выходить замуж ей не следует никогда. Как это справедливо в народе подлого звания говорится: «В девках было – плакато, в бабах стало – выто». Ведь самой церковью, ее неукоснительным правилом предназначено «жене убояться своего мужа» и во всем ему подчиняться, даже если она и графиня. А у любого мужа (может быть, тоже графа) при скорой решимости на расправу рука может статься весьма тяжелой. Зачем же себя такой опасности подвергать? А так она может по-хозяйски принимать в своем доме кого захочет, и каждый будет заискивать перед ней, перед ее графским сиятельством, и стараться обязательно угождать. А то вон герцог голштинский, будучи в ссоре с Меншиковым, в гости к нему не поехал, и Анне велел сидеть у себя во дворце, хотя той и хотелось бы побывать в гостях. Вот каков показатель мужниной власти.
Ну нечего до поры о том сокрушаться, лучше смотреть, что тут делается. И как это хорошо, что она, Софья, повстречалась здесь и познакомилась тоже с племянницей тетеньки-государыни, с веселой хохотушкой герцогиней мекленбургской Катериной Ивановной, родной сестрой курляндской герцогини Анны. Тетенька-императрица оставила их вдвоем, а сама отбыла с супругой светлейшего князя – Дарьей Михайловной.
Любопытного много в каждом апартаменте, везде говор, веселье да смех. Вот – в фанты играют. Какой-то молодой человек, доставая из шляпы фанты, повелевает:
– Этому фанту – пропеть петушком… А этому – промяукать кошечкой.
И ничего не сделаешь, надо подчиниться велению. Одна дама прокукарекала, а другая – промяукала. Смех. Задорные восклицания. Даже она, Софья, стеснявшаяся на громкий смех, от души смеялась, а мекленбургская герцогиня всегда только и ждет, чтобы похохотать. Уже успевшая выпить чарку-другую, невпопад отвечает на шутки и замечания, и колоколец ее звонкого смеха оглашает прокопченную трубокурами и пропахшую пивом да винами залу.
А в соседнем, большом зальном апартаменте – танцы. Едва только Софья и мекленбургская герцогиня присели поглядеть на танцующих, как к ним подскочил кавалер – младший апраксинский – в темном, мелкими кольцами завитом парике, в туго натянутых белых чулках, в кои вправлены шелковые панталончики канарейкина цвета, и в туфлях с позолоченными застежками. Помахал он из стороны в сторону правой рукой, потряс на обшлаге кружевной оторочкой и со всеми изысканными церемониями стал приглашать Софью к танцу. А у нее от этих кавалеровых столичных манер все лицо под белилами пошло пятнами и в ногах ощутилась дрожь. У мекленбургской герцогини глаза злым огоньком загорелись – зачем не к ней кавалер подошел! Но тут же все это исправилось. Не придавая значения невежеству мекленбургской герцогини, кавалер задержал перед Софьей руку, и она сделала шаг к нему. Тут все глаза на нее, а она, осмелев, выступила вперед, держась за протянутые кавалеровы пальцы. Музыка заиграла шибче, другие танцоры и танцорки расступились, давая простор новой паре. Софья помнила наставления своего лифляндского учителя – как стопами начать выступать под первые музыкальные звуки, как потом вокруг самой себя обернуться и на другую сторону перейти. Она со всего этого и начала, ан танец начинался по-иному, и Софья тут же сбилась.
Были в зале такие невоздержанные особы, что ахнули и, хотя посовестились во весь слух рассмеяться, но закривились губами, усмешливо их покусывая. Такой лифляндской деревенщиной повеяло на них от Софьи Карлусовны, что нечто неладное поняла и она сама. Притворно кашлянув, заерзала на своем месте мекленбургская герцогиня и смутилась лицом. Исподлобья глядела на лифляндку, покраснев за нее, и была будто пареной свеклой натертая.
Софья посмотрела туда-сюда, оперлась на кавалерову руку и прикрыла глаза.
– Ах, чего-то голова закружилась.
Кавалер подвел ее к месту, опять руками, ногами, всем корпусом учтивую изысканность проявил, и Софья села, начав платочком обмахиваться, – душно, мол, ей.
