Горе вечным… О, я прошу прощения, господа, конечно, конечно». Ибо Лига Пацифистов уже собралась и ждала целых три минуты. Сегодня в четыре была их очередь.
Хам от природы
Желание профессора Гротиуса Яна Бика обнаружить или изучить язык больших обезьян выражалось достаточно ясно. Он - не первооткрыватель факта, что у них есть нечто, могущее соответствовать понятию «язык»; и он не первый человек, вынужденный прожить некоторое время в джунглях под защитой деревянных кольев с целью приобрести некоторую информацию о значении различных слогов, которые гориллы, кажется, произносят. Если столь грубое собрание звуков, составляющее меньше сотни слов, вообще может называться языком, следует признать, что Профессор изучил его, как показали его недавние эксперименты. Чего он не доказал, так это утверждения, что он в самом деле беседовал с гориллой, знаками или словесно, или любыми иными средствами достигнув понимания, как он выразился, менталитета крупной обезьяны, или, как выразимся мы, ее точки зрения. Профессор Бик утверждает, что сделал это. И хотя он дает нам некоторое подтверждение, которое делает его историю вполне возможной, нужно запомнить, что оно не имеет силы доказательства.
История Профессора в кратком изложении состоит в том, что, осваивая этот язык, который никто из свидетелей его экспериментов не назовет сомнительным, он возвратился в джунгли на неделю, живя все время в клетке для исследователя модели Бика. К самому концу недели доставили большую гориллу мужского пола, и Профессор привлек ее одним словом: «Продовольствие». По его словам, животное подошло близко к клетке, судя по всему, приготовившись поговорить, но очень рассердилось, увидев там человека, ударило по прутьям клетки и ничего не сказало. Профессор рассказывает, что он спросил самца, почему тот разозлился. Он признает, что узнал не больше сорока слов из этого языка, но полагает, что есть, возможно, еще тридцать. Многое, однако, выражается, как он говорит, просто интонацией.
Гнев, например, и множество сходных по значению слов, типа ужасный, пугающий, убийственный, будь то существительные, глаголы или прилагательные, выражаются, как он говорит, простым рычанием. Нет слова для «почему», но вопросы передаются понижением тона.
Когда он спросил, почему животное разозлилось, горилла сказала, что люди убили ее, и добавила шум, который, по предположению профессора, содержал ссылку на оружие. По его свидетельству, единственное слово, которое горилла использовала в своем замечании, было слово со значением «человек». Предложение, насколько понял профессор, состояло в следующем: «Человек убить меня. Оружие». Но слово «убить» было представлено просто рыком, «меня» - ударом в грудь, а «оружие», как я уже объяснил, оказалось только шумом. Профессор полагает, что в конечном счете слово «оружие» могло быть развито из того шума, но думает, что потребуется много столетий, и если в течении этого времени оружие перестанут использовать, стимул исчезнет, слово никогда не сложится вообще, и конечно, в нем не будет необходимости.
Профессор пытался, проявляя интерес, невежество, сомнение и даже негодование, принудить гориллу сказать еще что-нибудь; но к его разочарованию, тем более интенсивному, что одним словом он все-таки обменялся с животным, горилла только повторила то, что уже сказала, и снова ударила по клетке. Это продолжалось в течение получаса: профессор демонстрировал всевозможные признаки симпатии, горилла бушевала и билась о клетку.
Это были тридцать минут самого интенсивного волнения для профессора; в течение этого времени он видел воплощение мечты, которую многие считали безумной, видел, как мечта оказалась в пределах досягаемости, и все время тупая горилла только и делала, что повторяла простой отрывок предложения и била по клетке огромными руками; и жара, конечно, усиливалась. К исходу получаса волнение и высокая температура, кажется, уничтожили лучшие черты характера Профессора, и он отмахнулся от отвратительного скота сердитым жестом, который, вероятно, оказался немногим менее нетерпелив, чем собственные жесты гориллы. И после этого животное внезапно стало разговорчивым. Оно еще неистовее, чем раньше, бросилось на клетку, просунуло огромные пальцы между прутьями, пытаясь дотянуться до Профессора, и обезьянья болтовня потекла рекой.
