Потом…
По всей видимости, она не сумела прочесть его поведение тогда, да и сейчас не была уверенна, что поняла этот текст до конца.
У нее не нашлось ни одного мотива, который пояснил бы его выбор. А все, про которые она за это время узнала, так до конца и не смогли ей ничего открыть.
– Он уходит! Уходит!!! Мы не знаем, что делать!
Пауза и слабый, еле слышный, но не потерявший властности голос зашелестел в телефонной трубке.
– Я понял. Мне кажется, что я все понял. Не расстраивайся, я же обещал, что не уйду, пока не пойму.
– Зачем ты это сделал?
– Сама же говорила – дурак… был. Долгая пауза, слабый треск в телефонной трубке… Смертельный ужас, что она больше никогда не услышит этот голос подвиг ее на то, что всегда казалось заманчивым, но не возможным. Она увидела себя в небольшой комнате в далекой стране, где среди перепуганных друзей и учеников полулежал на постели тот, кого уже нельзя было назвать Барином. Измученное болезнью и болью тело было неузнаваемым, но глаза… Это не были глаза умирающего человека. Это был полный смысла и мудрости взгляд. Она была уверенна, что он чувствует ее присутствие, но не показывает вида, чтобы не испугать еще больше и так совершенно растерянных людей. Она тихо села у его постели. И молча смотрела на него. Его живая, сильная душа покидала измученное тело, и не было в ней страха.
– Ну, что стоите, давайте работать, – прошелестел он едва слышно.
Рука на одеяле вздрогнула. – До встречи, шепнула ей его душа. – До встречи.
Она сидела в машине на самом берегу блеклого, холодного, какого-то разом помертвевшего залива, там, где застал ее звонок. Не нужный телефон что-то пищал, но все это уже не имело значения.
– Эй, ты как? – Неожиданное появление в пространстве Гри вывело ее из полного оцепенения. – Ты так вопила, что пространство шаталось.
– Барин уходил.
– Мы же знали и были готовы.
– Вы, может быть, и были, а мне все равно страшно стало. Гри улыбнулся ей как маленькой и исчез.
– Ты слышишь, Барин ушел.
– Слышу. Не грусти. Он все успел.
А в это время на самой середине озера в лодке сидел уже не первый час молчаливый и сосредоточенный рыбак. И не смотря на то, что время от времени он вытаскивал из воды попавшую на крючок рыбу, внимательному наблюдателю, случись он здесь в этот ранний предрассветный час, могло показаться, что в лодке сидит и ловит рыбу тело, оставленное хозяином отдохнуть на свежем воздухе. Абсолютная тишина и абсолютный покой разливались над озером, как будто генерируемые этим телом, а может быть и самим Хозяином.
Рыба между тем ловилась. Крупная, мелкая. Он был рад каждой, и, наверное, поэтому озеро не обижало его, и он никогда не возвращался с пустыми руками. Ни тогда, когда от его рыбалки зависело, будет ли у домашних еда, ни тогда, когда улов был уже не едой, а роскошеством, изыском, экзотическим удовольствием на фоне благополучия и достатка.
Менялись озера, рассветное солнце сменялось закатным, свежая яркая весенняя листва, роскошью осеннего золота, менялись снасти, лодки, а он все продолжал, как все рыбаки, ожидая самую большую рыбу и искренне радуясь даже самой маленькой.
И пока в лодке на середине озера сидит этот рыбак, людям всегда будет, куда прийти.
– Ваш Мастер очень рискует. Публичные лекции, книги большими тиражами, личная доступность. Демократия в таком тонком деле, как эзотерические знания – это рискованно, как для знаний, так и для людей. Знания профанируются. Люди развращаются доступностью, того, что должно быть добыто серьезными усилиями. Такие знания – это удел достойнейших.
Библиотекарь был респектабелен, элегантен и интеллигентно высокомерен.
Необыкновенное совпадение множества событий привело ее в компании со Сказочницей в это модное кафе на встречу с ним. Сказочница просто прихватила ее с собой, как прихватывают зонтик или ридикюль, «случайно» встретив на улице, когда она уже практически оставила попытки найти ее в лабиринте улочек старого города.
Разнеженный жарой, за окном, как в мираже, виднелся центр города, уставшие от непривычной духоты улицы, люди, дома и машины лениво передвигались, замирая при первой же возможности, прячась в тени или прохладе надрывающихся от непосильно работы кондиционеров.