Да и правда, жарко. В каждой комнате много народа, а потому казалось еще жарче. Знатные дамы чувствовали себя весьма стесненно в своих модных одеждах; затянуты они в тугие корсеты, в юбках с широченными фижмами, растопыренными на китовом усе, в тесных башмаках на высоких, чуть ли не в два вершка, каблуках, с пышно взбитыми напудренными волосами, похожими на вздувшуюся мыльную пену, да еще с весьма длинным шлепом, сиречь шлейфом, словно хвостом, волочащимся позади. В этих нарядах не могли дамы грациозно поворачиваться в танцах и затруднялись даже присесть. Стой неподвижно, чтобы вся амуниция не нарушилась. Но спустя некоторое время, освоившись со всем, что их окружало, да откушав чарку-другую забористого вина, начали держать себя посвободнее и уже не обращали внимания на непогрешимость своего наряда. Можно было ослабить корсет, слегка распустив шнуровку, а если мешал, путался под ногами шлейф, то подоткнуть его да высвободить ноги, – вот и вся недолга.
Глава третья
I
На столе, покрытом бархатной скатертью, в изукрашенном драгоценными камнями ковчеге лежали два золотых кольца. Одно – массивное, предназначенное жениху, другое – несколько изящнее, изготовленное ювелиром по мерке с безымянного пальца невесты. Преосвященный Феофан в золотистого цвета парчовой епитрахили сотворил благодарственную молитву, сказал свое напутственное слово с пожеланием счастья, процветания и всяческого благополучия, дал жениху и невесте приложиться к кресту и обручил их кольцами.
Светлейший князь подарил жениху богатый гардероб французской новомодной одежды, и стоял жених в роскошном наряде, еще не виданном никем из гостей. Родители снабдили дочь богатым приданым. В день обручения ей в подарок было выделено свыше восьмидесяти тысяч рублей и много драгоценностей. Граф Петр Сапега был в полном расцвете своей молодости, красив и хорошо сложен. Разные возлюбленные одаривали его цветами, а то и дорогими безделушками, и он к подаркам уже давно привык. Был он единственным сыном графа Яна Сапеги, бобруйского воеводы, одного из богатейших и влиятельнейших польских магнатов. После смерти короля Августа II простирал свои притязания на польскую корону и, подобно герцогу голштинскому, надеялся на помощь русских войск.
Мария Меншикова гордилась женихом и обожала его с первого дня встречи. Обручение с ним было для нее великим счастьем. Она походила на свою мать, слывшую одной из красивейших женщин. Высокого роста, стройная, с тонко очерченным выразительным лицом и нежным румянцем. Ей чуждо было непомерное отцовское честолюбие, но перечить ему ни в чем не могла, безропотно покорная родительской воле. Большие, под густыми ресницами, темные глаза, приятная улыбка производили на Петра Сапегу самое хорошее впечатление, и он был вполне доволен предназначенной ему невестой, блиставшей красотой, пышными нарядами и бриллиантами высокой цены.
Во время обряда обручения императрица Екатерина благословила нареченных и подарила им драгоценные перстни и, следом за ней, один за другим подходили к обручившимся гости и поздравляли их.
После той торжественной церемонии был большой пир с иллюминацией и пушечной пальбой. Взмывали в небо фейерверки с изображениями, разных приличных случаю, брачных аллегорий. Пили очень много. Венгерское и другие фряжские вина лились рекой. А потом – опять гремела музыка, раздавались громкие «виват!» и снова начались танцы, в которых принимали участие и обрученные. Екатерина оставалась до конца и своим присутствием поддерживала общее веселье, «изволила дать себе позволение на забаву танцами».
Под конец гостям следовало выпить «посошок» – кубок вина из рук самой императрицы и стоя перед ней на коленях. Один из гостей встал, да мгновенно и уснул, свалившись на пол. Для ради освежения ему вылили за шиворот вино из кубка. Он мычал, но так и не проснулся. И многих в этот час одолевал «Ивашка Хмельницкий».
Перед самым отъездом из дворца светлейшего раздумалась Екатерина и позавидовала счастью молодой невесты. Хотя и смазливой, но голенастой девчонке такой жених достанется, и со сластолюбивым своенравием самодержавного величества захотелось Екатерине поделить с Марией Меншиковой такого красавца жениха. С этой мыслью возвратилась к себе и провела всю ночь без сна в неотвязчивых хмельных видениях о новом фаворите, которым может стать молодой Сапега.