Ну почему люди стреляют в него, спросил зверь. Он сделал себя ужасным, поэтому люди должны любить его. Начался настоящий шквал того, что Профессор называет аргументацией. «Я, я ужасный», два удара в грудь и затем рычание. «Человек любить меня». И затем решительное отрицание, и звук, который означал оружие, и внезапная ярость, бросок к клетке, чтобы добраться до Профессора.
Горилла, как объясняет Профессор Бик, очевидно восхищалась только силой; всякий раз, когда животное произносило: «Я сделаюсь ужасным для Человека», предложение, которое оно часто повторяло, оно вытягивалось, выпячивало огромную грудь и обнажало ужасные зубы; и конечно, говорит Профессор, было нечто ужасно великое в угрожающем звере. «Я ужасный», повторялось снова и снова, «я ужасный. Небо, солнце, звезды со мной. Человек любить меня. Человек любить меня. Нет?» Подразумевалось, что все великие силы природы помогали ему и его ужасным зубам, которые он неоднократно демонстрировал, и что поэтому человек должен любить его; и зверь широко раскрыл свои челюсти, пока это говорил, показывая всю их ужасную силу.
Здесь, по моему мнению, и кроется основной недостаток истории Профессора Бика; он был, очевидно, намного больше заинтересован в другом: он действительно беспокоился об ужасном искажении точки зрения этого животного, или менталитета, как он назвал это, и не слишком интересовался тем, действительно ли мы поверим тому, что он сказал.
Но я упомянул, что есть обстоятельство в его истории, делающее все происшедшее вероятным и даже убедительным. Оно таково. Профессор Бик заметил тогда пулевое ранение на кончике левого уха гориллы, посредством которого животное удалось идентифицировать, сделал анализ менталитета в письменной форме и показал его нескольким коллегам, прежде чем он каким-то образом объяснил, как у животного сложилась такая точка зрения.
Много времени спустя со всей определенностью установили, что это животное было поймано молодым на склонах Килиманджаро и обучено и даже образовано, насколько такие вещи возможны, выдающимся немецким профессором, persona grata в Суде Берлина.
Дом герра Шнитцельхассера
Пушечные залпы в городе Грайнштейне звучал тихо. Семейство Шнитцельхассеров жило здесь в трауре - старик и старуха. Они никогда не делали визитов и не виделись ни с кем из знакомых, потому что знали, что не смогут говорить так, как будто не носят траур. Они боялись, что их тайна будет выдана. Они никогда не интересовались войной, которую устроил Бог Войны. Они уже не интересовались, что он сделает дальше. Они никогда не читали его речей; они никогда не вывешивали флагов, когда он требовал флагов: они не могли собраться с силами.
У них было четверо сыновей.
Одинокая старая пара не ходила дальше, чем в магазин за продуктами. Голод преследовал их. Они весь день сражались с голодом, и потом наступал вечер; но они ничего не могли сэкономить. В противном случае они не выходили вообще. Голод медленно приближался с наступлением темноты. У них не было ничего, кроме пайков, и пайки становились все меньше. У них была собственная свинья, но закон гласил, что ее нельзя убить. Так что свинья не имела для них смысла.
Они частенько ходили посмотреть на эту свинью, когда голод особенно наседал.
Но на большее они не смели решиться.
Голод подходил все ближе и ближе. Война должна была закончиться первого июля. Бог Войны собирался взять Париж в этот день и сразу покончить с войной. Но тогда война всегда подходила к концу.
Она подходила к концу в 1914-м, и их четыре сына должны были вернуться домой, когда падали листья. Бог Войны обещал это. И даже если она кончится, это не вернет теперь домой их четверых детей. Так что какое имеет значение, что там сказал Бог Войны.
Они знали, что должны скрывать подобные мысли. Именно из-за таких мыслей они не доверяли себе, не могли выходить и видеть других людей, поскольку они боялись, что своей внешностью, или своим молчанием или, возможно, своими слезами, они могли бы нанести оскорбление его Высочайшеству. А голод сделал людей такими подозрительными… Мало ли что могут сказать? И они оставались в закрытом помещении.
Но теперь… Что случится теперь? Бог Войны прибыл в Грайнштейн, чтобы послушать пушки. Один офицер из штаба должен поселиться в их доме. И что случится теперь?