– О чем вы говорите, какие достойнейшие, кто выбирать будет, кому это позволено?
Она наблюдала за виртуозной игрой Сказочницы, которая вот уже скоро час, как изображала то почтительное внимание, то милую глупость очаровательной женщины.
– Мы же на базаре живем. Нам бы выгодно купить, удачно продать, нам жить нравится, а что за жизнь без людей?
Что– то в ней вдруг неуловимо изменилось, внутри щебечущего голоса явственно почувствовалась звенящая металлическая нота.
Есть вещи для нас непреложные – каждый человек от Бога. И к каждому должно относится так, как будто он и есть тот самый достойнейший и избранный. И при всем уважении, это черта, которую я не могу и не хочу перешагнуть.
Она чуть не прозевала эту «битву титанов».
Густой голубоватый туман стал заполнять пространство, лишая сознание четкости восприятия и способности к внятному выражению. Еще чуть– чуть и он окутает все вокруг, но легкий ветерок, искрящийся и прозрачный, подул, будто со всех сторон сразу, и вот уже только редкие клочья остались от опасного облака. На смену туману, взявшееся неизвестно откуда, стало опускаться на них нечто похожее на плотное ватное одеяло, неся угрозу и напряжение, и опять ветер, теперь уже куда более сильный, с крупинками льда закрутился в вихрь, унося беду.
Сказочница, уже не прячась, прямо и жестко, смотрела на Библиотекаря, который выглядел неожиданно постаревшим, уставшим и растерянным. Ее глаза, обычно цвета еще не зрелого крыжовника, что само по себе достаточно необычно неожиданно оказались цвета льда и были также, как лед, холодны.
– Боже, я опять, как всегда выпала из времени! Нет меня точно, когда-нибудь уже окончательно не простят.
Делая все одновременно, – прощаясь, собирая свои постоянные, изящные пакеты и пакетики, роясь в сумочке в поисках ключей от машины, отвечая на внезапно посыпавшиеся один за другим звонки, она мгновенно превратилась опять в то, что все так привыкли видеть и чем бесконечно восхищались – в гремучую смесь дурдома и фейерверка.
***
Женщины, изображенные на картине, взирали на толпу, собравшуюся на вернисаж со спокойной уверенностью богинь, которыми собственно и являлись. Посвященные жрицы, по какой-то только им одним известной причине, вышедшие к людям, смущая и одновременно притягивая их своим видом, своими взглядами, своей открытостью и абсолютной недостижимостью.
– Я сама читала в журнале. Он был допущен в тайный женский монастырь в Египте.
– Не в Египте, а в Азии. И не в монастырь, а в эзотерическую женскую школу.
– Да это просто рекламный трюк.
– Трюк или не трюк, а смотреть на них страшно. Они как живые.
– Не хотел бы я встретиться с этими живыми.
– Ну, это ты зря.
Кокетливый смех, мрачноватый хохот, издевательское хихикание, слились в разнообразную переливающуюся волну. Посвященные, живые, присутствовавшие в зале, и запечатленные на картине, веселились, как девчонки первоклассницы, играя мужским смятением, гордыней, изредка вспыхивающей агрессией и более или менее удачно скрываемым вожделением.
– Вы, должно быть, не раз слышали: мужчины бояться женщин, женщины – себя.
– Эти, похоже, уже не бояться.
– Представляешь, до чего их бояться мужчины.
– Судьба твоей картины, она, что совсем тебя не интересует?
Когда вернисаж необыкновенной картины, по всей вероятности первого и единственного в мире свидетельства женского эзотерического мира, неожиданно закончился ее покупкой за не малые деньги, человеком не только пожелавшим остаться не известным, но и предупредившим, что теперь ее долго никто не увидит, это казалось изящной интригой. Но последнее время картина все чаще всплывала в памяти, и ей стало казаться, что она ни как не может принять какое-то очень важное сообщение, которое исходит от нее.
Она уже не первый раз пыталась, что-нибудь узнать, но ответом ей каждый раз был взгляд не менее загадочный и не объяснимый, чем ее тревога.
