она, но девчонка шла прямо к нему и улыбалась. Та замухрышка с обожженным до коричневых пятен лицом исчезла, переродилась, возникла вновь: таинственное существо с полупудовой короной рыжих волос, с мерцающими темными глазами.
«Старик, не подкачай», – прошептал Адька самому себе.
– Здравствуйте, – сказала девчонка, как будто это не она сегодня утром болталась с ним в море и с первой же минуты говорила ему «ты».
– Добрый вечер, – с пересохшим горлом сказал Адька. – Я тут ваших знаменитостей изучал. – Он мотнул головой на Доску почета.
– А-а, – сказала девчонка, – тоже мне знаменитости. Там моя мама есть, уборщица, – без всякой последовательности сказала она. И тут же: – Пойдем потанцуем.
– Не обучен, – сказал Адька.
– Посиди здесь, – сказала девчонка повелительно. – Я пойду минут пятнадцать попляшу и приду.
Адька уселся на лавочку перед отгороженной проволочной сеткой площадкой.
«Сеточка-то, как у Колумбыча в загоне для кур», – язвительно подумал он.
Снова захрипел репродуктор, и опять рявкнул джаз. Народ стал отлепляться от сетки, парни выбрасывали сигареты, и через пять минут на площадке уже творилось танцевальное столпотворение. Он тщетно пытался найти в этом столпотворении акробатку, мелькали какие-то твистующие пары, какие-то школьницы, которым давно пора спать, толстяк в шелковой тенниске тоже пытался делать твист на пару со своей распаренной дамой, два долговязых пацана усердно работали руками и коленками друг перед другом. Адька уже почти услышал привычный административный окрик: «Прекратите безобразничать», но окрика не было, и пацаны изнемогали от своих выкрутасов, пока не изнемогли совсем.
И тут он увидел акробатку. Она танцевала с тем самым двухметровым десятиборцем, которого он утром видел на пляже, танцевала, запрокинув голову, чтобы видеть лицо верзилы-партнера, твист у нее получался хорошо, красивый был у нее твист, и у парня он тоже получался хорошо. Адька чувствовал, что ревность его так и одолевает.
«Еще чего не хватало», – подумал он. Репродуктор все выкидывал музыку, видно, это была нескончаемая пластинка, а может, бесконечная магнитофонная лента, пыль от шаркающих и топающих ног поднималась над площадкой. Адька вытащил сигарету, отломил фильтр и выбросил его. Потом сразу же прикурил вторую сигарету, тоже отломив от нее фильтр. Джаз стих.
– Еще чего не хватало, – снова повторил Адька, но не было в его голосе никакой убедительности.
Мимо прошел генерал. Генерал был маленький, толстый и лысый, в галифе с широченными красными лампасами и буденновскими усами. Жена у генерала была совсем сухонькая седая старушка, в длинном лиловом платье, и генерал тоже был очень стар, может быть, он воевал в свое время рядом с Буденным. Заслуженная чета медленно прошла мимо Адьки, и, глядя на них, он настроился на философский лад. Ни черта ведь страшного не случилось, просто он одичал малость средь гор и болот, и что из того, что другие люди находят радость в иных, не Адькиных вариантах.
«Да, – подумал Адька. – Леший его знает, куда еще занесет меня судьба, может быть, придется работать где-либо на Кавказе или, хуже того, в Крыму, я тоже буду загорелым, крикливым и наглым».
Он и не заметил, что репродукторный джаз стих, снова заиграл духовой парковый оркестр, и заиграл он на сей раз непреходящую ценность – «Амурские волны».
Под вечно печальную, с пеленок знакомую музыку Адька стал думать о том, что существуют на свете тысячи профессий и в них работают тысячи великолепных нужных людей, и для этих умных людей, наверное, его образ жизни, с работой, которая на треть состоит из работы вьючных лошадей и еще на треть из простого бессмысленного выжидания «погодных факторов», показался бы на две трети недостойным, лишенным целенаправленного и плодотворного бытия, каким должен жить человек. И люди, которые так думают, безусловно правы, как безусловно прав и он, Адька, ибо он даже в мыслях не мог себе представить, как бы он ходил по заводскому гудку к восьми, стоял бы у станка до четырех, а вечером кино, телевизор или футбол, а завтра опять к восьми, и так год за годом, в точности по ходу часов, без всякого разнообразия.