Они обговорили все это. Они должны бороться и прилагать усилия. Офицер пробудет здесь только один вечер. Он уедет утром, очень рано, чтобы подготовиться к возвращению в Потсдам: он отвечал за императорскую машину. Так в течение одного вечера они должны быть веселы. Они должны представить, это предложил герр Шнитцельхассер, они должны думать весь вечер, что Бельгия, Франция и Люксембург все вместе атаковали фатерлянд, и что кайзер, абсолютно неподготовленный, совершенно неподготовленный, обратился к немцам с просьбой защитить страну от Бельгии.
Да, старуха могла вообразить это; она могла думать об этом весь вечер.
И затем - это возможно только в веселом расположении духа, - нужно вообразить немного больше, только на один вечер: это будет очень легко; нужно представить, что все четыре мальчика живы.
Ганс тоже? (Ганс был самым младшим).
Да, все четверо. Только на один вечер.
Но если офицер спросит?
Он не станет спрашивать. Что такое четыре солдата?
Так что все было устроено; а вечером прибыл офицер. Он принес свой собственный паек, так что голод не приближался больше. Голод только остановился за дверью и не замечал офицера.
За ужином офицер начал говорить. Сам кайзер, он сказал, был в Шартцхаузе.
«Так», сказал герр Шнитцельхассер, «прямо по пути». Так близко.
Такая честь.
И действительно, тень Шартцхауза заслоняла их сад по утрам.
Это была такая честь, сказала и фрау Шнитцельхассер. И они начали хвалить кайзера. Как велик Бог Войны, сказала она; самая великолепная война, какая когда-либо была.
Конечно, сказал офицер, она закончится к первому июля.
Конечно, сказала фрау Шнитцельхассер. И как велик адмирал.
Нужно помнить и об этом. И как мы счастливы, что у нас есть он: нельзя забывать об этом. Если бы не он, лукавые бельгийцы напали бы на фатерлянд, но они были уничтожены прежде, чем смогли сделать это. Намного лучше предотвратить злое дело, гораздо лучше, чем просто наказать за него. Так мудро. И если бы не он, если бы не он…
Старик увидел, что она не могла продолжать, и торопливо подхватил лихорадочную похвалу. Лихорадочной она была из-за их голода, и ужасная потеря воздействовала на их умы не меньше, чем болезнь, и все, что они делали, делалось торопливо и несдержанно. Его похвалы Богу Войны следовали одна за другой, пока офицер ел. Он говорил о нем как об одном из тех замечательных людей, об одном из монархов, которые приносят счастье своим подданным. И теперь, он сказал, кайзер здесь, в Шартцхаузе, рядом с нами и слушает орудийные залпы так же, как обычный солдат.
Наконец орудия, как он и сказал, закашляли над зловещими холмами.
Все это время офицер продолжал есть. Он не подозревал, что таилось в мыслях его хозяина и хозяйки. Наконец он отправился наверх в постель.
Жестокость легко может довести до лихорадки, так могут подействовать и речи; и это измучило их, так что они устали. Старуха заплакала, когда офицер вышел. Но старый герр Шнитцельхассер взял большой мясницкий нож. «Я больше не могу этого вынести», сказал он.
Его жена молча наблюдала, как он шел, держа в руках нож. Он вышел из дома и скрылся в ночи. Через открытую дверь она не видела ничего; все было темно; даже Шартцхауз, где так веселились сегодня вечером, стоял затемненным из страха перед аэропланами. Старуха ждала в тишине.
Когда герр Шнитцельхассер вернулся, на его ноже была кровь.
«Что ты сделал?» совершенно спокойно спросила его старуха. «Я убил нашу свинью», ответил он.
Она тогда вспылила еще сильнее из-за долгого притворства вечером; офицер, должно быть, услышал ее.
«Мы пропали! Мы пропали!» зарыдала она. «Не следовало убивать нашу свинью. Голод сделал тебя безумным. Ты погубил нас».
«Я не мог больше выносить этого», сказал он. «Я убил нашу свинью».
«Но они никогда не позволят нам съесть ее», закричала она. «О, ты погубил нас!»
«Если ты не решалась убить нашу свинью», сказал он, «почему не остановила меня, когда увидела, куда я иду? Ты видела, что я шел с ножом?»
