Они миновали стоящего в грязи Билла Бриттерлинга, старого друга Берта. Лицо Берта, искаженное болью, обратилось к Биллу, выразив некую симпатию.
«Удачливый дьявол», сказал Билл.
На дороге с другой стороны нейтральной полосы была такая же грязь, как и на стороне Билла, только грязь там еще и воняла; казалось, за порядком никто никогда не следил. И парапет местами разошелся, поскольку у рабочих команд было очень мало шансов. Три Ток Эмма работали на линии фронта этого батальона, и британские батареи не совсем точно знали, где находится противник. А батарей, занятых уничтожением, было восемь.
Фриц Гроденшассер, стоящий в той непристойной грязи, изо всех сил мечтал, чтобы они поскорее нашли то, что искали. Восемь батарей, ищущих нечто, чего они не могут обнаружить, в окопах, где ты находишься… По сравнению с этим самая ужасная история охотника на слонов покажется немного унылой и безвкусной. Не то, чтобы Фриц Гроденшассер знал что-нибудь об охоте на слонов: он ненавидел все спортивное и от всего сердца одобрял казнь сестры милосердия Кэвелл. А здесь еще были термиты.
Огнемет был очень хорош, как всякое доброе немецкое оружие: он мог сжечь человека заживо на расстоянии в двадцать ярдов. Но проклятый пылающий английский термит мог поймать цель на расстоянии четырех миль. Это было несправедливо.
Три немецких траншейных миномета все еще стреляли. Когда же английские батареи найдут то, что они ищут, и весь этот ужас прекратится? Ночь была холодной и мерзкой.
Фриц переминался с ноги на ногу в глубокой грязной луже, но теплее ему от этого не становилось.
Серия взрывов сотрясла окоп. И тем не менее они не задели миномет! Фриц отодвинулся, чтобы посмотреть, нельзя ли ему отыскать какое-нибудь место, где парапет еще не сломан. И пока Фриц продвигался по окопу, похожему на мусорную канаву, он наткнулся на деревянный крест, который отмечал могилу человека, которого он когда-то знал, а потом хоронил несколько дней назад у парапета, старого Ритца Хандельшайнера.
«Удачливый дьявол», сказал Фриц.
Хозяин нейтральной полосы
Когда последняя династия падет и последняя империя исчезнет, когда сам человек сгинет без следа, тогда, вероятно, все еще останется свид.
И вырос свид на нейтральной полосе у Круазиля неподалеку от Соммы, и рос он в том краю задолго до появления человека.
Он рос так, как никогда не рос прежде. Он стал высоким, крепким и поджарым. Он приподнял свою зеленую голову и пристально огляделся по сторонам. Да, человек ушел, и настал день свида.
Штормы были очень сильны. Иногда куски железа проносились сквозь его листья. Но человек ушел, и настал день свида.
Когда-то приходил туда человек, большой французский фермер, угнетатель свидов. Легенды рассказывали о нем и о его стадах рогатого скота, темные истории, которые передавались растениями из поколения в поколения. Так или иначе, все знали в тех полях, что человек ел свидов.
А теперь его дом исчез, и он больше не вернется.
Штормы были ужасны, но они лучше, чем человек. Свид кивнул своим товарищам: настали годы свободы.
Они всегда знали, что эти годы настанут. Человек был там всегда, но всегда были и свиды. Он уйдет однажды, внезапно, как пришел. Так учила религия свидов. И когда деревья исчезли, свид решил, что день настал. Когда появились сотни маленьких сорняков, которым никогда не дозволяли расти прежде, и беспрепятственно заполонили местность, он уже все знал.
После этого он рос без всяких предосторожностей, в солнечном свете, лунном свете и под дождем; рос в изобилии и свободе и преисполнялся высокомерием, пока не ощутил себя чем-то большим, чем человек. И действительно в тех свинцовых штормах, которые пели часто в его листве, все живые существа казались равными.
Мало того, и немцы ушли, когда отступили с Соммы. Свид стал самым высоким созданием на многие мили. Он воцарился в пустыне. Два кота из разрушенной фермы поселились в нем: он высокомерно высился над ними.
Куропатка пробегала среди его стеблей, далеко, далеко внизу под его высокими листьями. Ночные ветры, печально воющие в Ничьей Земле, казалось, пели для него одного.