Утром, подлечив себя венгерским, отдала приказ возвести отца Петра Сапеги в чин фельдмаршала и тем привлечь на свою сторону, а самого Петра определить действительным камергером; чтобы чаще видеть около себя, объявить женихом племянницы Софьи Скавронской, которая будет меньше держаться за мужа, нежели Мария Меншикова. Надо порвать ту связь.
Под утро и у светлейшего князя появилась новая, еще не западавшая в голову мысль. Понеже старшая дочь обручена с Петром Сапегой, то не породниться ли еще с другим Петром, сыном царевича Алексея. Может случиться, что он наследником станет, и тогда навсегда будет родство с царствующим домом. Никому об этом Меншиков не сказал, но расстаться с такою мыслью бы уже невозможно. Пока помолвить великого князя Петра с его, меншиковской, младшей дочерью Александрой, а пройдет несколько лет, царственный отрок подрастет и свершится задуманное. Светлейший был в отличном настроении, можно бы опять созвать гостей и веселиться. А они, эти гости, – тут как тут. Всем опохмелиться надобно после вчерашнего торжества. Петр Андреевич Толстой привел с собой Тихона Никитича Стрешнева, Федора Матвеевича Апраксина да еще троих московских гостей, тоже пировавших тут накануне, и случай для их появления был необыкновенный.
– Новость отменная, Александр Данилыч, – стал рассказывать Толстой. – Явились в Петербург ходоки-азияты из туркменской земли. Без малого два года были в пути и пришли бить челом, просить великого государя Петра, чтобы он дал их земле воду.
– Государя Петра… – раздумчиво повторил Меншиков. – Так ведь нет его, помер он.
– Они в пути были и не знали об этом, а когда узнали, все равно пошли дальше.
– Завистливо смотрели на Неву, на взморье: «Ай, ай, ай, как воды много…»
– Как же с ними беседовали?
– Один из них, как толмач. Малость знает по-русски.
– Ну, и как же государь воду б им дал?
– Надеялись на него. Упирали на то, что большой путь прошли и ни с чем им вертаться никак нельзя.
– Где же они сейчас?
– Остерман беседует с ними.
Вроде бы и смешно – азияты за водой пришли! Но ведь пришли, и вон из какого далеча.
– Понадеялись на царя, – скривил Меншиков губы горькой усмешкой. – Целый народ в детских розмыслах пребывает. Разуверили вы их в царской силе?
– Разуверили, сказали, что такое несбыточно, и они совсем огорчились, – пояснил Апраксин.
– Не случилось бы так, что, отчаявшись, станут иной защиты себе искать, – заметил Стрешнев.
– А кто же другой от себя воду им даст?.. Послать к ним надо толковых людей, чтобы разъяснили всю неразумность такой просьбы, а в чем можно, в том нужно им помогать, дабы видели заботу о них, – предлагал Апраксин.
Старик Тихон Никитич Стрешнев отмахнулся рукой.
– Какое поведешь общение с ними, когда в один конец весть подать, так для этого около двух лет надобно, да ответа столько же годов надо ждать. Вон они какие дальние поселенцы.
– А для того нарочный естафет держать надобно, а не пеши ходить, – сказал Меншиков.
– Верное слово, Александр Данилович молвил, – подхватил Апраксин. – Знаем места гораздо отдаленные, однако сообщаемся с ними. Несколькими годами назад дошло ко мне в Адмиралтейский приказ известие, что буря выбросила на камчатский берег японьца и тот стал жить там. От меня указ был, чтобы втолковать тому японьцу учить своему японьскому языку и грамоте камчатских ребят, человек пять либо шесть. Покойный государь Петр Алексеевич зело борзо любознательность к тому проявлял. По нарочному почтовому естафету велел справляться, учит ли тот японец кого, а еще через год стало ведомо, что в помощь тому японьцу приискан еще другой, и они погодя приедут к нам. Государь тому весьма радовался, Говорил, что по их прибытии откроем в Петербурге школу того японьского языка и наберем школяров из солдатских да из поповских детей.
– Не слыхал, чтоб так было, – усомнился Стрешнев.