«Я думала», сказала она, «что ты собирался убить кайзера».
Милосердие
Когда Гинденбург и кайзер спускались, как мы читали, с Mont d'Hiver во время недавнего наступления, они увидели на краю воронки двух раненых британских солдат. Кайзер приказал, чтобы о них позаботились: их раны были перевязаны, им дали бренди и привели в сознание. Таков немецкий отчет об этом событии, и он вполне может быть истинным. Это был акт любезности.
Вероятно, не случись этого, два человека умерли бы среди тех пустынных воронок; никто об этом не узнал бы и никого не смогли бы в этом обвинить.
Контраст этой искры имперской доброты с мраком той войны, которую кайзер начал, приятно наблюдать, даже при том, что он освещает только на мгновение дикую темноту, в которую погружены наши дни. Это доброе дело, вероятно, ему надолго запомнится. Даже мы, его враги, запомним это. И кто знает, может быть, тогда, когда больше всего он будет нуждаться в этом, награду за свой поступок он получит.
Ведь Иуда, говорят, однажды в юности из сострадания дал свой плащ дрожащему нищему, который сидел, истерзанный лихорадкой, в тряпье, в отчаянной нужде. И годы прошли, и Иуда забыл о своем поступке. И намного позже, в Аду, Иуде, говорят, давали отдых на один день в конце каждого года - за это доброе дело, которое он совершил так давно в юности. И каждый год он встает, говорят, в этот день и остужает тело среди арктических гор; один раз в год, столетие за столетием.
Возможно, какой-нибудь моряк на вахте в туманный вечер, унесенный далеко от курса к северу, увидел нечто призрачное однажды на плывущем мимо айсберге или услышал в полумраке какой-то голос, который походил на голос человека, и вернулся домой с этой сверхъестественной историей. И возможно, поскольку история переходила от рассказчика к рассказчику, люди нашли в ней достаточно правосудия, чтобы увериться в истинности происшедшего. Так рассказ о милосердии пережил многие столетия.
Увидит ли мореплаватель столетия спустя тусклым октябрьским вечером или ночью, когда луна в тумане кажется зловещей, - красной, огромной и странной, одинокую фигуру в самой пустынной части моря, далеко к северу от того места, где затонула «Лузитания», фигуру, вбирающую в себя весь холод, какой возможно? Увидит ли, как она обнимает скалу айсберга бледного, подобно ей самой, увидит ли, как шлем, панцирь и лед бледно синеют, сливаясь в тумане? Фигура взглянет на них ледяными синими глазами сквозь туман, и усомнятся ли они, встретив чужака в тех суровых морях? Будет ли ответ - или северный ветер будет выть, заменяя голоса? Будет ли слышен Крик Печатей, и раскол плавучих льдин, и вопли странных птиц, потерявшихся в ветре той ночью, или он заговорит с ними в те далекие годы и поведает им, как грешил, предавая человека?
Мрачная, темная история прозвучит в той одинокой части моря, когда он признается морякам, унесенным слишком далеко на север, какой ужасный он устроил заговор против человека. Время и день, когда его увидят, будут передаваться от моряка моряку. В подозрительных тавернах в отдаленных гаванях хорошо запомнят все это.
Немногие пожелают выйти в море в тот день, и немногие рискнут среди скал населенного призраками моря отдаться на волю капризам погоды в ночь кайзера.
И все же, несмотря на мрачность бледно-синего фантома, с панцирем и шлемом, с глазами, мерцающими среди смертоносных айсбергов, и все же, несмотря на горе, причиненное им мужчинам, утонувшим женщинам и детям, и всем погибшим добрым кораблям, все же не будут испуганные моряки, встретив его в тумане в любой момент дня, который он заработал, проклинать его; прохлада, которую он получает от ледяных гор, оправдана добротой, которую он проявил к раненым людям. Ибо моряки в душе - добрые люди, и то, что душа извлекает пользу из своей доброты, покажется им вполне заслуженным.