Потом Адька стал думать о том, что у него сейчас много денег, даже очень много, ибо два с лишним года их негде было тратить, и тут еще отпускные, и надо проехаться по всем этим южным местам, всем этим мраморным лестницам, аллеям, затертым фотографированием, потом осесть где-либо в тишине, где нет ни одного типа в соломенной шляпе и расписной рубахе, засесть около моря, ибо среди всего этого юга одно море не показуха, даже курортники не в силах его опошлить, а потом ехать обратно. Человек только на своем месте, в своей обстановке – человек, это он понял давно, наблюдая рабочих, когда их вывозили в город, или просто в большой поселок, или просто в незнакомую обстановку. «Есть типы, которые всюду на своем месте, – думал Адька, – так у этих типов просто нет своего места».
И тут Адька услышал смех. Оказалось, что акробатка сидит на скамейке напротив, смотрит на него и смеется.
– Я уже десять минут на тебя смотрю, – сказала она. – Ты зачем у сигарет фильтр отламываешь? Нервничаешь, да?
– Очень надо, – сказал Адька и увидел верзилу. Тот подошел к акробатке, подчеркнуто не замечая Адьку, и взял ее за руку.
– Пойдем, сейчас эта плешь кончится, музыку заведут.
– Нет, – сказала акробатка. – Я больше танцевать не пойду. – Она выдернула руку.
– Ну-у, как знаешь, – протянул верзила и теперь уже посмотрел на Адьку. Он посмотрел на него в упор, словно оценивал Адькины физические возможности. – Как знаешь, – повторил он и пошел к танцплощадке, преуспевающий бог побережья, публичный человек.
Акробатка пересела к Адьке.
– Мы как-то и не познакомились, – сказал Адька. – Меня Адик зовут, или Адька, дурацкое имя, где только его мои старики откопали.
– Лариса, – сказала она. – Тоже не блеск. Пойдем походим.
Они прошли в аллею из подстриженных темно-зеленых кустов, здесь было полутемно, на скамейках сидели парочки, на каждой скамейке по парочке, потом вышли на улицу. Асфальтовая улица была сейчас пустынна, ее освещали только витрины: «Вино», «Универмаг», «Промтовары».
Потом они свернули в боковой переулок, и асфальт сразу кончился.
Неровный, избитый ямами булыжник переулка сбегал вниз к Кубани, и сама Кубань мерцала вдалеке в лунном свете.
– Осторожно иди, – сказала Лариса, – тут ноги с непривычки сломаешь.
Она сняла туфли и пошла босиком.
– Земля прохладная, – пожаловалась она. – Простуду можно схватить.
– Фокусником надо быть, чтобы здесь простуду схватить, – сказал Адька.
Стены саманных домов белели в темноте. Каждый дом был отгорожен забором, и за каждым забором, когда они проходили, надрывался пес.
– Почему окна темные? – спросил Адька. – Неужели спят?
– У нас рано спать ложатся, – сказала Лариса. – Или дома никого нет.
Адька споткнулся. Ботинок начал шлепать по камням. Адька понял, что оторвал подметку.
– Подметку оторвал на импортных корочках, – сказал он. – Придется завтра искать другие.
– Снеси на рынок, – сказала Лариса. – Там безногий дядька тебе сразу сделает.
– На море завтра пойдем? – спросил Адька.
– Я завтра на «Волге» к лиману уеду с мальчиками. Будем в палатке жить, – сказала рассеянно Лариса.
– Ну-ну, – мужественно сказал Адька. – Я тоже скоро уеду. Уеду куда-нибудь деньги мотать.
– Зачем мотать? – сказала Лариса. – У меня никогда денег не было, и я не знаю, как их мотать.
– Ну, конечно, – сказал Адька. – Платье на тебе модерн и все прочее.
– Я это платье сама сшила. А чтоб туфли купить, два месяца голодом сидела. Ты когда-нибудь голодом сидел в физкультурном институте?
– Физкультура для женщины – вредная профессия, – сказал Адька. – Стареют женщины быстро.
– Я не постарею. Я за собой слежу очень. Я хочу долго красивой быть.
– Говорят, бездельничать надо больше. И на диете сидеть, тогда до пятидесяти лет семнадцатилетней будешь.
– Мне бездельничать нельзя. Я с седьмого класса работаю, с седьмого класса себя кормлю и одеваю.
– Ларка! – донесся крик из-за забора. – С кем ты там?
– Мать, – прошептала Лариса. – Всегда меня караулит. Иду! – сказала он громко.
– Ладно, – сказал Адька. – Я пойду. Счастливо отдохнуть в палатке.
