День за днем проходили совершенно незаметно. К ночи мы обыкновенно спускались на Марс, чтобы переночевать в какой-либо гостинице и запастись провизией для дальнейшего путешествия.
Я не буду описывать всех чудес и диковин, которые мне привелось видеть во время нашего путешествия; их было так много, что одно их перечисление заняло бы немало страниц.
От времени до времени мы спускались на Марс, чтобы осмотреть ту или иную достопримечательность, и в некоторых местах оставались по суткам и долее.
Находясь постоянно в обществе Либерии, я мало-помалу привыкал к ней, и меня уже перестало поражать ее безобразие. Она была чрезвычайно умной и даже остроум: ной марсианкой, и за безобразными внешними формами ее тела в ней чувствовалась чуткая и деликатная женская душа, притом юная и, по-своему, наивная, – а все это невольно заставляло меня позабывать о ее внешности и видеть одну только ее внутреннюю красоту. Да и самая внешность ее меня уже перестала отталкивать, я начал находить даже в самом ее безобразии свою оригинальную прелесть. Один обворожительный глаз ее, в котором, как в зеркале, отражалась вся ее душа, чего-нибудь да стоил! Когда она устремляла на меня этот глаз, полный неведомой мысли и неведомых чувств и желаний, по всему моему телу пробегал приятный трепет, и мне так и хотелось, чтобы она дольше-дольше смотрела на меня. Даже ее хвостик стал казаться мне уже только забавным, в особенности, когда во время разговора она начинала кокетливо им повиливать. Ко всему этому, не нужно забывать, что я и сам был точно таким же марсианином.
Путешествие наше продолжалось уже около месяца, и за это время у нас с Либерией всего только один раз вышла небольшая размолвка. Однажды, во время одной из остановок, Либерия приобрела в общественном магазине какой-то аппаратик. Этот аппаратик состоял из целой системы проволок и стекол и прицеплялся к глазу. Либерия объяснила мне, что это психоскоп, и что при помощи этого инструмента можно читать чужие мысли.
Признаться сказать, сначала я довольно скептически отнесся к этому инструменту, полагая, что это просто какая-нибудь детская игрушка.
Но Либерия нацепила себе на глаз этот психоскоп и пристально уставилась мне в лицо. Вдруг она со страхом выронила инструмент из своих хоботков и отшатнулась от меня.
– Боже мой, какой вы злой, какой вы недоверчивый и трусливый эгоист! – прошептала она.
Я страшно смутился и растерялся от этого неожиданного вывода из ее наблюдений надо мной. Я действительно в это время думал: а что, если этот психоскоп – не игрушка, и. моя спутница прочтет все мои затаенные мысли, которые я никогда и ни перед кем не хотел бы открывать? /
И мне вдруг стало и жутко и почему-то страшно стыдно. Я почувствовал себя точно совершенно голым в чужом присутствии.
– Либерия, ради бога, не смущайте меня! Уберите это дьявольское изобретение! Я сам откровенно сознаюсь вам во всех своих самых интимнейших мыслях, но только не подвергайте меня этой пытке. – чувствовать себя в вашем присутствии обнаженным! – взмолился я.
– Ведь вот что значит нечистая совесть! – грустно проговорила, успокаиваясь, Либерия. – Впрочем, простите; я вас не могу обвинять, – : тут виновато ваше земное воспитание: вас с самого нежного детского возраста приучают скрывать свои чувства и свои мысли и, таким образом, уродуют вашу нравственную натуру. И вот стоит только с фонарем заглянуть вам в душу, как вас тотчас же охватывает страх: вы боитесь, как бы там не открыли чего-нибудь некрасивого, такого, чего вы не хотели бы показывать, хотя, я уверена, и страх-то в большинстве случаев совершенно неосновательный.
– Но, Либерия, разве вам самой не было бы немножко жутко, если бы в вашей душе вдруг стали читать самые сокровенные ваши мысли? – сказал я.