– Потому и не слыхал, что государь в тот год помер, а из японьцев покуда никто еще не приехал… Да, загадочен и зело заманчив к познанию дальний камчатский край. Государь мыслил послать туда экспедицию, чтоб описали Камчатку с прилегающими к ней землями и водами и чтоб все на карту исправно внесли, а также установить, сошлась ли Америка с Азией и, ежели так, то в каком именно месте. Я и сам с великой охотой поехал бы про все то разузнать, – с загоревшимся взором проговорил сухопутный адмирал Федор Матвеич Апраксин.
– Ой, опасно такое, – неодобрительно качнул головой Стрешнев. – Мало ли чего в столь дальнем пути может статься и, может, даже погибельно. Опасаться надо.
– Аль ты не слыхал, Тихон Никитич, что окольничий Засекин дома у себя, когда студень ел, то от свиного уха задохся? – посмеялся Толстой опасениям старика.
– То – так, – неохотно соглашался Стрешнев. – А все-таки, мол, говорится, что береженого и бог бережет.
– А волков страшиться – в лес не ходить. Так или нет?
– Тоже и так будет, – посмеялся и Стрешнев.
– Глаза страшатся – руки делают. Присказок много таких.
– Ладно. Обо всем – потом, – сказал Меншиков.
И то верно. Хотели опохмелить себя, а завели разговор, словно в Верховном тайном совете.
– Будь, Тихон Никитич, виночерпием, наливай. Присаживайтесь, почтенные, где кому любо, – приглашал хозяин московских гостей.
– Благодарствуем, ваша светлая милость… – И, присаживаясь в конце стола, тихо, но с явным осуждением своему московскому земляку: – Слыхал, как разговаривают? На камчатский край захотелось, а то своей земли мало. Ох, грехи, грехи…
– Наливай, знай. Вся душа истомилась, – потер другой московский гость свою грудь.
У светлейшего князя опять пир горой. Опять не протолкнуться. Для увеселения собравшихся играет музыка. Сизыми волнами стелется по апартаменту табачный дым, окутывая голландские изразцы. Говор, смех.
– Подвинься ближе сюда, я тебе расскажу… Когда мы в чехском городе Праге были, то там сказывали, как у них со старины повелось, что бабы хоша и могли вместе с мужиками пировать, но только за столом им сидеть не дозволялось, а стояли они за мужичьими спинами. А чтоб со стола какую-нибудь еду себе доставать, для того у них были ложки с длинными черенками.
– А во Франции парижский женский пол никакого запрета ни в чем не имеет. Свободно обходится с мужским полом, и любой другой кавалер для мадамы наравне с мужем значится.
– Ага. Это – истинно так. Я знаю. Французенка – она для полюбовника создана.
– Погоди, доскажу… Тамошние бабы, кои тоже мадамами называются, когда беспрепятственно одна с другой сходятся, то на музыках беззазорно играют и поют во весь рот. И когда к ним чужие мужья понаведаются, то тому сильно рады становятся и… – и уже совсем тихим шепотом, одними губами в самое ухо слушателю-собеседнику, так что тот спешный шорох лишь слышит.
А на другом конце стола князь Борис Куракин, воодушевляясь с каждым словом, вспоминает свое:
– Получили мы из Посольского приказа справку, что имя папы римского Иннокентий Двенадцатый, отчина его есть Неаполис, а породою он принцепс Пинятелий, и герб его есть три горшка стоящие. Так, хорошо. А титул пишется – блаженнейшему, либо светлейшему епископу римскому. А сам папа в титул добавляет еще от себя – раб рабов божьих. Ладно, узнали про то. А в государевом его царского величества наказе нам говорилось, что буде при первой аудиенции папские служители скажут, чтобы мы целовали папу в ногу, то отнюдь не соглашаться на такое и стоять на том крепко, чтобы поцелуй папе был только в руку. Мы и стоим на своем, а те согласия не Дают. Дни идут, впору нашему посольству вобрат домой возвращаться без встречи с папой. Так мы об этом и заявили. Еще после долгого спора, касательно церемонии при представлении папе, договорились, чтоб я, вместо полагающихся по их правилам двух раз, поцеловал бы папу как бы в ногу лишь один раз и так, чтобы только видимость тому сделать. Так все и свершилось. Перед папской ногой только воздух поцеловал.
– Перехитрил его, папу энтого!
– Молодец! – одобряюще смеялись слушатели. – Так ему, еретику, и надо.