Настал, конечно, час свида. Ибо ему, казалось, принадлежала нейтральная полоса. Но только казалось… Именно там я встретил его однажды ночью в свете немецкой ракеты и принес нашей компании, чтобы приготовить.
Сорняки и колючая проволока
Все изменилось. Дивизии сдвинулись с места. Это был, судя по всему, обманный маневр. Батальон прошел по холму и остановился у дороги. Они оставили окопы и после трехдневного марша пришли в новые места. Офицеры достали карты; легкий бриз трепал их; вчера была зима, а сегодня - весна; но весна в пустыне была такой чужой и далекой, что узнать о ней можно было только от этого слабого ветерка. На календаре было начало марта, но ветер дул из ворот апреля. Командир взвода, чувствуя это дуновение ветра, забыл про свою карту и начал насвистывать мелодию, которая внезапно примчалась к нему из прошлого вместе с ветром. Ветер дул из прошлого и с Юга, донося веселую песню свежих южных обитателей. Возможно только один из тех, которые заметили мелодию, когда-то прежде слышал ее. Офицер, сидящий рядом, услышал напев; звук напомнил ему о давнем отпуске на Юге.
«Где вы услышали эту мелодию?» - спросил он у командира взвода.
«О, чертовски далеко отсюда», ответил командир.
Он не помнил точно, где услышал эти звуки, зато помнил солнечный день во Франции и холм, скрытый темным сосновым лесом, и человека, выходящего вечером из леса и шагающего вниз по склону к деревне, напевающего эту песню. Между деревней и холмом были цветущие сады. Так он шел с песней несколько сотен ярдов через сады. «Чертовски далеко отсюда», сказал он.
После этого они долго сидели молча.
«Это не могло случиться очень далеко отсюда», сказал командир взвода. «Это было во Франции, теперь я вспомнил. Но то была прекрасная часть Франции, сплошные леса и сады. Ничем не похожа на эти места, слава Богу». И он устало оглядел окружающее их невыносимое опустошение.
«Где это было?» - спросил другой.
«В Пикардии», был ответ.
«Не в Пикардии ли мы сейчас?» - заметил его друг.
«Да?» переспросил офицер.
«Я не знаю. На картах это не называется Пикардией».
«Это было прекрасное место, так или иначе», сказал командир взвода. «Казалось, там на склоны холмов всегда падали лучи замечательного света. Необычная короткая трава росла на них, и она сияла на солнце вечерами. Черный лес был над ними. Человек выходил оттуда вечерами, что-то напевая».
Он устало посмотрел на коричневую пустошь и на сорняки. Насколько эти два офицера могли видеть, всюду были только коричневые сорняки и куски коричневой колючей проволоки. Он возвратился от пустынной сцены к своим воспоминаниям.
«Он с песней миновал сады и входил в деревню», закончил он. «Странное старое местечко с удивительными фронтонами, называемое Виль-эн-буа».
«Вы знаете, где мы?» - поинтересовался второй.
«Нет», сказал командир взвода. И тут же добавил: «Я не подумал раньше. Не лучше ли нам взглянуть на карту?»
«Думаю, что так», сказал командир взвода, разгладил свою карту и устало занялся выяснением того, где находится.
«О господи!» воскликнул он. «Виль-эн-Буа»!
Весна в Англии и во Фландрии
Очень скоро самые ранние первоцветы взойдут в лесу всюду, где они укрыты с севера. Они будут становиться все смелее с каждым днем, и разрастутся, и спустятся по склонам залитых солнцем холмов.
Потом появятся анемоны, подобно застенчивым бледным существам из племени эльфов, которые не осмеливаются оставить самые далекие уголки леса; в те дни все деревья покроются листвой, появятся и колокольчики, и какой-нибудь удачливый лес примет под свою сень несметное количество их; яркая свежая зелень буковых деревьев вспыхнет между двумя синими полосами - синевой неба и еще более яркой синевой колокольчиков. Позже расцветут фиалки, и в это время лучше всего наблюдать Англию: когда можно услышать кукушку, и она удивляет своих слушателей; когда вечера становятся все длиннее, а летучая мышь снова взмывает ввысь; когда все цветы расцветают и все птицы поют. В такое время не только природа улыбается, но и наши тихие деревни и суровые старые шпили пробуждаются от зимней спячки на свежем воздухе и с легкостью несут груз столетий. В такое время вы могли бы явиться как-нибудь вечерком в одну из тех старых деревень в долине и увидеть, что она способна поведать вам вековечную тайну, которую скрывала и хранила еще до того, как прибыли норманны. Кто знает? Поскольку те места очень стары, очень мудры, очень дружелюбны; они могли бы поговорить с вами однажды теплым вечерком. Если вы пришли к ним, пережив большое несчастье, они могли бы побеседовать с вами; после долгих ночей артобстрелов во Франции они могли бы поговорить с вами, и вы могли бы явственно их услышать.