Самая последняя сцена
После того, как Джон Каллерон был ранен, он оказался в своего рода сумерках разума. Все вокруг стало светлее и спокойнее; резкие очертания стерлись; воспоминания пришли к нему; послышалось в его ушах пение, подобное отдаленным звонам. Вещи казались более красивыми, чем они были только что;
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Хам от природы
Желание профессора Гротиуса Яна Бика обнаружить или изучить язык больших обезьян выражалось достаточно ясно. Он - не первооткрыватель факта, что у них есть нечто, могущее соответствовать понятию «язык»; и он не первый человек, вынужденный прожить некоторое время в джунглях под защитой деревянных кольев с целью приобрести некоторую информацию о значении различных слогов, которые гориллы, кажется, произносят. Если столь грубое собрание звуков, составляющее меньше сотни слов, вообще может называться языком, следует признать, что Профессор изучил его, как показали его недавние эксперименты. Чего он не доказал, так это утверждения, что он в самом деле беседовал с гориллой, знаками или словесно, или любыми иными средствами достигнув понимания, как он выразился, менталитета крупной обезьяны, или, как выразимся мы, ее точки зрения. Профессор Бик утверждает, что сделал это. И хотя он дает нам некоторое подтверждение, которое делает его историю вполне возможной, нужно запомнить, что оно не имеет силы доказательства.
История Профессора в кратком изложении состоит в том, что, осваивая этот язык, который никто из свидетелей его экспериментов не назовет сомнительным, он возвратился в джунгли на неделю, живя все время в клетке для исследователя модели Бика. К самому концу недели доставили большую гориллу мужского пола, и Профессор привлек ее одним словом: «Продовольствие». По его словам, животное подошло близко к клетке, судя по всему, приготовившись поговорить, но очень рассердилось, увидев там человека, ударило по прутьям клетки и ничего не сказало. Профессор рассказывает, что он спросил самца, почему тот разозлился. Он признает, что узнал не больше сорока слов из этого языка, но полагает, что есть, возможно, еще тридцать. Многое, однако, выражается, как он говорит, просто интонацией.
Гнев, например, и множество сходных по значению слов, типа ужасный, пугающий, убийственный, будь то существительные, глаголы или прилагательные, выражаются, как он говорит, простым рычанием. Нет слова для «почему», но вопросы передаются понижением тона.
Когда он спросил, почему животное разозлилось, горилла сказала, что люди убили ее, и добавила шум, который, по предположению профессора, содержал ссылку на оружие. По его свидетельству, единственное слово, которое горилла использовала в своем замечании, было слово со значением «человек». Предложение, насколько понял профессор, состояло в следующем: «Человек убить меня. Оружие». Но слово «убить» было представлено просто рыком, «меня» - ударом в грудь, а «оружие», как я уже объяснил, оказалось только шумом. Профессор полагает, что в конечном счете слово «оружие» могло быть развито из того шума, но думает, что потребуется много столетий, и если в течении этого времени оружие перестанут использовать, стимул исчезнет, слово никогда не сложится вообще, и конечно, в нем не будет необходимости.
Профессор пытался, проявляя интерес, невежество, сомнение и даже негодование, принудить гориллу сказать еще что-нибудь; но к его разочарованию, тем более интенсивному, что одним словом он все-таки обменялся с животным, горилла только повторила то, что уже сказала, и снова ударила по клетке. Это продолжалось в течение получаса: профессор демонстрировал всевозможные признаки симпатии, горилла бушевала и билась о клетку.
Это были тридцать минут самого интенсивного волнения для профессора; в течение этого времени он видел воплощение мечты, которую многие считали безумной, видел, как мечта оказалась в пределах досягаемости, и все время тупая горилла только и делала, что повторяла простой отрывок предложения и била по клетке огромными руками; и жара, конечно, усиливалась. К исходу получаса волнение и высокая температура, кажется, уничтожили лучшие черты характера Профессора, и он отмахнулся от отвратительного скота сердитым жестом, который, вероятно, оказался немногим менее нетерпелив, чем собственные жесты гориллы. И после этого животное внезапно стало разговорчивым. Оно еще неистовее, чем раньше, бросилось на клетку, просунуло огромные пальцы между прутьями, пытаясь дотянуться до Профессора, и обезьянья болтовня потекла рекой.