Они первый раз в жизни сидели за столом вместе. Их встреча, как только что выяснилось, была неожиданностью для всех. Каждая из них приехала в это место по своему поводу и по своим собственным делам. Конечно, ни одна не сомневалась, в том, кто создал эту ситуацию и, как истинные ученицы, они были уверенны, что для такой экстраординарной ситуации был какой-то достаточно значимый повод.
Но какой?
Все ее попытки связаться с Мастером кончались ничем. И тут, перестав, наконец, заниматься только своими переживаниями, она ясно увидела, что тоже самое происходит и с остальными. Одинаковая растерянность на лицах, проступившая через всю их выучку, в конце концов, обнаружилась, и они увидели это, и доверились ситуации, и расслабились и веселый, довольный, чуть ироничный смех, который услышала каждая, захватил их и заполнил. И сблизил.
– Так это все-таки ты и есть?
– Я была уверена, что ты давно догадалась.
– Ну, догадаться – это не знать.
– Ты так уверенно вела себя, что я сама уже начала сомневаться, знакомы ли мы.
– А разве мы знакомы?
***
Огонь главного храмового костра догорал, покрываясь темным пеплом и багровея. Последний танец прощального ритуала был окончен. Разгоряченные тела замерли, как бездыханные, только струящийся пот и хриплое дыхание выдавало в них присутствие жизни.
– И так будет всегда. Не родитесь, пока не умрете. Не будет нового, пока не закончится старое. Не взойдет солнце, пока не наступит ночь.
Так в первый и последний раз в жизни услышали они голос Верховного жреца.
Было еще достаточно светло. Огонь в костре казался совершенно прозрачным, таким же прозрачным, как белесоватое небо, в июле этого странного лета, которое так до сих пор и не наступило, огорчая любителей тепла и сельских жителей холодной прозрачностью воздуха, больше подходящего для ранней осени и ей же свойственным обилием затяжных нудных дождей. Все это смешивалось с буйным разнотравьем и полянами красными от земляники, которая выросла в этих совершенно не подходящих условиях в количествах необъяснимых ничем.
– И поэтому я всегда с содроганием смотрю на женщин, рвущихся на духовный путь. Согласно общепринятым социальным нормам, женщина – существо слабое, трепетное, должна высыпаться, должна хорошо выглядеть, должна то, должна се. Когда взяла в долг не знает, но все утверждают, что должна. А становится на путь, который со стороны иначе, чем самоистязанием и не назовешь.
Он говорил, как будто вокруг него были одни женщины. Объяснение в любви для одних и урок для других. И свидетельство божеского равнодушия для каждого, кто в состоянии увидеть.
– Ты беспощаден.
– Я говорю на своем языке.
– А что делать тем, кто его не понимает? Что за текст прочтут они?
И это создает в ней внутренний конфликт между социальным давлением по поводу того, как ей жить, и необходимостью этого самоистязания, без которого никак. Поэтому, женщины, вы не обижайтесь. Вы очень часто обижаетесь. Это ваше любимое занятие. Вас так научили – вы должны обижаться на мужчин, потому что мужчины – скоты, и вообще они за ваш счет существуют.
Для того, чтобы женщине нормально себя чувствовать на пути, надо очень, и очень подумать и решить очень твердо, в противном случае это будет ни то, ни се, ни два, ни полтора. Мужик, он что – упражнялся, упражнялся, плюнул и ушел. У него все проходит бесследно. А женщина плюнет, уйдет, а следы-то унесет с собой. Женщина – такой записывающий агрегат, она все в себе записывает. У нее базовое биологическое устройство на запись настроено.
– Почему они так огорчены? Ведь это огромный подарок, то, что ты сейчас открыл.
– Подарок? А ты еще и наивна. Да я сейчас разрушил у них кучу иллюзий, я понижаю их самооценку. А ты говоришь, огорчены.
– Они думают, что они на пути?
– Они что делают?
Он продолжал. Его голос заботливого отца обвалакивал и утешал, осушая их готовые пролиться слезы. А особенно громкое щелканье клювов аистов казалось издевательскими аплодисментами. Большинство мужчин, так ничего и не поняв в мастерском кунг-фу сочувствено-горделиво посматривали на женщин все больше увязая в иллюзии своего беспомощного превосходства.