Это была бы долгая, долгая история о минувших веках; и она бы чудесным образом мало изменилась, намного меньше, чем мы думаем; и повторения каждый вечер, когда говорила старая колокольня и дома замирали у ее подножия, могли бы звучать настолько успокаивающе после бума снарядов, что, возможно, вы почти тотчас бы уснули.
К тому же память, утомленная войной, никогда не сможет удержать длинную историю, которую они поведают, когда колокольня и здания с коричневыми крышами хором будут бормотать вечерами; память никогда не сможет вместить их историю, даже если они будут говорить весь этот теплый весенний вечер напролет. Мы, возможно, уже слышали, что они говорили, и напрочь забыли. Кто знает?
Мы на войне, и видим здесь так много странных вещей: некоторые мы должны забыть, некоторые мы должны запомнить; какие - не нам выбирать.
Повернуться от Кента к Фландрии значит обернуться к времени траура, схожего во все времена года. Весна там не рождает ни листков на бесчисленных дубах, ни зеленого тумана, который плавает подобно ореолу над кущами берез, которые стоят, вздымая волшебные стволы, как призраки лесной чащобы. На многие мили лето не рождает никаких колосьев, не выводит дев повеселиться в лунном свете и не приносит урожаев в дома.
Когда Осень смотрит на сады во всей этой траурной земле, она видит лишь бесплодные деревья, которые никогда не зацветут снова. Зима не собирает крепких фермеров вечерами посидеть у радостных очагов, семейства не встречаются в Рождество, и звон глух в колокольнях; ибо все, о чем может помнить человек - его дом был уничтожен, уничтожен, чтобы создать безумную танцплощадку, на которой убийцы танцуют до самой смерти, предводительствуемые мелким, умным, черствым клоуном, носящим имперский титул.
Здесь, в танце, они приближаются к погибели, пока их ноги не найдут пропасть, которая была приготовлена для них в день, когда они задумали ужасные вещи, которые сотворили.
Кошмарные Страны
Есть некие страны в самых темных поэтических мечтах, которые остаются в памяти поколений. Есть, например, у По «темное озеро Обер, призрачный край Вейра»; есть какие-то таинственные заводи на реке Альф, как полагает Кольридж; две строки Суинберна -
У мертвенно недвижимого моря.
В краю песка, и злата, и руин
- также навевают ужас. Да, есть в литературе некоторые мрачные края, настолько притягательные, что всякий раз, когда вы посещаете их, они оставляют в сознании своеобразную зону кошмара, в которую человек возвращается мысленно, заслышав эти строки.
Приятно иногда воображать себе такие страны, поудобнее устроившись у огня. Приятно, потому что вы можете изгнать образы, закрыв книгу; облачко дыма из трубки скроет их вовсе, а затем появятся приятные, полезные, знакомые вещи. Но во Франции это невозможно. Во Франции кошмарные страны видны всю ночь в звездном свете; рассвет настает, а они все еще на месте. Мертвые захоронены, другие заняли их места среди людей; но потерянные страны лежат непогребенными, открытыми всем ветрам; и потерянный лес стоит, как полчище скелетов, гротескный в своем в одиночестве; даже времена года оставили эти края. Да, и времена года покинули их; так что, если вы захотите посмотреть, как лето переходит в осень или как осень становится зимой, - никаких следов этого вы не увидите. Все здесь похоже на эксцентричный сон какого-то странного человека, очень смутный и таинственный, но лишенный некоторых вещей, которые должны быть там, чтобы вы могли признать в окружающем мире Землю. Это безумный, безумный пейзаж. И он простирается на мили, и мили, и мили. Это крупнейшее деяние человека. Оно создает впечатление, будто человек в припадке гордости, со всеми своими умными изобретениями, сотворил жалкую пародию на мироздание.
