Многим из них резануло слух явное несоответствие слов Феофана по сопоставлению их с памятной всем жизненной правдой. Он ведь и тогда, во время коронации Екатерины в московском Успенском соборе, не убоявшись бога, произносил лживые слова, называя Екатерину честным сосудом, преданно-верной венценосному своему супругу, тогда как у нее честности давно уже и в помине не было.
«Ну, дела твои, господи! – втайне возмущались, но покорно потупляли глаза многие из великознатных вельмож. – Ни стыда нет, ни совести».
А находившиеся в свите императрицы наиболее влиятельные царедворцы во главе со светлейшим князем Меншиковым с благодарной благосклонностью смотрели на своего сообщника архиепископа Феофана, помогавшего им возвести Екатерину на престол. Пожелав видеть главой Российского государства свою ставленницу, наперед послушную их воле, торжествовали Меншиков, Толстой, Апраксин, Головкин и иже с ними. Теперь все их треволнения оставались позади. На коромысле Фемиды недолго покачивалась судьба Российского государства, – кому править после смерти царя Петра?
Родовитые высокознатные вельможи стояли за единственного мужского представителя царской династии, малолетнего сына царевича Алексея, видя в нем законного наследника, рожденного подлинно что от царской четы. Надеялись еще родовитые и на то, что с возведением на престол царственного отрока можно будет отстранить от власти ненавистных худородных выскочек во главе с Александром Меншиковым. У некоторых, особенно злопамятных родовитых вельмож, лелеялся замысел: с воцарением малолетнего Петра Второго заключить Екатерину и ее дочерей в монастырь и расправиться со всеми ее сторонниками. И непременно, всенепременно низвергнуть Меншикова, как бы произнести приговор об опале, который наверняка произнес бы сам Петр Великий, если бы поднялся с постели. Косились на Толстого, как на главного виновника всех бед и несчастий, постигших царевича Алексея, и при возведении на престол его сына Толстой не мог ожидать ничего доброго для себя. Приходилось опасаться за свое благополучие и архиепископу Феофану, автору «Правды воли монаршей», в которой он выступал защитником меры, направленной к низложению права на престол сына осужденного Сенатом царевича Алексея.
Всем сторонникам Екатерины грозила бы жестокая участь, а самая страшная – ей самой. Ради собственного благополучия она должна была незамедлительно действовать, и к ней подоспели помощники, находившиеся в большой тревоге. Они, высоко поставленные царем Петром, проявляли свою решимость, многократно усилившуюся сознанием грозящей им опасности, и принимали все меры к тому, чтобы не допустить воцарения внука Петра.
Коромысло весов Фемиды склонилось в сторону овдовевшей императрицы, и она, огрузневшая за последние годы, перевесила худощавого цесаревича, только что выходившего из детской поры.
«Вот она, победительница!» – стоя у гроба царя Петра, восхищенно смотрел Меншиков на Екатерину, предрешившую кончину царя.
… Да… А всему случившемуся она, Екатерина, да и он сам, Меншиков, навсегда теперь обязаны его свояченице, сестре жены, Варваре Арсеньевой. Она подсказала, когда и как надо действовать. И по ее наметкам все произошло. А после всего происшедшего и сама Варвара почувствовала облегчение. Перестала саднить душу неотомщенная обида, годами угнетавшая ее. Свела свои девичьи счеты с царем Петром.
III
Четверть века прошло с того дня, когда для ради увеселения и украшения мужского застолья, возглавляемого самим царем, Меншиков привлекал своих сестер, девиц Марию и Анну. Участницами веселых пиршеств бывали тогда и сестры Арсеньевы – Дарья и Варвара, а к ним добавилась плененная в городке Мариенбурге лифляндка, в замужестве Марта Рабе, называемая также Трубачевой, по своему мужу, военному трубачу.
Меншиков бахвалился, что отобрал ее у фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева и жил с ней в любви, находясь о ту пору в любви также и с Дарьей Арсеньевой.
Давно то было, а вспоминалось Александру Данилычу так явственно, будто не подвластное ни времени, ни забытью.
Сидя рядом с Варварой Арсеньевой, царь Петр сказал ей тогда:
«Не думаю, чтобы когда-нибудь и у кого-нибудь появилось бы желание обладать тобой, бедная Варвара, столь ты кажешься непривлекательной. Но так как я люблю все необычное, то не хочу, чтобы ты так и состарилась, не испытав трепета любовной лихорадки».