– Программа внешней обусловленности у женщин гораздо более подробно расписана, чем у мужчин. У мужиков все просто: чуть красивее, чем обезьяна, – уже хорошо, мужик без профессии – дерьмо, хочешь, чтоб все обезьянки были твои – становись главным обезьяном. Простые правила. А у женщин много, подробно и запутано, их внешняя обусловленность сплетена из тонких шелковых нитей, но что крепче? А уж самомнение раздуто до посинения, потому что в качестве компенсации вам дарован обществом – образ социальной страдалицы, ущемленной в своих правах.
Поэтому если вы не хотите надрыва с последующими разочарованиями, жалобами и рассказами о том, как все на самом деле было, как вас использовали и обманули, то тогда нужно четко для себя определиться и понять – любой путь в любой традиции – это истязание, истязание привычного себя. Это и для мужчин, и для женщин.
– Ну, вот я их и пожалел.
Поэтому, дорогие мои любимые женщины, я всегда вам сочувствовал, но именно потому, что хочется вам помочь, а не хочется вас обманывать. И так многие на вас зарабатывают. Вы должны понять, что не женское это дело. В обычном понимании того, что такое женщина. Не женское это дело. Воин духа пола не имеет.
Но готовы ли вы? Видите ли вы? Есть ли вы? Понимаете ли вы, что это такое – самоистязание. Я специально беру такое красивое длинное слово. Это же очень просто: это и есть тайна, как ни странно, хотя о ней все знают. Но помнить об этом в нужный момент, когда очень хочется спать, а самое время не поспать. Когда очень хочется есть, а самое время поголодать. Когда очень чего-то хочется вашему автоматическому инструментальному, – вот самое время сделать сознательное усилие. Опять это извечное – помнить и быть внимательным! А еще делать это нужно научиться так, чтобы никому, кроме очень внимательного и заинтересованного наблюдателя и в голову не пришло, что это не просто прихоть или каприз. Простенькие должны быть объяснения базарные, чтобы нечем было торговать.
– Почему ты так беспощаден с мужчинами?
– Ты, что никогда не слышала?
– Я, извини, столько всего слышала…
– Ну, да. Память-то девичья…
– Виновата, Мастер.
– Вся проблема в одном – девочка родилась, созрела, и уже женщина, по факту. Вот и есть с кем разговаривать. А когда станет человек, родившийся мальчиком, мужчиной, и станет ли им вообще – это, еще бабушка надвое сказала. Вот и вся тайна особенностей мужского обучения.
– И?
Или.
Милые женщины, если уж вам так не терпится, вам хочется чего-то этакого, вы сначала поиграйте. Поиграйте, укрепитесь в этой игре, расцветите пышным цветом, почувствуйте кайф, удовольствие. А потом уже решайте, переходить ли от игры к реальному пути, самоистязанию, или нет. Это знание тоже получено ценой судеб многих женщин, которые десятки лет путались между игрой в путь и самим путем. А натура брала свое. Понимаете, вот такое сложное это дело. И хорошая игра в духовность, она также необходима Традиции, реальности, людям.
Тех, которые всерьез проходят путь, всегда было мало, и всегда будет мало. Их никогда не будет много. Не потому что кто-то против или может разрешить – запретить. А потому что мистерия не позволит: не нужно много.
Голос жрицы замер за мгновенье до того, как, казалось, что уже больше не переживут и начнут падать замертво или бежать потрясенные слушатели у подножья Храма…
Решительный миг наступил. Проклятье или восхищение? Жизнь или смерть?
Зал был полон и рукоплескал. Гора цветов у ног певицы росла не прекращаясь. Участники концерта, актеры, музыканты, танцоры, уже давно откланявшись, отступили в глубину сцены. Птица-певчая стояла одна на краю сцены, не имея сил поклониться публике и уйти. Она стояла одна на этой огромной сцене перед восторженной публикой, не оставлявшей надежды на продолжение.
– Очень талантливая идея, но сделать это совершенно не возможно.
– Публика любит простые и понятные вещи.
– Если ваша идея не окупиться, вы рискуете всем.
Аплодисменты стихли, но никто не уходил и не садился. Она смотрела в зал, как смотрят в бездну и, оправдывая слова великого философа, которому так не повезло с последователями, зал, как бездна смотрел и смотрел на нее.
Резкий никогда не слышанный крик разнесся над готовой судить и казнить толпой. Они замерли, как пригвожденные с уже поднятым для смертельного удара оружием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
По всей видимости, она не сумела прочесть его поведение тогда, да и сейчас не была уверенна, что поняла этот текст до конца.