Действительно, если мы вернемся к началу этой истории, мы увидим там, у истоков этого злосчастного события, человека, который был всего лишь императором, а желал быть кем-то большим. Он хотел управлять миром, но только разрушил его; и его безумие принесло нищету миллионам, и там, на уничтоженной земле, лежит поверженная во прах мечта. Теперь он никогда не возьмет Париж. Он никогда не будет коронован в Версале как Император Европы; и что же будет с самой тайной его мечтой: разве Цезари не именовали себя божественными? Разве не шептались македонские придворные, что Александр был сыном Бога? А чем Гогенцоллерн хуже их всех?
Почему бы и не достичь этого? Но теперь все миновало, та мечта и линия Гогенцоллерна уничтожены. Маниакальные мечты и разрушенные фермы смешались: они создают «очаровательный» кошмар, и облака все еще мерцают ночами от разрывов снарядов, и спокойствие неба все еще нарушается днем наглыми воздушными шарами, черными взрывами немецких снарядов и белыми - наших зениток.
А внизу остается эта замечательная ненужная земля, где не поют девушки и не летают никакие птицы, кроме скворцов; где не осталось живых изгородей и зарослей диких роз, где ни единая тропа не пересекает пшеничные поля, и вообще там нет никаких полей, никаких ферм и никаких фермеров; только два стога сена высятся на холме, который мне известен; они сохранились в пустыне, и никто не касается их, поскольку здесь слишком хорошо знают немцев. А вершины холмов были снесены до самого мелового слоя. И люди говорят об этом крае, что он зовется Позьер, а о том месте, что оно именуется Гинши; ничто не указывает, что деревни вообще там стояли, и грязные коричневые сорняки заполонили всю эту землю навсегда; и могущественный дух пробудился в человеке, и никто не кланяется Богу Войны, хотя многие умирают. Это Свобода, которая пела свои песни древним, и она честна, как всегда, люди созерцают ее в своих видениях на нейтральной полосе - в те ночи, когда они способны на вылазку; она все еще бродит по ночам в Позьере и в Гинши.
Занятный человек однажды провозгласил себя Императором пустыни Сахара: немецкий Кайзер захватил честную землю и удерживает в слабеющих руках землю воронок, и сорняков, и проволоки, и дикой капусты, и старых немецких костей.
Весна и Кайзер
В то время как весь мир ожидает прихода Весны, остаются большие участки в одной из самых замечательных стран, куда Весна прийти не может.
Груши, вишни и фруктовые сады засверкают в других странах, расцветая в изобилии, как будто их чудеса новы, с красотой свежей и удивительной, как будто ничто подобное прежде никогда не украшало бесчисленные столетия. Сначала лиственницы, а вскоре буки и орешник ярким зеленым пламенем осияют год. Склоны покроются фиалками. Те, у кого есть сады, начнут хвалиться ими и показывать соседям. Миндаль и персик в цвету выглянут из-за старых кирпичных стен. Так земля мечтает о лете на заре года.
Но всему этому немцы предпочли войну. Простое существование мирных людей в уютных странах не имело для них никакого значения. Их кайзер готовился к войне, говорил речи о войне и, как только завершил приготовления, начал войну. И теперь холмы, которые должны быть покрыты фиалками, полны убийственными отверстиями, и отверстия заполнены до половины пустыми банками из-под мясных консервов, и садовые стены исчезли и сады вместе с ними, и не осталось лесов, чтобы укрыть анемоны.
Безграничные массы ржавой колючей проволоки скрыли пейзаж. Все сады там вырублены из безжалостной злобы, вырублены, чтобы повредить Франции, которую враги не могут победить. Все небольшие деревья, которые растут вокруг садов, исчезли - осина, золотой дождь и сирень. Это сотворено на многие сотни миль вокруг. Сотни разрушенных городов пристально взирают на это разбитыми окнами, и видят землю, из которой изгнана даже Весна. И не разрушенные дома в сотнях городов носят траур по ком-то, по мужчине, женщине или ребенку; поскольку немцы сделали войну одинаковой для всех в той земле, куда Весна больше не приходит.