И, не обращая внимания на сидевших за столом, не смущаясь тем, что Варвара была кривобока и горбата, повел ее в смежную комнату испытывать трепет обещанной лихорадки.
И тогда он, Александр Меншиков, понадеялся на совершенно невозможное: вдруг Варвара станет государыней-царицей, поскольку привередливому царю Петру наскучили отменные красавицы и он стал падок на нечто необычное. Тогда бы и он, Меншиков, женившись на Дарье, сестре Варвары, стал бы царским шурином. И казалось, что сие вполне возможно. Но придумалось все во хмелю, а потому не сбылось.
После Варвары взоры царя Петра обратились на лифляндскую пленницу. В первое время он платил ей по дукату за свидание, а потом она уже без платы поселилась в его доме насовсем.
Петр понимал, что из желания непременно угодить ему придворные несколько преувеличивали красоту Екатерины – будто уж лучше такой и найти невозможно. Нет, не такая она красавица, чтобы ее золотой рамой окантовывать да глядеть-любоваться, не отводя глаз. У нее черты лица не зело правильны, но во всем ее облике неуловима и в то же время неотступна притягательная сила, и таится она то в бархатистых, то тмяно-томных, то в искрящихся ее глазах, а над ними – стремительный взлет густо-черных бровей. Как бы задорен чуть-чуть вздернутый нос и страстны припухшие, всегда алые, будто запламеневшие губы. Нежная округлость подбородка, легкий румянец на щеках, вся ее осанка и такая естественность ни для какой другой женщины неповторимых движений, точно бы замершая и приподнятая в глубочайшем вздохе, словно все еще девичья грудь, – все влекло к ней и держало в неослабном напряжении чувственность Петра, по-настоящему пробужденную только ею. Такой, постоянно манящей к себе, была Екатерина и для него, Александра Меншикова, но не соперничать же было ему с царем!
За минувшие годы старели люди, и многие уже покинули суетной сей мир, тем самым предупреждая и его, царя Петра, что не минует и он последовать за ними. Что говорить, уже перешагнул свой Рубикон, и жизнь пошла на убыль, и нечего ему, Петру, раздумывать да убеждать себя, что надобно жениться. Никакой ошибки в том не будет.
Почти целых десять лет он как бы испытывал свою невесту, приглядывался к ней, лучше узнавал ее характер, свойства и привычки, и на протяжении всех этих лет не было повода усомниться или разувериться в ее достоинствах. Она и уважала и бескорыстно любила его, не то, что прежняя московская его фаворитка из Немецкой слободы. Катеринушка-свет затмила ее собой и вытеснила из его памяти.
Многих прежних друзей и сподвижников уже нет в живых, а к иным из тех, кто пока еще с ним, он явно охладел, как, например, к прежнему неразлучному другу Александру Меншикову, и Петр чувствовал вокруг себя словно бы пустоту, которую могла заполнить лишь она, его Катеринушка, и он все крепче привязывался к ней. В своих частых отлучках скучал без нее, писал ей всегда добрые, ласковые письма, нежно называя ее: «Катеринушка, друг мой», «Катеринушка, друг сердешненький», и, словно в затянувшейся поре своего жениховства, посылал ей различные презенты, чтобы порадовать, доставить приятное. Тревожился и тосковал, если долго не получал от нее писем.
На краю гибели была императрица, когда ее фавориту Вилиму Монсу разгневанный Петр приказал отрубить голову. С какой плахи скатилась бы и ее голова или в какой дремучей монастырской глуши пришлось бы ей коротать свои остатние годы, если бы только царь Петр поднялся с последнего болезненного ложа. Лишь в его смерти было бы спасение, и она поняла, уразумела это.
В последние годы Петр был особенно непримирим ко всяким расхитителям казны. Дружка своей юности князя Матвея Гагарина приказал повесить за то, что тот в бытность сибирским губернатором сумел присвоить несколько тысчонок казенных денег. А светлейший князь Александр Меншиков втайне от царя держал в иноземных банках девять миллионов присвоенных рублей. На какой виселице покачивался бы он после дознания Петра об этом?..