– Я вот… прощенья прошу, что перебью ваше слово, – обращаясь к Куракину, заговорил москвич из старого боярского рода. – Понятно, что покойный государь хлопотал, дабы русские люди в иные страны ездили и другим обычаям подражали, а ведь есть государства, кои не гораздо добры и столь плохое у себя завели, что дети от отца воровать, а от матерей распутничать научаются. Или вот в Литве город Вилия есть, так там во время недели три дня подряд празднуют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Ну нечего до поры о том сокрушаться, лучше смотреть, что тут делается. И как это хорошо, что она, Софья, повстречалась здесь и познакомилась тоже с племянницей тетеньки-государыни, с веселой хохотушкой герцогиней мекленбургской Катериной Ивановной, родной сестрой курляндской герцогини Анны. Тетенька-императрица оставила их вдвоем, а сама отбыла с супругой светлейшего князя – Дарьей Михайловной.
Любопытного много в каждом апартаменте, везде говор, веселье да смех. Вот – в фанты играют. Какой-то молодой человек, доставая из шляпы фанты, повелевает:
– Этому фанту – пропеть петушком… А этому – промяукать кошечкой.
И ничего не сделаешь, надо подчиниться велению. Одна дама прокукарекала, а другая – промяукала. Смех. Задорные восклицания. Даже она, Софья, стеснявшаяся на громкий смех, от души смеялась, а мекленбургская герцогиня всегда только и ждет, чтобы похохотать. Уже успевшая выпить чарку-другую, невпопад отвечает на шутки и замечания, и колоколец ее звонкого смеха оглашает прокопченную трубокурами и пропахшую пивом да винами залу.
А в соседнем, большом зальном апартаменте – танцы. Едва только Софья и мекленбургская герцогиня присели поглядеть на танцующих, как к ним подскочил кавалер – младший апраксинский – в темном, мелкими кольцами завитом парике, в туго натянутых белых чулках, в кои вправлены шелковые панталончики канарейкина цвета, и в туфлях с позолоченными застежками. Помахал он из стороны в сторону правой рукой, потряс на обшлаге кружевной оторочкой и со всеми изысканными церемониями стал приглашать Софью к танцу. А у нее от этих кавалеровых столичных манер все лицо под белилами пошло пятнами и в ногах ощутилась дрожь. У мекленбургской герцогини глаза злым огоньком загорелись – зачем не к ней кавалер подошел! Но тут же все это исправилось. Не придавая значения невежеству мекленбургской герцогини, кавалер задержал перед Софьей руку, и она сделала шаг к нему. Тут все глаза на нее, а она, осмелев, выступила вперед, держась за протянутые кавалеровы пальцы. Музыка заиграла шибче, другие танцоры и танцорки расступились, давая простор новой паре. Софья помнила наставления своего лифляндского учителя – как стопами начать выступать под первые музыкальные звуки, как потом вокруг самой себя обернуться и на другую сторону перейти. Она со всего этого и начала, ан танец начинался по-иному, и Софья тут же сбилась.
Были в зале такие невоздержанные особы, что ахнули и, хотя посовестились во весь слух рассмеяться, но закривились губами, усмешливо их покусывая. Такой лифляндской деревенщиной повеяло на них от Софьи Карлусовны, что нечто неладное поняла и она сама. Притворно кашлянув, заерзала на своем месте мекленбургская герцогиня и смутилась лицом. Исподлобья глядела на лифляндку, покраснев за нее, и была будто пареной свеклой натертая.
Софья посмотрела туда-сюда, оперлась на кавалерову руку и прикрыла глаза.
– Ах, чего-то голова закружилась.
Кавалер подвел ее к месту, опять руками, ногами, всем корпусом учтивую изысканность проявил, и Софья села, начав платочком обмахиваться, – душно, мол, ей.
Да и правда, жарко. В каждой комнате много народа, а потому казалось еще жарче. Знатные дамы чувствовали себя весьма стесненно в своих модных одеждах; затянуты они в тугие корсеты, в юбках с широченными фижмами, растопыренными на китовом усе, в тесных башмаках на высоких, чуть ли не в два вершка, каблуках, с пышно взбитыми напудренными волосами, похожими на вздувшуюся мыльную пену, да еще с весьма длинным шлепом, сиречь шлейфом, словно хвостом, волочащимся позади. В этих нарядах не могли дамы грациозно поворачиваться в танцах и затруднялись даже присесть. Стой неподвижно, чтобы вся амуниция не нарушилась. Но спустя некоторое время, освоившись со всем, что их окружало, да откушав чарку-другую забористого вина, начали держать себя посвободнее и уже не обращали внимания на непогрешимость своего наряда. Можно было ослабить корсет, слегка распустив шнуровку, а если мешал, путался под ногами шлейф, то подоткнуть его да высвободить ноги, – вот и вся недолга.