Однажды Весна возвратится; однажды в апреле она снова засияет в Пикардии, поскольку Природа никогда не исчезнет бесследно, она вернется, и смена времен года скроет даже самые мерзкие вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
«Удачливый дьявол», сказал Билл.
На дороге с другой стороны нейтральной полосы была такая же грязь, как и на стороне Билла, только грязь там еще и воняла; казалось, за порядком никто никогда не следил. И парапет местами разошелся, поскольку у рабочих команд было очень мало шансов. Три Ток Эмма работали на линии фронта этого батальона, и британские батареи не совсем точно знали, где находится противник. А батарей, занятых уничтожением, было восемь.
Фриц Гроденшассер, стоящий в той непристойной грязи, изо всех сил мечтал, чтобы они поскорее нашли то, что искали. Восемь батарей, ищущих нечто, чего они не могут обнаружить, в окопах, где ты находишься… По сравнению с этим самая ужасная история охотника на слонов покажется немного унылой и безвкусной. Не то, чтобы Фриц Гроденшассер знал что-нибудь об охоте на слонов: он ненавидел все спортивное и от всего сердца одобрял казнь сестры милосердия Кэвелл. А здесь еще были термиты.
Огнемет был очень хорош, как всякое доброе немецкое оружие: он мог сжечь человека заживо на расстоянии в двадцать ярдов. Но проклятый пылающий английский термит мог поймать цель на расстоянии четырех миль. Это было несправедливо.
Три немецких траншейных миномета все еще стреляли. Когда же английские батареи найдут то, что они ищут, и весь этот ужас прекратится? Ночь была холодной и мерзкой.
Фриц переминался с ноги на ногу в глубокой грязной луже, но теплее ему от этого не становилось.
Серия взрывов сотрясла окоп. И тем не менее они не задели миномет! Фриц отодвинулся, чтобы посмотреть, нельзя ли ему отыскать какое-нибудь место, где парапет еще не сломан. И пока Фриц продвигался по окопу, похожему на мусорную канаву, он наткнулся на деревянный крест, который отмечал могилу человека, которого он когда-то знал, а потом хоронил несколько дней назад у парапета, старого Ритца Хандельшайнера.
«Удачливый дьявол», сказал Фриц.
Хозяин нейтральной полосы
Когда последняя династия падет и последняя империя исчезнет, когда сам человек сгинет без следа, тогда, вероятно, все еще останется свид.
И вырос свид на нейтральной полосе у Круазиля неподалеку от Соммы, и рос он в том краю задолго до появления человека.
Он рос так, как никогда не рос прежде. Он стал высоким, крепким и поджарым. Он приподнял свою зеленую голову и пристально огляделся по сторонам. Да, человек ушел, и настал день свида.
Штормы были очень сильны. Иногда куски железа проносились сквозь его листья. Но человек ушел, и настал день свида.
Когда-то приходил туда человек, большой французский фермер, угнетатель свидов. Легенды рассказывали о нем и о его стадах рогатого скота, темные истории, которые передавались растениями из поколения в поколения. Так или иначе, все знали в тех полях, что человек ел свидов.
А теперь его дом исчез, и он больше не вернется.
Штормы были ужасны, но они лучше, чем человек. Свид кивнул своим товарищам: настали годы свободы.
Они всегда знали, что эти годы настанут. Человек был там всегда, но всегда были и свиды. Он уйдет однажды, внезапно, как пришел. Так учила религия свидов. И когда деревья исчезли, свид решил, что день настал. Когда появились сотни маленьких сорняков, которым никогда не дозволяли расти прежде, и беспрепятственно заполонили местность, он уже все знал.
После этого он рос без всяких предосторожностей, в солнечном свете, лунном свете и под дождем; рос в изобилии и свободе и преисполнялся высокомерием, пока не ощутил себя чем-то большим, чем человек. И действительно в тех свинцовых штормах, которые пели часто в его листве, все живые существа казались равными.
Мало того, и немцы ушли, когда отступили с Соммы. Свид стал самым высоким созданием на многие мили. Он воцарился в пустыне. Два кота из разрушенной фермы поселились в нем: он высокомерно высился над ними.
Куропатка пробегала среди его стеблей, далеко, далеко внизу под его высокими листьями. Ночные ветры, печально воющие в Ничьей Земле, казалось, пели для него одного.