– И твоя жизнь только в смерти царя Петра, – внушала деверю Варвара Арсеньева. – И, чем скорее произойдет такое, тем будет надежнее.
И он торопился. И торопил Екатерину. Только бы не оклемался, не поднялся Петр… Да, до конца своих дней они, спасенные его смертью, будут благодарить Варвару Арсеньеву.
Не Монсову сестру Матрену Ивановну следовало бы Екатерине держать приближенной к себе, а Варвару Михайловну Арсеньеву. И такое вполне пристало подсказать недогадливой императрице.
Меншиков глубоко вздохнул и истово перекрестился, воздавая богу благодарность за содеянное и уповая теперь на полное благополучие своей судьбы.
«Обращается в тлен все твое величие, государь. Посыплют сейчас твое тело землею, и навсегда оглохнешь ты, если даже, по людскому поверью, и слышал своим мертвым ухом рыдательные плачи былых твоих подданных. Прими последний их плач».
И он, Александр Меншиков, здесь, на людях, смахнул пальцем будто бы скатившуюся на щеку слезинку, на веки вечные прощаясь со своим государем. Отходи, царь Петр, к достославному своему родителю царю всея Руси – Алексею Михайловичу и к сводному брату, убогому согосударю на царстве – Ивану Алексеевичу, – радуйся загробному свиданию сними.
Архиепископ Феофан отслужил последнюю в тот день заупокойную литию. Гроб с телом цесаревны Натальи опустили в могилу, а тело царя Петра присыпали землей, лишив его последнего общения с миром живых, накрыли гроб крышкой, разостлали на нем императорскую мантию и оставили на катафалке под балдахином посреди церкви. Больше гроб уже никто и никогда не откроет. До мая месяца быть ему здесь, а потом тоже в землю, в могилу опустят.
IV
Бывший бомбардир – поручик Преображенского полка и царский денщик Александр Меншиков доброхотным произволением Петра I стал генерал-губернатором Ингрии, Карелии и Эстляндии, губернатором Шлиссельбурга, а потом и Петербурга, герцогом Ижорским, светлейшим князем, «суверенном в своем владетельстве», – как говорил о нем князь Куракин. В дополнение ко всему, Венский двор возвел Меншикова в имперские графы и князья, Копенгагенский, Дрезденский и Берлинский дворы слали ему свои ордена, и сам царь Петр, желая дать любимцу доказательства своего благоволения, удостоил Меншикова титулом герцога Ингерманландского, когда тот был уже первым статс-министром и первым генерал-фельдмаршалом армии.
Положение Меншикова при дворе было исключительным, небывалым. Он пользовался почестями, недоступными ни одному подданному. При его особе находились пажи и гоф-юнкеры из дворянских знатных семейств. Он был единственным мужчиной, получившим орден св. Екатерины, тогда как этот орден предназначался исключительно для дам. Учрежден он был Петром I в 1714 году в честь Екатерины, находившейся с царем во время Прутского похода. На оборотной стороне этого белого креста изображено гнездо с орлятами и два орла, разрывающие змей. (Теперь, когда самого орла не стало, а число змей, шипевших вокруг вдовы-орлицы, все увеличивалось, Меншиков, нацепив сей орден, давал понять, что он готов стать опекуном над осиротевшими орлятами, и он старался быть им.)
Наделенный всеми чинами, титулами и богатством, светлейший князь никогда не забывал о своей пользе: на казенный счет покупал в свой дворец дорогую мебель и всякую домашнюю утварь, содержал лошадей и многочисленную прислугу. Открылись за ним некоторые противозаконные действия, допущенные во время управления Кроншлотом, – Петр отобрал от него выгодный табачный откуп и звание Невского наместника, а также отнял подаренные в Малороссии имения да велел заплатить двести тысяч рублей штрафа. Сожалел князь о тех деньгах, оказавшихся в ту пору у него в наличии, и досадовал, зачем не положил их в иностранный банк.
Был Меншиков обладателем более ста тысяч душ крестьян и четырех городов. Полководец и государственный муж, он был лучшим другом царя Петра, и тот души не чаял в своем Алексашке, хотя не раз поколачивал его дубинкой и грозил всеми карами за взятки в мирное время и за грабежи во время войны. Возмущенный его лихоимством, писал Екатерине: «Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила его мать, и в плутовстве скончает живот свой». И все-таки многие годы был он самым близким Петру человеком, его правой рукой.