Глава третья
I
На столе, покрытом бархатной скатертью, в изукрашенном драгоценными камнями ковчеге лежали два золотых кольца. Одно – массивное, предназначенное жениху, другое – несколько изящнее, изготовленное ювелиром по мерке с безымянного пальца невесты. Преосвященный Феофан в золотистого цвета парчовой епитрахили сотворил благодарственную молитву, сказал свое напутственное слово с пожеланием счастья, процветания и всяческого благополучия, дал жениху и невесте приложиться к кресту и обручил их кольцами.
Светлейший князь подарил жениху богатый гардероб французской новомодной одежды, и стоял жених в роскошном наряде, еще не виданном никем из гостей. Родители снабдили дочь богатым приданым. В день обручения ей в подарок было выделено свыше восьмидесяти тысяч рублей и много драгоценностей. Граф Петр Сапега был в полном расцвете своей молодости, красив и хорошо сложен. Разные возлюбленные одаривали его цветами, а то и дорогими безделушками, и он к подаркам уже давно привык. Был он единственным сыном графа Яна Сапеги, бобруйского воеводы, одного из богатейших и влиятельнейших польских магнатов. После смерти короля Августа II простирал свои притязания на польскую корону и, подобно герцогу голштинскому, надеялся на помощь русских войск.
Мария Меншикова гордилась женихом и обожала его с первого дня встречи. Обручение с ним было для нее великим счастьем. Она походила на свою мать, слывшую одной из красивейших женщин. Высокого роста, стройная, с тонко очерченным выразительным лицом и нежным румянцем. Ей чуждо было непомерное отцовское честолюбие, но перечить ему ни в чем не могла, безропотно покорная родительской воле. Большие, под густыми ресницами, темные глаза, приятная улыбка производили на Петра Сапегу самое хорошее впечатление, и он был вполне доволен предназначенной ему невестой, блиставшей красотой, пышными нарядами и бриллиантами высокой цены.
Во время обряда обручения императрица Екатерина благословила нареченных и подарила им драгоценные перстни и, следом за ней, один за другим подходили к обручившимся гости и поздравляли их.
После той торжественной церемонии был большой пир с иллюминацией и пушечной пальбой. Взмывали в небо фейерверки с изображениями, разных приличных случаю, брачных аллегорий. Пили очень много. Венгерское и другие фряжские вина лились рекой. А потом – опять гремела музыка, раздавались громкие «виват!» и снова начались танцы, в которых принимали участие и обрученные. Екатерина оставалась до конца и своим присутствием поддерживала общее веселье, «изволила дать себе позволение на забаву танцами».
Под конец гостям следовало выпить «посошок» – кубок вина из рук самой императрицы и стоя перед ней на коленях. Один из гостей встал, да мгновенно и уснул, свалившись на пол. Для ради освежения ему вылили за шиворот вино из кубка. Он мычал, но так и не проснулся. И многих в этот час одолевал «Ивашка Хмельницкий».
Перед самым отъездом из дворца светлейшего раздумалась Екатерина и позавидовала счастью молодой невесты. Хотя и смазливой, но голенастой девчонке такой жених достанется, и со сластолюбивым своенравием самодержавного величества захотелось Екатерине поделить с Марией Меншиковой такого красавца жениха. С этой мыслью возвратилась к себе и провела всю ночь без сна в неотвязчивых хмельных видениях о новом фаворите, которым может стать молодой Сапега.
Утром, подлечив себя венгерским, отдала приказ возвести отца Петра Сапеги в чин фельдмаршала и тем привлечь на свою сторону, а самого Петра определить действительным камергером; чтобы чаще видеть около себя, объявить женихом племянницы Софьи Скавронской, которая будет меньше держаться за мужа, нежели Мария Меншикова. Надо порвать ту связь.