– Мне? – удивилась марсианка. – Пожалуйста, сколько угодно. Мне, напротив, это доставило бы только одно удовольствие, потому что тогда я надеялась бы легче быть понятой без слов, которые часто неспособны выразить то, что мы хотели бы. Таить и скрывать мне нечего, потому что скрывают одни только злые и недоброжелательные мысли, а у нас, я ручаюсь, вы не найдете ни одного марсианина, который мог бы иметь такие мысли по отношению к своим ближним. Наши изобретатели заняты в настоящее время идеей усовершенствовать этот психоскоп так, чтобы он мог совершенно устранить всякую надобность в устной речи, – чтобы каждый, имеющий его, без слов мог понимать и без слов передавать свои мысли другим.
Желая узнать, каким образом психоскоп передает чужие мысли, я нацепил его себе на глаз и стал смотреть на Либерию. И странно! Я вдруг почувствовал, что мысли в моей голове начали тотчас же принимать другое направление, но я хорошо сознавал в то же время, что это новое направление моих мыслей возбуждается направлением мыслей моей спутницы. Очевидно, тут происходило нечто, подобное возбуждению электрического тока посредством индукции. В данный момент мысли Либерии были очень печальными.
– Милая Либерия, ради бога, не огорчайтесь! – прошептал я, отнимая от глаза психоскоп…
На следующий день мы завидели вдали Озеро Солнца, посреди которого находился остров, а на этом острове возвышался высокий искусственный холм, на котором стояло, блиставшее издали, величественное здание Главного Центрального Статистического Бюро…

XIII

Это здание Статистики представляло из себя в своем роде чудо марсианской архитектуры. Стены его были облицованы прозрачным камнем, вроде горного хрусталя или топаза; крыша была вычеканена из чистого серебра и, подобно горному снегу, блестела на солнце; фронтоны, карнизы и капители у колонн были из настоящего золота, а сами колонны у портика не то из яшмы, не то из малахита. Фрески и, барельефы на стенах были инкрустированы самоцветными камнями, и эта чудная мозаика горела на солнце тысячью разноцветных огней. (Благородные металлы на Марсе, как и на Земле, ценятся довольно дорого, так как и там они встречаются в очень небольшом количестве.) Вокруг здания и по откосам искусственной горы, на которой оно стояло, был разбит роскошный сад с причудливыми беседками, аллейками, фонтанами и целою колоннадою разнообразнейших статуй, изображавших знаменитых марсиан.
Мы опустили свой электролет у самого входа в этот роскошный дворец. С бьющимся сердцем начал я подниматься по ступенькам крыльца вслед за Либерией…
Удивило меня то, что нас никто не останавливал и не спрашивал, зачем и к кому мы идем? Но вот, наконец, мы вступили под своды здания, внутренность которого оказалась еще более роскошной, чем наружный вид. Первое, что мне бросилось в глаза, – это какие-то огромные; богато изукрашенные шкафы с циферблатами, расставленные по всей длине громадной залы. Около этих шкафов разгуливали несколько марсиан, не обративших на нас ни малейшего внимания. Но когда мы прошли несколько далее, к нам вдруг подошел один из них.
– А, Либерия и господин Не-Он! милости просим! – приветливо заговорил он. – А я уже давно вас здесь поджидаю, так как Пакс предупредил меня в вашем намерении посетить наше Бюро.
Как оказалось, это был Рацио, друг Пакса. После первых приветствий он отвел нас в один из уголков залы, усадил за столик, и так как мы были голодны, угостил прекрасным завтраком, который был автоматически, как и везде, подан на этот столик.
– Обратите внимание вот, например, на этот шкаф, – указал он, подводя меня к одному из огромных шкафов, наверху которого красовалась надпись: «Агрикультура».
Боясь, что надо мной трунят, я хотя и недоверчиво, но тем не менее с величайшим любопытством начал рассматривать…

XVI Главы XIV и XV в оригинале изъяты цензурой. – Прим. редактора.



На Озере Солнца, в окрестностях здания Бюро, был целый город, единственный город на всем шаре Марса, или, вернее, даже не город, а нечто вроде постоянной всемирной выставки, где были сосредоточены все достопримечательности, все диковинки Марса. Тут были разнообразнейшие музеи, различные картинные галереи, физические кабинеты, химические лаборатории, отделения для машин и прочее, и прочее, словом – были выставлены все произведения марсианских хоботов и марсианского гения, начиная с доисторических времен и кончая последним временем. Чтобы осмотреть, даже бегло, все достопримечательности этой выставки, потребовались бы многие месяцы, если не годы.