Ну почему люди стреляют в него, спросил зверь. Он сделал себя ужасным, поэтому люди должны любить его. Начался настоящий шквал того, что Профессор называет аргументацией. «Я, я ужасный», два удара в грудь и затем рычание. «Человек любить меня». И затем решительное отрицание, и звук, который означал оружие, и внезапная ярость, бросок к клетке, чтобы добраться до Профессора.
Горилла, как объясняет Профессор Бик, очевидно восхищалась только силой; всякий раз, когда животное произносило: «Я сделаюсь ужасным для Человека», предложение, которое оно часто повторяло, оно вытягивалось, выпячивало огромную грудь и обнажало ужасные зубы; и конечно, говорит Профессор, было нечто ужасно великое в угрожающем звере. «Я ужасный», повторялось снова и снова, «я ужасный. Небо, солнце, звезды со мной. Человек любить меня. Человек любить меня. Нет?» Подразумевалось, что все великие силы природы помогали ему и его ужасным зубам, которые он неоднократно демонстрировал, и что поэтому человек должен любить его; и зверь широко раскрыл свои челюсти, пока это говорил, показывая всю их ужасную силу.
Здесь, по моему мнению, и кроется основной недостаток истории Профессора Бика; он был, очевидно, намного больше заинтересован в другом: он действительно беспокоился об ужасном искажении точки зрения этого животного, или менталитета, как он назвал это, и не слишком интересовался тем, действительно ли мы поверим тому, что он сказал.
Но я упомянул, что есть обстоятельство в его истории, делающее все происшедшее вероятным и даже убедительным. Оно таково. Профессор Бик заметил тогда пулевое ранение на кончике левого уха гориллы, посредством которого животное удалось идентифицировать, сделал анализ менталитета в письменной форме и показал его нескольким коллегам, прежде чем он каким-то образом объяснил, как у животного сложилась такая точка зрения.
Много времени спустя со всей определенностью установили, что это животное было поймано молодым на склонах Килиманджаро и обучено и даже образовано, насколько такие вещи возможны, выдающимся немецким профессором, persona grata в Суде Берлина.
Дом герра Шнитцельхассера
Пушечные залпы в городе Грайнштейне звучал тихо. Семейство Шнитцельхассеров жило здесь в трауре - старик и старуха. Они никогда не делали визитов и не виделись ни с кем из знакомых, потому что знали, что не смогут говорить так, как будто не носят траур. Они боялись, что их тайна будет выдана. Они никогда не интересовались войной, которую устроил Бог Войны. Они уже не интересовались, что он сделает дальше. Они никогда не читали его речей; они никогда не вывешивали флагов, когда он требовал флагов: они не могли собраться с силами.
У них было четверо сыновей.
Одинокая старая пара не ходила дальше, чем в магазин за продуктами. Голод преследовал их. Они весь день сражались с голодом, и потом наступал вечер; но они ничего не могли сэкономить. В противном случае они не выходили вообще. Голод медленно приближался с наступлением темноты. У них не было ничего, кроме пайков, и пайки становились все меньше. У них была собственная свинья, но закон гласил, что ее нельзя убить. Так что свинья не имела для них смысла.
Они частенько ходили посмотреть на эту свинью, когда голод особенно наседал.
Но на большее они не смели решиться.
Голод подходил все ближе и ближе. Война должна была закончиться первого июля. Бог Войны собирался взять Париж в этот день и сразу покончить с войной. Но тогда война всегда подходила к концу.
Она подходила к концу в 1914-м, и их четыре сына должны были вернуться домой, когда падали листья. Бог Войны обещал это. И даже если она кончится, это не вернет теперь домой их четверых детей. Так что какое имеет значение, что там сказал Бог Войны.
Они знали, что должны скрывать подобные мысли. Именно из-за таких мыслей они не доверяли себе, не могли выходить и видеть других людей, поскольку они боялись, что своей внешностью, или своим молчанием или, возможно, своими слезами, они могли бы нанести оскорбление его Высочайшеству. А голод сделал людей такими подозрительными… Мало ли что могут сказать? И они оставались в закрытом помещении.
Но теперь… Что случится теперь? Бог Войны прибыл в Грайнштейн, чтобы послушать пушки. Один офицер из штаба должен поселиться в их доме. И что случится теперь?