Под утро и у светлейшего князя появилась новая, еще не западавшая в голову мысль. Понеже старшая дочь обручена с Петром Сапегой, то не породниться ли еще с другим Петром, сыном царевича Алексея. Может случиться, что он наследником станет, и тогда навсегда будет родство с царствующим домом. Никому об этом Меншиков не сказал, но расстаться с такою мыслью бы уже невозможно. Пока помолвить великого князя Петра с его, меншиковской, младшей дочерью Александрой, а пройдет несколько лет, царственный отрок подрастет и свершится задуманное. Светлейший был в отличном настроении, можно бы опять созвать гостей и веселиться. А они, эти гости, – тут как тут. Всем опохмелиться надобно после вчерашнего торжества. Петр Андреевич Толстой привел с собой Тихона Никитича Стрешнева, Федора Матвеевича Апраксина да еще троих московских гостей, тоже пировавших тут накануне, и случай для их появления был необыкновенный.
– Новость отменная, Александр Данилыч, – стал рассказывать Толстой. – Явились в Петербург ходоки-азияты из туркменской земли. Без малого два года были в пути и пришли бить челом, просить великого государя Петра, чтобы он дал их земле воду.
– Государя Петра… – раздумчиво повторил Меншиков. – Так ведь нет его, помер он.
– Они в пути были и не знали об этом, а когда узнали, все равно пошли дальше.
– Завистливо смотрели на Неву, на взморье: «Ай, ай, ай, как воды много…»
– Как же с ними беседовали?
– Один из них, как толмач. Малость знает по-русски.
– Ну, и как же государь воду б им дал?
– Надеялись на него. Упирали на то, что большой путь прошли и ни с чем им вертаться никак нельзя.
– Где же они сейчас?
– Остерман беседует с ними.
Вроде бы и смешно – азияты за водой пришли! Но ведь пришли, и вон из какого далеча.
– Понадеялись на царя, – скривил Меншиков губы горькой усмешкой. – Целый народ в детских розмыслах пребывает. Разуверили вы их в царской силе?
– Разуверили, сказали, что такое несбыточно, и они совсем огорчились, – пояснил Апраксин.
– Не случилось бы так, что, отчаявшись, станут иной защиты себе искать, – заметил Стрешнев.
– А кто же другой от себя воду им даст?.. Послать к ним надо толковых людей, чтобы разъяснили всю неразумность такой просьбы, а в чем можно, в том нужно им помогать, дабы видели заботу о них, – предлагал Апраксин.
Старик Тихон Никитич Стрешнев отмахнулся рукой.
– Какое поведешь общение с ними, когда в один конец весть подать, так для этого около двух лет надобно, да ответа столько же годов надо ждать. Вон они какие дальние поселенцы.
– А для того нарочный естафет держать надобно, а не пеши ходить, – сказал Меншиков.
– Верное слово, Александр Данилович молвил, – подхватил Апраксин. – Знаем места гораздо отдаленные, однако сообщаемся с ними. Несколькими годами назад дошло ко мне в Адмиралтейский приказ известие, что буря выбросила на камчатский берег японьца и тот стал жить там. От меня указ был, чтобы втолковать тому японьцу учить своему японьскому языку и грамоте камчатских ребят, человек пять либо шесть. Покойный государь Петр Алексеевич зело борзо любознательность к тому проявлял. По нарочному почтовому естафету велел справляться, учит ли тот японец кого, а еще через год стало ведомо, что в помощь тому японьцу приискан еще другой, и они погодя приедут к нам. Государь тому весьма радовался, Говорил, что по их прибытии откроем в Петербурге школу того японьского языка и наберем школяров из солдатских да из поповских детей.
– Не слыхал, чтоб так было, – усомнился Стрешнев.
– Потому и не слыхал, что государь в тот год помер, а из японьцев покуда никто еще не приехал… Да, загадочен и зело заманчив к познанию дальний камчатский край. Государь мыслил послать туда экспедицию, чтоб описали Камчатку с прилегающими к ней землями и водами и чтоб все на карту исправно внесли, а также установить, сошлась ли Америка с Азией и, ежели так, то в каком именно месте. Я и сам с великой охотой поехал бы про все то разузнать, – с загоревшимся взором проговорил сухопутный адмирал Федор Матвеич Апраксин.