Настал, конечно, час свида. Ибо ему, казалось, принадлежала нейтральная полоса. Но только казалось… Именно там я встретил его однажды ночью в свете немецкой ракеты и принес нашей компании, чтобы приготовить.
Сорняки и колючая проволока
Все изменилось. Дивизии сдвинулись с места. Это был, судя по всему, обманный маневр. Батальон прошел по холму и остановился у дороги. Они оставили окопы и после трехдневного марша пришли в новые места. Офицеры достали карты; легкий бриз трепал их; вчера была зима, а сегодня - весна; но весна в пустыне была такой чужой и далекой, что узнать о ней можно было только от этого слабого ветерка. На календаре было начало марта, но ветер дул из ворот апреля. Командир взвода, чувствуя это дуновение ветра, забыл про свою карту и начал насвистывать мелодию, которая внезапно примчалась к нему из прошлого вместе с ветром. Ветер дул из прошлого и с Юга, донося веселую песню свежих южных обитателей. Возможно только один из тех, которые заметили мелодию, когда-то прежде слышал ее. Офицер, сидящий рядом, услышал напев; звук напомнил ему о давнем отпуске на Юге.
«Где вы услышали эту мелодию?» - спросил он у командира взвода.
«О, чертовски далеко отсюда», ответил командир.
Он не помнил точно, где услышал эти звуки, зато помнил солнечный день во Франции и холм, скрытый темным сосновым лесом, и человека, выходящего вечером из леса и шагающего вниз по склону к деревне, напевающего эту песню. Между деревней и холмом были цветущие сады. Так он шел с песней несколько сотен ярдов через сады. «Чертовски далеко отсюда», сказал он.
После этого они долго сидели молча.
«Это не могло случиться очень далеко отсюда», сказал командир взвода. «Это было во Франции, теперь я вспомнил. Но то была прекрасная часть Франции, сплошные леса и сады. Ничем не похожа на эти места, слава Богу». И он устало оглядел окружающее их невыносимое опустошение.
«Где это было?» - спросил другой.
«В Пикардии», был ответ.
«Не в Пикардии ли мы сейчас?» - заметил его друг.
«Да?» переспросил офицер.
«Я не знаю. На картах это не называется Пикардией».
«Это было прекрасное место, так или иначе», сказал командир взвода. «Казалось, там на склоны холмов всегда падали лучи замечательного света. Необычная короткая трава росла на них, и она сияла на солнце вечерами. Черный лес был над ними. Человек выходил оттуда вечерами, что-то напевая».
Он устало посмотрел на коричневую пустошь и на сорняки. Насколько эти два офицера могли видеть, всюду были только коричневые сорняки и куски коричневой колючей проволоки. Он возвратился от пустынной сцены к своим воспоминаниям.
«Он с песней миновал сады и входил в деревню», закончил он. «Странное старое местечко с удивительными фронтонами, называемое Виль-эн-буа».
«Вы знаете, где мы?» - поинтересовался второй.
«Нет», сказал командир взвода. И тут же добавил: «Я не подумал раньше. Не лучше ли нам взглянуть на карту?»
«Думаю, что так», сказал командир взвода, разгладил свою карту и устало занялся выяснением того, где находится.
«О господи!» воскликнул он. «Виль-эн-Буа»!
Весна в Англии и во Фландрии
Очень скоро самые ранние первоцветы взойдут в лесу всюду, где они укрыты с севера. Они будут становиться все смелее с каждым днем, и разрастутся, и спустятся по склонам залитых солнцем холмов.
Потом появятся анемоны, подобно застенчивым бледным существам из племени эльфов, которые не осмеливаются оставить самые далекие уголки леса; в те дни все деревья покроются листвой, появятся и колокольчики, и какой-нибудь удачливый лес примет под свою сень несметное количество их; яркая свежая зелень буковых деревьев вспыхнет между двумя синими полосами - синевой неба и еще более яркой синевой колокольчиков. Позже расцветут фиалки, и в это время лучше всего наблюдать Англию: когда можно услышать кукушку, и она удивляет своих слушателей; когда вечера становятся все длиннее, а летучая мышь снова взмывает ввысь; когда все цветы расцветают и все птицы поют. В такое время не только природа улыбается, но и наши тихие деревни и суровые старые шпили пробуждаются от зимней спячки на свежем воздухе и с легкостью несут груз столетий. В такое время вы могли бы явиться как-нибудь вечерком в одну из тех старых деревень в долине и увидеть, что она способна поведать вам вековечную тайну, которую скрывала и хранила еще до того, как прибыли норманны. Кто знает? Поскольку те места очень стары, очень мудры, очень дружелюбны; они могли бы поговорить с вами однажды теплым вечерком. Если вы пришли к ним, пережив большое несчастье, они могли бы побеседовать с вами; после долгих ночей артобстрелов во Франции они могли бы поговорить с вами, и вы могли бы явственно их услышать.