Они обговорили все это. Они должны бороться и прилагать усилия. Офицер пробудет здесь только один вечер. Он уедет утром, очень рано, чтобы подготовиться к возвращению в Потсдам: он отвечал за императорскую машину. Так в течение одного вечера они должны быть веселы. Они должны представить, это предложил герр Шнитцельхассер, они должны думать весь вечер, что Бельгия, Франция и Люксембург все вместе атаковали фатерлянд, и что кайзер, абсолютно неподготовленный, совершенно неподготовленный, обратился к немцам с просьбой защитить страну от Бельгии.
Да, старуха могла вообразить это; она могла думать об этом весь вечер.
И затем - это возможно только в веселом расположении духа, - нужно вообразить немного больше, только на один вечер: это будет очень легко; нужно представить, что все четыре мальчика живы.
Ганс тоже? (Ганс был самым младшим).
Да, все четверо. Только на один вечер.
Но если офицер спросит?
Он не станет спрашивать. Что такое четыре солдата?
Так что все было устроено; а вечером прибыл офицер. Он принес свой собственный паек, так что голод не приближался больше. Голод только остановился за дверью и не замечал офицера.
За ужином офицер начал говорить. Сам кайзер, он сказал, был в Шартцхаузе.
«Так», сказал герр Шнитцельхассер, «прямо по пути». Так близко.
Такая честь.
И действительно, тень Шартцхауза заслоняла их сад по утрам.
Это была такая честь, сказала и фрау Шнитцельхассер. И они начали хвалить кайзера. Как велик Бог Войны, сказала она; самая великолепная война, какая когда-либо была.
Конечно, сказал офицер, она закончится к первому июля.
Конечно, сказала фрау Шнитцельхассер. И как велик адмирал.
Нужно помнить и об этом. И как мы счастливы, что у нас есть он: нельзя забывать об этом. Если бы не он, лукавые бельгийцы напали бы на фатерлянд, но они были уничтожены прежде, чем смогли сделать это. Намного лучше предотвратить злое дело, гораздо лучше, чем просто наказать за него. Так мудро. И если бы не он, если бы не он…
Старик увидел, что она не могла продолжать, и торопливо подхватил лихорадочную похвалу. Лихорадочной она была из-за их голода, и ужасная потеря воздействовала на их умы не меньше, чем болезнь, и все, что они делали, делалось торопливо и несдержанно. Его похвалы Богу Войны следовали одна за другой, пока офицер ел. Он говорил о нем как об одном из тех замечательных людей, об одном из монархов, которые приносят счастье своим подданным. И теперь, он сказал, кайзер здесь, в Шартцхаузе, рядом с нами и слушает орудийные залпы так же, как обычный солдат.
Наконец орудия, как он и сказал, закашляли над зловещими холмами.
Все это время офицер продолжал есть. Он не подозревал, что таилось в мыслях его хозяина и хозяйки. Наконец он отправился наверх в постель.
Жестокость легко может довести до лихорадки, так могут подействовать и речи; и это измучило их, так что они устали. Старуха заплакала, когда офицер вышел. Но старый герр Шнитцельхассер взял большой мясницкий нож. «Я больше не могу этого вынести», сказал он.
Его жена молча наблюдала, как он шел, держа в руках нож. Он вышел из дома и скрылся в ночи. Через открытую дверь она не видела ничего; все было темно; даже Шартцхауз, где так веселились сегодня вечером, стоял затемненным из страха перед аэропланами. Старуха ждала в тишине.
Когда герр Шнитцельхассер вернулся, на его ноже была кровь.
«Что ты сделал?» совершенно спокойно спросила его старуха. «Я убил нашу свинью», ответил он.
Она тогда вспылила еще сильнее из-за долгого притворства вечером; офицер, должно быть, услышал ее.
«Мы пропали! Мы пропали!» зарыдала она. «Не следовало убивать нашу свинью. Голод сделал тебя безумным. Ты погубил нас».
«Я не мог больше выносить этого», сказал он. «Я убил нашу свинью».
«Но они никогда не позволят нам съесть ее», закричала она. «О, ты погубил нас!»
«Если ты не решалась убить нашу свинью», сказал он, «почему не остановила меня, когда увидела, куда я иду? Ты видела, что я шел с ножом?»
«Я думала», сказала она, «что ты собирался убить кайзера».