У нее не нашлось ни одного мотива, который пояснил бы его выбор. А все, про которые она за это время узнала, так до конца и не смогли ей ничего открыть.
– Он уходит! Уходит!!! Мы не знаем, что делать!
Пауза и слабый, еле слышный, но не потерявший властности голос зашелестел в телефонной трубке.
– Я понял. Мне кажется, что я все понял. Не расстраивайся, я же обещал, что не уйду, пока не пойму.
– Зачем ты это сделал?
– Сама же говорила – дурак… был. Долгая пауза, слабый треск в телефонной трубке… Смертельный ужас, что она больше никогда не услышит этот голос подвиг ее на то, что всегда казалось заманчивым, но не возможным. Она увидела себя в небольшой комнате в далекой стране, где среди перепуганных друзей и учеников полулежал на постели тот, кого уже нельзя было назвать Барином. Измученное болезнью и болью тело было неузнаваемым, но глаза… Это не были глаза умирающего человека. Это был полный смысла и мудрости взгляд. Она была уверенна, что он чувствует ее присутствие, но не показывает вида, чтобы не испугать еще больше и так совершенно растерянных людей. Она тихо села у его постели. И молча смотрела на него. Его живая, сильная душа покидала измученное тело, и не было в ней страха.
– Ну, что стоите, давайте работать, – прошелестел он едва слышно.
Рука на одеяле вздрогнула. – До встречи, шепнула ей его душа. – До встречи.
Она сидела в машине на самом берегу блеклого, холодного, какого-то разом помертвевшего залива, там, где застал ее звонок. Не нужный телефон что-то пищал, но все это уже не имело значения.
– Эй, ты как? – Неожиданное появление в пространстве Гри вывело ее из полного оцепенения. – Ты так вопила, что пространство шаталось.
– Барин уходил.
– Мы же знали и были готовы.
– Вы, может быть, и были, а мне все равно страшно стало. Гри улыбнулся ей как маленькой и исчез.
– Ты слышишь, Барин ушел.
– Слышу. Не грусти. Он все успел.
А в это время на самой середине озера в лодке сидел уже не первый час молчаливый и сосредоточенный рыбак. И не смотря на то, что время от времени он вытаскивал из воды попавшую на крючок рыбу, внимательному наблюдателю, случись он здесь в этот ранний предрассветный час, могло показаться, что в лодке сидит и ловит рыбу тело, оставленное хозяином отдохнуть на свежем воздухе. Абсолютная тишина и абсолютный покой разливались над озером, как будто генерируемые этим телом, а может быть и самим Хозяином.
Рыба между тем ловилась. Крупная, мелкая. Он был рад каждой, и, наверное, поэтому озеро не обижало его, и он никогда не возвращался с пустыми руками. Ни тогда, когда от его рыбалки зависело, будет ли у домашних еда, ни тогда, когда улов был уже не едой, а роскошеством, изыском, экзотическим удовольствием на фоне благополучия и достатка.
Менялись озера, рассветное солнце сменялось закатным, свежая яркая весенняя листва, роскошью осеннего золота, менялись снасти, лодки, а он все продолжал, как все рыбаки, ожидая самую большую рыбу и искренне радуясь даже самой маленькой.
И пока в лодке на середине озера сидит этот рыбак, людям всегда будет, куда прийти.
– Ваш Мастер очень рискует. Публичные лекции, книги большими тиражами, личная доступность. Демократия в таком тонком деле, как эзотерические знания – это рискованно, как для знаний, так и для людей. Знания профанируются. Люди развращаются доступностью, того, что должно быть добыто серьезными усилиями. Такие знания – это удел достойнейших.
Библиотекарь был респектабелен, элегантен и интеллигентно высокомерен.
Необыкновенное совпадение множества событий привело ее в компании со Сказочницей в это модное кафе на встречу с ним. Сказочница просто прихватила ее с собой, как прихватывают зонтик или ридикюль, «случайно» встретив на улице, когда она уже практически оставила попытки найти ее в лабиринте улочек старого города.
Разнеженный жарой, за окном, как в мираже, виднелся центр города, уставшие от непривычной духоты улицы, люди, дома и машины лениво передвигались, замирая при первой же возможности, прячась в тени или прохладе надрывающихся от непосильно работы кондиционеров.