– Вороватая, но верная рука, – говорил царь, ценя в Алексашке преданность, смекалку, военную храбрость, и многое ему прощал.
Было у Меншикова на миллион рублей бриллиантов, сто пудов золотой посуды, а серебряную никто не взвешивал и не считал. Ничем светлейший князь не гнушался. Обосновавшийся в Петербурге богатый московский боярин Луков приобрел ореховую карету, изукрашенную узорчатой резьбой с точеными стеклами, и возбудил сильную зависть светлейшего. Захотел он получить эту карету, но Луков уступать ее не соглашался. Тогда, в отместку за его строптивость, Меншиков постарался лишить семейство боярина всех недвижных имений.
Не умел князь ни читать, ни писать; выучился только кое-как подписывать свою фамилию, как бы рисуя пером буквы. А позже садиться за парту его удерживало княжеское звание. Но на людях, а того паче перед иностранцами, делал вид, что читает бумаги, и был первым из русских людей, избранных членом иноземной ученой академии. Петра I избрали во французскую академию в 1717 году, а Меншиков опередил царя на три года. Сам Исаак Ньютон в октябре 1714 года извещал его об избрании членом английского Королевского общества и писал ему: «Могущественному и достопочтеннейшему владыке Александру Меншикову, Римской и Российской империи князю, властителю Ораниенбаума, первому в советах царского величества, маршалу и управителю покоренных областей, кавалеру ордена Слона и высшего ордена Черного Орла и проч. Исаак Ньютон шлет привет».
Но хотя избрание и состоялось, Меншиков все же не решался украшать свое титулование еще и словами о принадлежности к ученому Королевскому обществу. Секретарь Алексей Волков вел всю его переписку, попутно следил за «домовым приходом и расходом» и содержал письмоводительство «со всяким охранением нашего интереса и секрета».
В последнее время светлейший князь уже не имел надежды возвратить себе прежнее расположение царя Петра. Худо кончался их многолетний союз. Царственный друг готов был отобрать все, чем прежде так щедро награждал. Успел отстранить от президентства в Военной коллегии, и это было уже явным сигналом князю о начавшейся большой опале. Ну как не ограничится этим царь, а, лишив всех титулов и званий, лишит и богатства, переняв его на себя, на отощавшую свою казну, в коей все нехватки да нехватки.
По мнению Меншикова, неприязнь к нему началась у царя Петра с такого пустяшного случая, о каком, казалось бы, и подумать было смешно. В первую годовщину заключенного мира со Швецией на воспоминание о Полтавской баталии выпрашивал он у Петра город Батурин, поскольку брал его штурмом. Надеялся получить город с предместьем, с уездом, хуторами и со всеми тамошними жителями. И как было подумать, что такая малость вызовет у царя раздражение и упреки в неуемном стяжательстве. Тогда к слову, кстати вспомнил царь Петр и такое, что по своей стародавности следовало бы насовсем позабыть. Лет десять тому назад вдова литовского гетмана Григория Огинского подала жалобу, что он, Меншиков, в бытность свою в Польше, воспользовавшись денежными затруднениями гетмана, купил у него за бесценок староство Езерское. Ну, и тогда же, по приказу царя, было то поместье вдове возвращено, и светлейшему князю приходилось только удивляться памятливости Петра, будто ему, опричь таких пустяков, в уме держать нечего. Припомнил тогда государь и свой неудачный Прутский поход, во время которого Меншиков не обеспечил армию провиантом, а потому люди и кони терпели бедствие от бескормицы. А он, светлейший, чем был занят в ту пору? Шарил по польским владениям – где что плохо лежит?..
И особенно большие неприятности у князя были с треклятым почепским делом. Думалось, ничего не случится, ежели прибавит он к своей почепской земле еще и земли чужие, да ежели лишит прежней воли живших там украинских казаков, обратив их в своих крепостных. Ему, как победителю, все дозволено. Но нашлись кляузники, подавшие жалобу на незаконные захваты земли и людей. Сенат снарядил на Украину межевщика Лосева, а тот, не будь дурак, за некую мзду и большое почтение к князю при проверочном межевании так спрямил его владения, что они стали еще обширнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32