Я не стану описывать подробно все то, что – я здесь видел; упомяну лишь о двух, наиболее меня поразивших диковинках – это о «Марсианской усыпальнице» и «Панораме мира».
«Марсианская усыпальница» находилась в огромном дворце, все залы которого были уставлены гробницами, с заключенными в них телами марсиан. Но эти тела не были трупами, это были тела лишь на время умерших, или, вернее, – уснувших, марсиан. Уже несколько тысячелетий тому назад марсиане открыли способ приостанавливать на произвольно долгий срок жизнь в живом организме и потом в любой момент воскрешать этот организм снова. Таким образом, прерывая жизнь на те или другие сроки, явилась возможность продолжить ее чуть не на произвольно долгое время. После этого открытия нашлось много охотников, пожелавших быть усыпленными на десятки, сотни и даже тысячи лет, с условием, чтобы потом, в указанный ими срок, их разбудили, и они могли бы жить снова.
Подвергающегося усыплению обыкновенно поят каким-то особым составом, и когда он засыпает и в его теле совершенно замирают все жизненные отправления, это неподвижное, замершее тело опускают в особого рода жидкость, которая обладает свойством при малейшем сотрясении мгновенно обращаться в кристалл, подобно воде, с температурой ниже 0°, так что тело усыпленного оказывается внутри этого кристалла и делается совершенно недоступным никаким внешним влияниям атмосферы, вследствие чего может сохраняться, как какой-нибудь консерв, совершенно не тронутым бесконечно долгое время. На кристалле делают надпись, – кто такой, когда усыплен и когда его следует разбудить, а затем ставят в усыпальницу. Чтобы вызвать вновь к жизни консервированный таким образом организм, кристалл особым образом разбивают, причем, он рассыпается на мельчайшие кусочки, а освободившееся тело, после известных совершенных над нам манипуляций, воскресает.
«Панорама мира» находилась также в особом здании, вернее – в огромной обсерватории.
Уже давно-давно, еще в то время, когда наша Европа переживала ледниковый период, марсиане изобрели особого рода телефотограф, который дает возможность на свертке ткани, постоянно развертывающемся, непрерывно получать изображения той планеты, на которую этот прибор направлен, и фотографировать ее. Громадные кипы подобных свертков с изображениями, в которых заключаются истории в лицах всех солнечных планет, хранятся, расположенные в хронологическом порядке, в особых книгохранилищах, и всякий желающий во всякое время может видеть любое событие, совершавшееся/ например, на нашей Земле, за сотни и тысячи лет тому назад. Для этого соответствующий свиток навертывают на вращающийся вал и смотрят на изображения на нем через особые оптические приборы.
Рацио, бывший нашим проводником, показал нам несколько таких живых картин из истории нашей земной планеты. Я видел, таким образом, в этом оригинальном кинематоскопе пещерных людей, ведущих борьбу с дикими, допотопными животными; видел кочевые племена, населявшие в доисторические времена нашу нынешнюю Европу; видел затем египетских фараонов, окруженных многочисленными толпами свиты и войска, во время смотра; видел царя Давида; видел греков в сражении при Фермопилах; Юлия Цезаря, поражаемого Брутом; Наполеона во время Бородинской битвы и прочее, и прочее. Словно на огромной сцене театра, исторические события, одно за другим, развертывались перед моим глазом.
Более трех недель употребили мы с Либерией на осмотр и изучение разных чудес, находившихся на выставке на Озере Солнца, но, разумеется, не осмотрели и десятой доли того, на что стоило бы взглянуть. Я так увлекся всем мною виденным, что стал почти совершенно позабывать о том, кто я, и что мое пребывание здесь, на Марсе, только временное. К окружающим меня марсианам я привык настолько, что стал смотреть на них так же, как смотрел бы на людей, – их безобразие уже перестало мне казаться безобразием, напротив, они казались мне очень милыми, ловкими и даже грациозными. Словом, я чувствовал себя здесь как нельзя лучше, и все мои желания были направлены к тому, чтобы побольше видеть, побольше знать.
Но вот в одно прекрасное время Рацио сообщил мне, что Пакс желает переговорить о чем-то со мной.
– Что вам угодно? – спросил я, подойдя к телефону.