– О чем вы говорите, какие достойнейшие, кто выбирать будет, кому это позволено?
Она наблюдала за виртуозной игрой Сказочницы, которая вот уже скоро час, как изображала то почтительное внимание, то милую глупость очаровательной женщины.
– Мы же на базаре живем. Нам бы выгодно купить, удачно продать, нам жить нравится, а что за жизнь без людей?
Что– то в ней вдруг неуловимо изменилось, внутри щебечущего голоса явственно почувствовалась звенящая металлическая нота.
Есть вещи для нас непреложные – каждый человек от Бога. И к каждому должно относится так, как будто он и есть тот самый достойнейший и избранный. И при всем уважении, это черта, которую я не могу и не хочу перешагнуть.
Она чуть не прозевала эту «битву титанов».
Густой голубоватый туман стал заполнять пространство, лишая сознание четкости восприятия и способности к внятному выражению. Еще чуть– чуть и он окутает все вокруг, но легкий ветерок, искрящийся и прозрачный, подул, будто со всех сторон сразу, и вот уже только редкие клочья остались от опасного облака. На смену туману, взявшееся неизвестно откуда, стало опускаться на них нечто похожее на плотное ватное одеяло, неся угрозу и напряжение, и опять ветер, теперь уже куда более сильный, с крупинками льда закрутился в вихрь, унося беду.
Сказочница, уже не прячась, прямо и жестко, смотрела на Библиотекаря, который выглядел неожиданно постаревшим, уставшим и растерянным. Ее глаза, обычно цвета еще не зрелого крыжовника, что само по себе достаточно необычно неожиданно оказались цвета льда и были также, как лед, холодны.
– Боже, я опять, как всегда выпала из времени! Нет меня точно, когда-нибудь уже окончательно не простят.
Делая все одновременно, – прощаясь, собирая свои постоянные, изящные пакеты и пакетики, роясь в сумочке в поисках ключей от машины, отвечая на внезапно посыпавшиеся один за другим звонки, она мгновенно превратилась опять в то, что все так привыкли видеть и чем бесконечно восхищались – в гремучую смесь дурдома и фейерверка.
***
Женщины, изображенные на картине, взирали на толпу, собравшуюся на вернисаж со спокойной уверенностью богинь, которыми собственно и являлись. Посвященные жрицы, по какой-то только им одним известной причине, вышедшие к людям, смущая и одновременно притягивая их своим видом, своими взглядами, своей открытостью и абсолютной недостижимостью.
– Я сама читала в журнале. Он был допущен в тайный женский монастырь в Египте.
– Не в Египте, а в Азии. И не в монастырь, а в эзотерическую женскую школу.
– Да это просто рекламный трюк.
– Трюк или не трюк, а смотреть на них страшно. Они как живые.
– Не хотел бы я встретиться с этими живыми.
– Ну, это ты зря.
Кокетливый смех, мрачноватый хохот, издевательское хихикание, слились в разнообразную переливающуюся волну. Посвященные, живые, присутствовавшие в зале, и запечатленные на картине, веселились, как девчонки первоклассницы, играя мужским смятением, гордыней, изредка вспыхивающей агрессией и более или менее удачно скрываемым вожделением.
– Вы, должно быть, не раз слышали: мужчины бояться женщин, женщины – себя.
– Эти, похоже, уже не бояться.
– Представляешь, до чего их бояться мужчины.
– Судьба твоей картины, она, что совсем тебя не интересует?
Когда вернисаж необыкновенной картины, по всей вероятности первого и единственного в мире свидетельства женского эзотерического мира, неожиданно закончился ее покупкой за не малые деньги, человеком не только пожелавшим остаться не известным, но и предупредившим, что теперь ее долго никто не увидит, это казалось изящной интригой. Но последнее время картина все чаще всплывала в памяти, и ей стало казаться, что она ни как не может принять какое-то очень важное сообщение, которое исходит от нее.
Она уже не первый раз пыталась, что-нибудь узнать, но ответом ей каждый раз был взгляд не менее загадочный и не объяснимый, чем ее тревога.