Адька стал подниматься вверх по щербатому булыжному переулку, но потом передумал и пошел вниз к Кубани. Саманные домики кончились. Адька прошел в темноту через какую-то свалку и очутился в стене ивняка. Ивняк скрывал реку, тропинки в темноте тоже не было видно, но теперь Адька почувствовал себя на месте, почти как в тайге, и, забыв, про чешский костюм, стал продираться сквозь кусты; он знал точно, что он потеряет в темноте тропинки и направления. Перед рекой шла широкая глинистая отмель. Свет луны отражался в воде, и от луны и этого отраженного света было совсем светло. Адька засучил брюки и стал пробираться к коде. Оторванная подметка шлепала по мокрой глине. У самой воды лежало несколько выкинутых недавним паводком коряг. В пачке осталась только одна сигарета. Адька закурил ее, сел на корягу и стал смотреть на воду. Он вспоминал, как напутствовал его Колька Бабюк, недавно переведенный к ним из другой партии. «Бабов надо брать поэзией», – говорил циник Бабюк.
На душе у Адьки было муторно, и он презирал себя.
Из-за поворота, тихо свистя подвесным мотором, вышла большая остроносая лодка. «Москва», – машинально определил Адька марку мотора. – Отрегулирован хорошо моторчик».
Лодка медленно шла навстречу течению и вдруг повернула к тому месту, где сидел Адька.
– Спички есть? – спросил человек у мотора.
– Есть, – сказал Адька, – курева нет. Человек поднял голенища высоких резиновых сапог и вылез из лодки.
– Забыл, понимаешь, спички дома, – сказал он. – На, покури рентгеновских.
Он протянул Адьке пачку «Прибоя». Они закурили.
– Я их рентгеновскими зову, все нутро просвечивают, – сказал человек. – А тебя я знаю. Ты у одного пенсионера живешь. У дружка, что ли? Вы с ним в подвальчик заходили, я там был, помнишь?
– Помню, – сказал Адька.
Он вспомнил небритого коричневого мужика в ковбойке, которого видел позавчера в винном подвальчике.
– Ты заходи на рынок, – сказал браконьер. – Угощу красючком, или, по-культурному, осетриной, если повезет сегодня. Три Копейки моя кличка.
– Зайду, – сказал Адька. – Обязательно.
Он отдал спички, потом помог столкнуть лодку.
Мотор завелся с первого же краткого рывка, и лодка пошла по серебряной воде, черная, остроносая, бесшумная. Все это напоминало какую-то контрабандистскую чертовщину.
Город утонул в непроницаемой тьме, и только главная улица наверху светилась огнями редких фонарей. Собаки тоже, видно, спали, тяжелая тишина висела над спящими домами, тишина и запах деревьев.
Колумбыч не спал. Он сидел на крылечке и курил трубку. Трубку Колумбыч курил только в ответственные или особо блаженные минуты жизни. Адька не знал, какая причина сейчас заставила Колумбыча ухватиться за «Золотое руно».
– Ты где шляешься? – спросил Колумбыч. – Я полгорода обегал, тебя искал.
– А чего меня искать, – сказал Адька. – Я на Кубани был.
– Дурак, – сказал Колумбыч. – Он в новом костюме на Кубани сомов ловил.
– Ловил, – упрямо сказал Адька. – Смотри, мне сом подметку оторвал.
– Подрался?
– Повода не было.
– А здесь без повода. Здесь ребята острые, приезжих не любят. Особенно, если девчонка вмешается. Я тебя по канавам искал – думал: лежишь и истекаешь кровью.
– Это ты у меня сейчас начнешь истекать кровью, – буркнул Адька.
Они отмыли в тазу Адькины брюки и ботинки.
– Лавсан, – сказал Адька. – Роскошная вещь. Повесим, и завтра будут новые, глаженые штаны. А ботинки придется в мастерскую.
– Какая к дьяволу мастерская, – сказал Колумбыч, – неси полено.
Пока Колумбыч пришлепывал молотком подметку, Адька переоделся в свои замызганные техасы, старую ковбойку и почувствовал себя человеком. «Мужская компания, – подумал он, – лучшее общество. Без причесок и выкрутасов».
– Отчего, Колумбыч, средь мужиков себя лучше чувствуешь?
– Ха, – сказал тот. – Я б тебе ответил на этот вопрос десять лет назад, когда от жены удирал. Не поверишь – меня в лейтенанты производили за заслуги, а я вынужден был удрать. Так и остался на всю жизнь старшиной.
– Нам жениться никак нельзя, – сказал Адька. – Ты вспомни Копейникова. Что с ним из-за жены творилось.
– Нет, – ответил Колумбыч. – Нет, нет и нет. – С каждым «нет» он загонял по гвоздю в Адькин ботинок. – Я отчего удрал – она рожать не хотела. А я сына хотел. А потом уже поздно, и приехал я к вам. Вы для меня были как семья.
– Не пора ли вернуться в семейку? – сказал Адька.
1 2 3 4 5 6 7