– Несчастье! – ответил Пакс. – Мой сын Экспериментус, переселившийся в ваше земное тело, внезапно заболел. Болезнь очень серьезная. Его можно спасти только под одним условием, если ваше «я» снова немедленно же возвратится в свое тело; иначе ваше земное тело умрет, дух моего сына отойдет в область неизвестного, а вы останетесь среди нас навсегда.
Это известие было для меня ударом грома среди безоблачного неба! Как ни интересна была жизнь среди обитателей Марса, но я все-таки находился тут только из любопытства, я был только гостем здесь, и мне никогда и в голову не приходило оставаться тут навсегда. Там, на Земле, остались все мои привязанности, все мои привычки, вся моя любовь. Я предпочитал лучше жить вместе с людьми, чем оставаться чужим среди благоденствующих марсиан. Я вспомнил, наконец, о своей возлюбленной, оставшейся на Земле, и жгучий стыд и страх овладели мной. Как я мог позабыть о ней?! Как я мог хоть одну минуту не думать о ней?! Боже мой! Что, если в самом деле мне придется остаться здесь навсегда, навечно с ней разлученным, и она даже никогда и не узнает о моем удивительном превращении?! О, мне казалось, что я схожу с ума! Мы только тогда познаем всю силу любви, когда рискуем потерять любимое существо. Но при обыкновенных условиях человек, по крайней мере, борется, старается устранить препятствия, мешающие ему соединиться с любимым человеком, проявляет иногда геройские подвиги, выказывая всю силу своей энергии, своего ума, своей ловкости. Но что значили бы весь мой ум, вся моя энергия, все мои силы и способности, если бы мое земное тело погибло, а я остался бы на Марсе? Если бы даже допустить, что Роша, или кто-нибудь другой на Земле, пожелали поменяться со мной моим марсианским телом, и я снова имел бы возможность попасть на Землю, то разве моя возлюбленная узнала бы меня в моем новом теле? Разве она могла бы меня любить так же, как раньше? Без сомнения, нет! Ведь любят не за одно «я», не за одну душу, а и за тело. Разве может иметь какую-либо прелесть для молодой девушки юная душа в дряхлом старческом теле?
Мое положение было поистине трагическим. «Скорее, скорее! Авось, еще успею!» – вот все, на что я мог теперь надеяться.
Мой страх был дотого велик, что я, позабыв всякую деликатность, чуть не силою тащил Либерию ехать со мною в обратный путь, так как один я не сумел бы ориентироваться и найти более прямую и скорую дорогу к жилищам Паксов. Юная марсианка беспрекословно повиновалась моему желанию, но при всем своем смятении и страхе я не мог не заметить, что она была очень расстроена и опечалена. «Бедняга, – думалось мне, – она ведь тоже рискует потерять своего единственного брата». Однако мне почему-то казалось, что она далеко не с той стремительностью спешит с нашим возвращением, как этого хотелось мне. Впрочем, нужно сказать и то, что при моем положении каждая секунда должна была мне казаться целою вечностью! Рацио, бывший с нами, заметив мое беспокойство и тревогу, стал успокаивать меня, говоря, что если мы отправимся в обратный путь по подземной железной дороге, вагоны которой приводятся в движение сжатым воздухом, то через какие-нибудь час-полтора будем уже на месте. Он довел нас до подземного вокзала, где мы сели в пулеобразный, герметически закупоривающийся вагон. Так как во время пути приток свежего воздуха снаружи в эти вагоны был невозможен, то в них находились особые резервуары с жидким воздухом, благодаря которому пассажиры в вагонах могли вполне обходиться без наружного свежего воздуха.
Поезд тронулся. Но несмотря на страшный толчок, который должен был получиться в начале полета вагона по трубе, этого толчка я почти не заметил. Точно так же остановки и толчки на узловых линиях, которые неизбежно должны были встречаться нам на пути, еле-еле ощущались, – дотого устройство этих дорог было совершенно.
Мы оба почти всю дорогу молчали. Я предоставляю судить самому читателю о той тревоге и опасениях, которые происходили в это время в моей душе.
Что, если мы опоздаем? Шутка сказать! Ведь вся моя судьба висела на волоске из-за какой-нибудь одной промедленной минуты, и я мог остаться навсегда здесь чужим, среди чуждых мне существ, с которыми у меня решительно ничего общего не было, да, как мне казалось, никогда и не могло быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10