Они первый раз в жизни сидели за столом вместе. Их встреча, как только что выяснилось, была неожиданностью для всех. Каждая из них приехала в это место по своему поводу и по своим собственным делам. Конечно, ни одна не сомневалась, в том, кто создал эту ситуацию и, как истинные ученицы, они были уверенны, что для такой экстраординарной ситуации был какой-то достаточно значимый повод.
Но какой?
Все ее попытки связаться с Мастером кончались ничем. И тут, перестав, наконец, заниматься только своими переживаниями, она ясно увидела, что тоже самое происходит и с остальными. Одинаковая растерянность на лицах, проступившая через всю их выучку, в конце концов, обнаружилась, и они увидели это, и доверились ситуации, и расслабились и веселый, довольный, чуть ироничный смех, который услышала каждая, захватил их и заполнил. И сблизил.
– Так это все-таки ты и есть?
– Я была уверена, что ты давно догадалась.
– Ну, догадаться – это не знать.
– Ты так уверенно вела себя, что я сама уже начала сомневаться, знакомы ли мы.
– А разве мы знакомы?
***
Огонь главного храмового костра догорал, покрываясь темным пеплом и багровея. Последний танец прощального ритуала был окончен. Разгоряченные тела замерли, как бездыханные, только струящийся пот и хриплое дыхание выдавало в них присутствие жизни.
– И так будет всегда. Не родитесь, пока не умрете. Не будет нового, пока не закончится старое. Не взойдет солнце, пока не наступит ночь.
Так в первый и последний раз в жизни услышали они голос Верховного жреца.
Было еще достаточно светло. Огонь в костре казался совершенно прозрачным, таким же прозрачным, как белесоватое небо, в июле этого странного лета, которое так до сих пор и не наступило, огорчая любителей тепла и сельских жителей холодной прозрачностью воздуха, больше подходящего для ранней осени и ей же свойственным обилием затяжных нудных дождей. Все это смешивалось с буйным разнотравьем и полянами красными от земляники, которая выросла в этих совершенно не подходящих условиях в количествах необъяснимых ничем.
– И поэтому я всегда с содроганием смотрю на женщин, рвущихся на духовный путь. Согласно общепринятым социальным нормам, женщина – существо слабое, трепетное, должна высыпаться, должна хорошо выглядеть, должна то, должна се. Когда взяла в долг не знает, но все утверждают, что должна. А становится на путь, который со стороны иначе, чем самоистязанием и не назовешь.
Он говорил, как будто вокруг него были одни женщины. Объяснение в любви для одних и урок для других. И свидетельство божеского равнодушия для каждого, кто в состоянии увидеть.
– Ты беспощаден.
– Я говорю на своем языке.
– А что делать тем, кто его не понимает? Что за текст прочтут они?
И это создает в ней внутренний конфликт между социальным давлением по поводу того, как ей жить, и необходимостью этого самоистязания, без которого никак. Поэтому, женщины, вы не обижайтесь. Вы очень часто обижаетесь. Это ваше любимое занятие. Вас так научили – вы должны обижаться на мужчин, потому что мужчины – скоты, и вообще они за ваш счет существуют.
Для того, чтобы женщине нормально себя чувствовать на пути, надо очень, и очень подумать и решить очень твердо, в противном случае это будет ни то, ни се, ни два, ни полтора. Мужик, он что – упражнялся, упражнялся, плюнул и ушел. У него все проходит бесследно. А женщина плюнет, уйдет, а следы-то унесет с собой. Женщина – такой записывающий агрегат, она все в себе записывает. У нее базовое биологическое устройство на запись настроено.
– Почему они так огорчены? Ведь это огромный подарок, то, что ты сейчас открыл.
– Подарок? А ты еще и наивна. Да я сейчас разрушил у них кучу иллюзий, я понижаю их самооценку. А ты говоришь, огорчены.
– Они думают, что они на пути?
– Они что делают?
Он продолжал. Его голос заботливого отца обвалакивал и утешал, осушая их готовые пролиться слезы. А особенно громкое щелканье клювов аистов казалось издевательскими аплодисментами. Большинство мужчин, так ничего и не поняв в мастерском кунг-фу сочувствено-горделиво посматривали на женщин все больше увязая в иллюзии своего беспомощного превосходства.