– Ой, опасно такое, – неодобрительно качнул головой Стрешнев. – Мало ли чего в столь дальнем пути может статься и, может, даже погибельно. Опасаться надо.
– Аль ты не слыхал, Тихон Никитич, что окольничий Засекин дома у себя, когда студень ел, то от свиного уха задохся? – посмеялся Толстой опасениям старика.
– То – так, – неохотно соглашался Стрешнев. – А все-таки, мол, говорится, что береженого и бог бережет.
– А волков страшиться – в лес не ходить. Так или нет?
– Тоже и так будет, – посмеялся и Стрешнев.
– Глаза страшатся – руки делают. Присказок много таких.
– Ладно. Обо всем – потом, – сказал Меншиков.
И то верно. Хотели опохмелить себя, а завели разговор, словно в Верховном тайном совете.
– Будь, Тихон Никитич, виночерпием, наливай. Присаживайтесь, почтенные, где кому любо, – приглашал хозяин московских гостей.
– Благодарствуем, ваша светлая милость… – И, присаживаясь в конце стола, тихо, но с явным осуждением своему московскому земляку: – Слыхал, как разговаривают? На камчатский край захотелось, а то своей земли мало. Ох, грехи, грехи…
– Наливай, знай. Вся душа истомилась, – потер другой московский гость свою грудь.
У светлейшего князя опять пир горой. Опять не протолкнуться. Для увеселения собравшихся играет музыка. Сизыми волнами стелется по апартаменту табачный дым, окутывая голландские изразцы. Говор, смех.
– Подвинься ближе сюда, я тебе расскажу… Когда мы в чехском городе Праге были, то там сказывали, как у них со старины повелось, что бабы хоша и могли вместе с мужиками пировать, но только за столом им сидеть не дозволялось, а стояли они за мужичьими спинами. А чтоб со стола какую-нибудь еду себе доставать, для того у них были ложки с длинными черенками.
– А во Франции парижский женский пол никакого запрета ни в чем не имеет. Свободно обходится с мужским полом, и любой другой кавалер для мадамы наравне с мужем значится.
– Ага. Это – истинно так. Я знаю. Французенка – она для полюбовника создана.
– Погоди, доскажу… Тамошние бабы, кои тоже мадамами называются, когда беспрепятственно одна с другой сходятся, то на музыках беззазорно играют и поют во весь рот. И когда к ним чужие мужья понаведаются, то тому сильно рады становятся и… – и уже совсем тихим шепотом, одними губами в самое ухо слушателю-собеседнику, так что тот спешный шорох лишь слышит.
А на другом конце стола князь Борис Куракин, воодушевляясь с каждым словом, вспоминает свое:
– Получили мы из Посольского приказа справку, что имя папы римского Иннокентий Двенадцатый, отчина его есть Неаполис, а породою он принцепс Пинятелий, и герб его есть три горшка стоящие. Так, хорошо. А титул пишется – блаженнейшему, либо светлейшему епископу римскому. А сам папа в титул добавляет еще от себя – раб рабов божьих. Ладно, узнали про то. А в государевом его царского величества наказе нам говорилось, что буде при первой аудиенции папские служители скажут, чтобы мы целовали папу в ногу, то отнюдь не соглашаться на такое и стоять на том крепко, чтобы поцелуй папе был только в руку. Мы и стоим на своем, а те согласия не Дают. Дни идут, впору нашему посольству вобрат домой возвращаться без встречи с папой. Так мы об этом и заявили. Еще после долгого спора, касательно церемонии при представлении папе, договорились, чтоб я, вместо полагающихся по их правилам двух раз, поцеловал бы папу как бы в ногу лишь один раз и так, чтобы только видимость тому сделать. Так все и свершилось. Перед папской ногой только воздух поцеловал.
– Перехитрил его, папу энтого!
– Молодец! – одобряюще смеялись слушатели. – Так ему, еретику, и надо.
– Я вот… прощенья прошу, что перебью ваше слово, – обращаясь к Куракину, заговорил москвич из старого боярского рода. – Понятно, что покойный государь хлопотал, дабы русские люди в иные страны ездили и другим обычаям подражали, а ведь есть государства, кои не гораздо добры и столь плохое у себя завели, что дети от отца воровать, а от матерей распутничать научаются. Или вот в Литве город Вилия есть, так там во время недели три дня подряд празднуют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32