Милосердие
Когда Гинденбург и кайзер спускались, как мы читали, с Mont d'Hiver во время недавнего наступления, они увидели на краю воронки двух раненых британских солдат. Кайзер приказал, чтобы о них позаботились: их раны были перевязаны, им дали бренди и привели в сознание. Таков немецкий отчет об этом событии, и он вполне может быть истинным. Это был акт любезности.
Вероятно, не случись этого, два человека умерли бы среди тех пустынных воронок; никто об этом не узнал бы и никого не смогли бы в этом обвинить.
Контраст этой искры имперской доброты с мраком той войны, которую кайзер начал, приятно наблюдать, даже при том, что он освещает только на мгновение дикую темноту, в которую погружены наши дни. Это доброе дело, вероятно, ему надолго запомнится. Даже мы, его враги, запомним это. И кто знает, может быть, тогда, когда больше всего он будет нуждаться в этом, награду за свой поступок он получит.
Ведь Иуда, говорят, однажды в юности из сострадания дал свой плащ дрожащему нищему, который сидел, истерзанный лихорадкой, в тряпье, в отчаянной нужде. И годы прошли, и Иуда забыл о своем поступке. И намного позже, в Аду, Иуде, говорят, давали отдых на один день в конце каждого года - за это доброе дело, которое он совершил так давно в юности. И каждый год он встает, говорят, в этот день и остужает тело среди арктических гор; один раз в год, столетие за столетием.
Возможно, какой-нибудь моряк на вахте в туманный вечер, унесенный далеко от курса к северу, увидел нечто призрачное однажды на плывущем мимо айсберге или услышал в полумраке какой-то голос, который походил на голос человека, и вернулся домой с этой сверхъестественной историей. И возможно, поскольку история переходила от рассказчика к рассказчику, люди нашли в ней достаточно правосудия, чтобы увериться в истинности происшедшего. Так рассказ о милосердии пережил многие столетия.
Увидит ли мореплаватель столетия спустя тусклым октябрьским вечером или ночью, когда луна в тумане кажется зловещей, - красной, огромной и странной, одинокую фигуру в самой пустынной части моря, далеко к северу от того места, где затонула «Лузитания», фигуру, вбирающую в себя весь холод, какой возможно? Увидит ли, как она обнимает скалу айсберга бледного, подобно ей самой, увидит ли, как шлем, панцирь и лед бледно синеют, сливаясь в тумане? Фигура взглянет на них ледяными синими глазами сквозь туман, и усомнятся ли они, встретив чужака в тех суровых морях? Будет ли ответ - или северный ветер будет выть, заменяя голоса? Будет ли слышен Крик Печатей, и раскол плавучих льдин, и вопли странных птиц, потерявшихся в ветре той ночью, или он заговорит с ними в те далекие годы и поведает им, как грешил, предавая человека?
Мрачная, темная история прозвучит в той одинокой части моря, когда он признается морякам, унесенным слишком далеко на север, какой ужасный он устроил заговор против человека. Время и день, когда его увидят, будут передаваться от моряка моряку. В подозрительных тавернах в отдаленных гаванях хорошо запомнят все это.
Немногие пожелают выйти в море в тот день, и немногие рискнут среди скал населенного призраками моря отдаться на волю капризам погоды в ночь кайзера.
И все же, несмотря на мрачность бледно-синего фантома, с панцирем и шлемом, с глазами, мерцающими среди смертоносных айсбергов, и все же, несмотря на горе, причиненное им мужчинам, утонувшим женщинам и детям, и всем погибшим добрым кораблям, все же не будут испуганные моряки, встретив его в тумане в любой момент дня, который он заработал, проклинать его; прохлада, которую он получает от ледяных гор, оправдана добротой, которую он проявил к раненым людям. Ибо моряки в душе - добрые люди, и то, что душа извлекает пользу из своей доброты, покажется им вполне заслуженным.
Самая последняя сцена
После того, как Джон Каллерон был ранен, он оказался в своего рода сумерках разума. Все вокруг стало светлее и спокойнее; резкие очертания стерлись; воспоминания пришли к нему; послышалось в его ушах пение, подобное отдаленным звонам. Вещи казались более красивыми, чем они были только что;
1 2 3 4 5 6 7 8 9