– Программа внешней обусловленности у женщин гораздо более подробно расписана, чем у мужчин. У мужиков все просто: чуть красивее, чем обезьяна, – уже хорошо, мужик без профессии – дерьмо, хочешь, чтоб все обезьянки были твои – становись главным обезьяном. Простые правила. А у женщин много, подробно и запутано, их внешняя обусловленность сплетена из тонких шелковых нитей, но что крепче? А уж самомнение раздуто до посинения, потому что в качестве компенсации вам дарован обществом – образ социальной страдалицы, ущемленной в своих правах.
Поэтому если вы не хотите надрыва с последующими разочарованиями, жалобами и рассказами о том, как все на самом деле было, как вас использовали и обманули, то тогда нужно четко для себя определиться и понять – любой путь в любой традиции – это истязание, истязание привычного себя. Это и для мужчин, и для женщин.
– Ну, вот я их и пожалел.
Поэтому, дорогие мои любимые женщины, я всегда вам сочувствовал, но именно потому, что хочется вам помочь, а не хочется вас обманывать. И так многие на вас зарабатывают. Вы должны понять, что не женское это дело. В обычном понимании того, что такое женщина. Не женское это дело. Воин духа пола не имеет.
Но готовы ли вы? Видите ли вы? Есть ли вы? Понимаете ли вы, что это такое – самоистязание. Я специально беру такое красивое длинное слово. Это же очень просто: это и есть тайна, как ни странно, хотя о ней все знают. Но помнить об этом в нужный момент, когда очень хочется спать, а самое время не поспать. Когда очень хочется есть, а самое время поголодать. Когда очень чего-то хочется вашему автоматическому инструментальному, – вот самое время сделать сознательное усилие. Опять это извечное – помнить и быть внимательным! А еще делать это нужно научиться так, чтобы никому, кроме очень внимательного и заинтересованного наблюдателя и в голову не пришло, что это не просто прихоть или каприз. Простенькие должны быть объяснения базарные, чтобы нечем было торговать.
– Почему ты так беспощаден с мужчинами?
– Ты, что никогда не слышала?
– Я, извини, столько всего слышала…
– Ну, да. Память-то девичья…
– Виновата, Мастер.
– Вся проблема в одном – девочка родилась, созрела, и уже женщина, по факту. Вот и есть с кем разговаривать. А когда станет человек, родившийся мальчиком, мужчиной, и станет ли им вообще – это, еще бабушка надвое сказала. Вот и вся тайна особенностей мужского обучения.
– И?
Или.
Милые женщины, если уж вам так не терпится, вам хочется чего-то этакого, вы сначала поиграйте. Поиграйте, укрепитесь в этой игре, расцветите пышным цветом, почувствуйте кайф, удовольствие. А потом уже решайте, переходить ли от игры к реальному пути, самоистязанию, или нет. Это знание тоже получено ценой судеб многих женщин, которые десятки лет путались между игрой в путь и самим путем. А натура брала свое. Понимаете, вот такое сложное это дело. И хорошая игра в духовность, она также необходима Традиции, реальности, людям.
Тех, которые всерьез проходят путь, всегда было мало, и всегда будет мало. Их никогда не будет много. Не потому что кто-то против или может разрешить – запретить. А потому что мистерия не позволит: не нужно много.
Голос жрицы замер за мгновенье до того, как, казалось, что уже больше не переживут и начнут падать замертво или бежать потрясенные слушатели у подножья Храма…
Решительный миг наступил. Проклятье или восхищение? Жизнь или смерть?
Зал был полон и рукоплескал. Гора цветов у ног певицы росла не прекращаясь. Участники концерта, актеры, музыканты, танцоры, уже давно откланявшись, отступили в глубину сцены. Птица-певчая стояла одна на краю сцены, не имея сил поклониться публике и уйти. Она стояла одна на этой огромной сцене перед восторженной публикой, не оставлявшей надежды на продолжение.
– Очень талантливая идея, но сделать это совершенно не возможно.
– Публика любит простые и понятные вещи.
– Если ваша идея не окупиться, вы рискуете всем.
Аплодисменты стихли, но никто не уходил и не садился. Она смотрела в зал, как смотрят в бездну и, оправдывая слова великого философа, которому так не повезло с последователями, зал, как бездна смотрел и смотрел на нее.
Резкий никогда не слышанный крик разнесся над готовой судить и казнить толпой. Они замерли, как пригвожденные с уже поднятым для смертельного удара оружием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11