Это была бы долгая, долгая история о минувших веках; и она бы чудесным образом мало изменилась, намного меньше, чем мы думаем; и повторения каждый вечер, когда говорила старая колокольня и дома замирали у ее подножия, могли бы звучать настолько успокаивающе после бума снарядов, что, возможно, вы почти тотчас бы уснули.
К тому же память, утомленная войной, никогда не сможет удержать длинную историю, которую они поведают, когда колокольня и здания с коричневыми крышами хором будут бормотать вечерами; память никогда не сможет вместить их историю, даже если они будут говорить весь этот теплый весенний вечер напролет. Мы, возможно, уже слышали, что они говорили, и напрочь забыли. Кто знает?
Мы на войне, и видим здесь так много странных вещей: некоторые мы должны забыть, некоторые мы должны запомнить; какие - не нам выбирать.
Повернуться от Кента к Фландрии значит обернуться к времени траура, схожего во все времена года. Весна там не рождает ни листков на бесчисленных дубах, ни зеленого тумана, который плавает подобно ореолу над кущами берез, которые стоят, вздымая волшебные стволы, как призраки лесной чащобы. На многие мили лето не рождает никаких колосьев, не выводит дев повеселиться в лунном свете и не приносит урожаев в дома.
Когда Осень смотрит на сады во всей этой траурной земле, она видит лишь бесплодные деревья, которые никогда не зацветут снова. Зима не собирает крепких фермеров вечерами посидеть у радостных очагов, семейства не встречаются в Рождество, и звон глух в колокольнях; ибо все, о чем может помнить человек - его дом был уничтожен, уничтожен, чтобы создать безумную танцплощадку, на которой убийцы танцуют до самой смерти, предводительствуемые мелким, умным, черствым клоуном, носящим имперский титул.
Здесь, в танце, они приближаются к погибели, пока их ноги не найдут пропасть, которая была приготовлена для них в день, когда они задумали ужасные вещи, которые сотворили.
Кошмарные Страны
Есть некие страны в самых темных поэтических мечтах, которые остаются в памяти поколений. Есть, например, у По «темное озеро Обер, призрачный край Вейра»; есть какие-то таинственные заводи на реке Альф, как полагает Кольридж; две строки Суинберна -
У мертвенно недвижимого моря.
В краю песка, и злата, и руин
- также навевают ужас. Да, есть в литературе некоторые мрачные края, настолько притягательные, что всякий раз, когда вы посещаете их, они оставляют в сознании своеобразную зону кошмара, в которую человек возвращается мысленно, заслышав эти строки.
Приятно иногда воображать себе такие страны, поудобнее устроившись у огня. Приятно, потому что вы можете изгнать образы, закрыв книгу; облачко дыма из трубки скроет их вовсе, а затем появятся приятные, полезные, знакомые вещи. Но во Франции это невозможно. Во Франции кошмарные страны видны всю ночь в звездном свете; рассвет настает, а они все еще на месте. Мертвые захоронены, другие заняли их места среди людей; но потерянные страны лежат непогребенными, открытыми всем ветрам; и потерянный лес стоит, как полчище скелетов, гротескный в своем в одиночестве; даже времена года оставили эти края. Да, и времена года покинули их; так что, если вы захотите посмотреть, как лето переходит в осень или как осень становится зимой, - никаких следов этого вы не увидите. Все здесь похоже на эксцентричный сон какого-то странного человека, очень смутный и таинственный, но лишенный некоторых вещей, которые должны быть там, чтобы вы могли признать в окружающем мире Землю. Это безумный, безумный пейзаж. И он простирается на мили, и мили, и мили. Это крупнейшее деяние человека. Оно создает впечатление, будто человек в припадке гордости, со всеми своими умными изобретениями, сотворил жалкую пародию на мироздание.
Действительно, если мы вернемся к началу этой истории, мы увидим там, у истоков этого злосчастного события, человека, который был всего лишь императором, а желал быть кем-то большим. Он хотел управлять миром, но только разрушил его; и его безумие принесло нищету миллионам, и там, на уничтоженной земле, лежит поверженная во прах мечта. Теперь он никогда не возьмет Париж. Он никогда не будет коронован в Версале как Император Европы; и что же будет с самой тайной его мечтой: разве Цезари не именовали себя божественными? Разве не шептались македонские придворные, что Александр был сыном Бога? А чем Гогенцоллерн хуже их всех?
Почему бы и не достичь этого? Но теперь все миновало, та мечта и линия Гогенцоллерна уничтожены. Маниакальные мечты и разрушенные фермы смешались: они создают «очаровательный» кошмар, и облака все еще мерцают ночами от разрывов снарядов, и спокойствие неба все еще нарушается днем наглыми воздушными шарами, черными взрывами немецких снарядов и белыми - наших зениток.
А внизу остается эта замечательная ненужная земля, где не поют девушки и не летают никакие птицы, кроме скворцов; где не осталось живых изгородей и зарослей диких роз, где ни единая тропа не пересекает пшеничные поля, и вообще там нет никаких полей, никаких ферм и никаких фермеров; только два стога сена высятся на холме, который мне известен; они сохранились в пустыне, и никто не касается их, поскольку здесь слишком хорошо знают немцев. А вершины холмов были снесены до самого мелового слоя. И люди говорят об этом крае, что он зовется Позьер, а о том месте, что оно именуется Гинши; ничто не указывает, что деревни вообще там стояли, и грязные коричневые сорняки заполонили всю эту землю навсегда; и могущественный дух пробудился в человеке, и никто не кланяется Богу Войны, хотя многие умирают. Это Свобода, которая пела свои песни древним, и она честна, как всегда, люди созерцают ее в своих видениях на нейтральной полосе - в те ночи, когда они способны на вылазку; она все еще бродит по ночам в Позьере и в Гинши.
Занятный человек однажды провозгласил себя Императором пустыни Сахара: немецкий Кайзер захватил честную землю и удерживает в слабеющих руках землю воронок, и сорняков, и проволоки, и дикой капусты, и старых немецких костей.
Весна и Кайзер
В то время как весь мир ожидает прихода Весны, остаются большие участки в одной из самых замечательных стран, куда Весна прийти не может.
Груши, вишни и фруктовые сады засверкают в других странах, расцветая в изобилии, как будто их чудеса новы, с красотой свежей и удивительной, как будто ничто подобное прежде никогда не украшало бесчисленные столетия. Сначала лиственницы, а вскоре буки и орешник ярким зеленым пламенем осияют год. Склоны покроются фиалками. Те, у кого есть сады, начнут хвалиться ими и показывать соседям. Миндаль и персик в цвету выглянут из-за старых кирпичных стен. Так земля мечтает о лете на заре года.
Но всему этому немцы предпочли войну. Простое существование мирных людей в уютных странах не имело для них никакого значения. Их кайзер готовился к войне, говорил речи о войне и, как только завершил приготовления, начал войну. И теперь холмы, которые должны быть покрыты фиалками, полны убийственными отверстиями, и отверстия заполнены до половины пустыми банками из-под мясных консервов, и садовые стены исчезли и сады вместе с ними, и не осталось лесов, чтобы укрыть анемоны.
Безграничные массы ржавой колючей проволоки скрыли пейзаж. Все сады там вырублены из безжалостной злобы, вырублены, чтобы повредить Франции, которую враги не могут победить. Все небольшие деревья, которые растут вокруг садов, исчезли - осина, золотой дождь и сирень. Это сотворено на многие сотни миль вокруг. Сотни разрушенных городов пристально взирают на это разбитыми окнами, и видят землю, из которой изгнана даже Весна. И не разрушенные дома в сотнях городов носят траур по ком-то, по мужчине, женщине или ребенку; поскольку немцы сделали войну одинаковой для всех в той земле, куда Весна больше не приходит.
Однажды Весна возвратится; однажды в апреле она снова засияет в Пикардии, поскольку Природа никогда не исчезнет бесследно, она вернется, и смена времен года скроет даже самые мерзкие вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9