а там, сразу за ним, виднелась стена дома с выписанной на ней головой мага. Портрет был сделан искусно и изображал его, как всегда, без бороды. Чуть повыше было начертано изречение мудреца на латыни, которое я перевожу так: «То, что над нами, совпадает с тем, что под нами, и се есть источник чудес». Я поглядел вверх, на высеченные в камне окна этого старинного дама, твердо уверенный, что одно из них освещало фигуру малютки Парацельса, когда он впервые узрел великолепие солнца и стоял, любуясь танцами звезд.
Открылась дверь, на пороге вырос древний старик и поманил меня войти. Он обратился ко мне на ломаном французском, сочтя меня странником из тех краев, и я отвечал ему по-галльски. «Хотите увидеть его одежды? – спросил он. – Мы храним их здесь». Я откликнулся согласием, и он повел меня по коридору, непрестанно утирая влагу, сочащуюся из его глаз и носа; затем мы начали подниматься по источенной червем лестнице, а его французские слова все звучали поверх моей головы. «Каждый год наши горожане устраивают праздник в его память, – говорил он, —и в этот день мы показываем платье, которое он обычно носил». Я не совсем понял, как это возможно, ибо по достижении десятилетнего возраста Парацельс покинул свою родину, отправясь на диспут с немецкими учеными, но решил не спорить. Он привел меля в комнату, где стоял очень громоздкий ларь, или сундук. «Наши реликвии, – сказал он, открывая его весьма бережно. – Говорят, будто больные излечивались от одного прикосновения к ним». Он подал мне шляпу и мантию, каковые я подержал в руках с должной почтительностью. Затем, весьма довольный моим скромным поведением, он прошел со мною по комнате и показал мне чернильницу, стило и перочинный нож; далее настала очередь нескольких книг, не столь уж древних, и перстня, который (по его словам) был снят с руки Парацельса после его кончины. Он готов был продолжать демонстрацию, но я уже достаточно нагляделся и, презрев свою стесненность в средствах, отыскал для него серебряную монету. «Вам следует знать, – пробормотал он, ведя меня обратно к двери, – что у нас в Айнзидельне до сих пор обитают духи».
«Духи, сударь?»
«Да, наподобие тех, что видел наш славный учитель. У нас в округе множество подземных ходов и пещер, и людям, работающим там с лампами, досаждают эти… эти…»
«Но разве вы запамятовали, чему учил нас Парацельс? Что все духи обитают внутри нас? Что все, существующее на земле и в небесах, есть и в самом человеке?»
Он не понял, о чем я толкую, так что я пожелал ему доброго дня и снова вышел на узкую улочку. Когда я возвращался по маленькому мостику, отчаянный вопль заставил меня взглянуть на берег ручья; и там, на возвышающемся посреди грязи валуне, сидела молодая женщина, чье одеяние было пестрым, как майский шест, а лицо и руки – белыми, как молоко.
«Отчего ты кричишь? – воскликнул я на том наречии, которое полагал для нее родным. – Что за хворь гложет тебя?»
«Мне хорошо, – ответила она. – Я довольна. Ступай своей дорогой». После чего она стала вопить и хохотать попеременно, но в такой необычной манере, что я сам почувствовал дрожь в членах. Затем, совершенно внезапно, все ее тело задергалось в страшных корчах, так что она соскользнула с валуна на берег ручья; ее живот вздымался и опадал, а по рукам пробегали сильнейшие судороги. Вместе с тем лицо ее искажалось многими удивительными гримасами, из-за которых рот то и дело открывался и перекашивался на сторону, однако глаза были неизменно устремлены на меня. Я уже собрался идти дальше, как вдруг она выкрикнула «Ду! Ду!», известное мне ангельское имя. Глас ее в тот миг был громок и ужасающ, исходя из глотки подобно лаю хриплого пса, а когда я поглядел вниз, на нее, то увидел, что из открытого рта ее обильно источается пена. Звуки, которые вырывались из ее уст, напоминали слова «чек, чек» или «кек, кек», а потом слышалось «твиш, твиш», точно шипела огромная петарда. Вскоре раздался иной мерзостный звук, приведший мне на ум кошку, что готовится выблевать содержимое своей утробы, – и правда, эту молодую женщину тут же сотрясла неистовая рвота.
«In nomine Deo…» – начал я, сверх всякой меры обеспокоенный мыслью, что в нее вселился бес.
«Что? Это ты? Так ты еще здесь?» – она испускала громкие вопли, а тело ее понемногу оседало в грязь. Затем ее уста крепко сомкнулись, а из ноздрей изошел голос, как бы говоривший «Сожги его. Сожги его». В это мгновенье я тронулся с места, и она прокричала мне: «Нынче случилось то, что доставит тебе большую радость». Затем наступила тишина, и, обернувшись, я увидел, как она сидит на берегу, горько плачет и в скорби своей заламывает руки.
Скоро я вернулся в гостиницу, усталый и опечаленный, не получив того, что искал, и наткнувшись на то, чего не пытался найти. Было уже около полудня, и в лицо мне, лежавшему на кровати, светили солнечные лучи; но потом я как бы увидел скользнувшую мимо тень и сел, ибо меня вдруг оросил пот. В этот миг я услышал слово, что моя мать умерла. Я поднялся и записал день и час, а также прочие обстоятельства на листке бумаги, впоследствии сохраненном мною несмотря на все трудности и опасности обратного пути в Англию. И правда, как было записано, так и свершилось: дома мне передали известие о смерти матери, происшедшей в то самое время, когда меня посетило видение. Перед кончиной ее несколько дней подряд трясло в лихорадке (что странным образом уподобляется корчам той бесноватой у Парацельсова дома), но мое путешествие и растущая жажда знаний сообщили мне столь приподнятое состояние духа, что я нимало не горевал о ней. Разве сам Парацельс не оставил свою семью в поисках мудрости – а кто такой я, чтобы меня сдерживали подобные путы? Передо мною лежал целый мир, мне предстояло его покорить, и я был отнюдь не из тех, кто наследует лишь по крови.
Итак, я вновь собрал свои книги и снял жилье в Карпентерс-ярде, неподалеку от Кристофер-элли и к югу от Литл-Бритн, рядом со скрытой клоакой. Тут держали свои заведения книготорговцы и печатники, и, хотя в иных лавках была только обычная чепуха для безмозглых простолюдинов, образцом коей служат «Сэр Гай Уорикский» или «Плач девы», я нашел и много других книг, малых печатных опусов и сочинений, трактующих о полезных и любопытных предметах. Я мог бы оставаться здесь и читать вечно, однако спустя несколько месяцев разбранился с хозяйкой своего жилища. Это была обыкновенная владелица пивной, одевавшаяся с абсолютно неуместным щегольством и столь дерзкая, что однажды она прямиком вошла ко мне в кабинет, даже не озаботясь постучать в дверь. Я был углублен в свои занятия, и, так как эта женщина не могла в полной мере постигнуть, что я делаю, она завела какой-то дурацкий разговор, не переставая поглядывать на мои бумаги.
«Что это, – спросила она, – выводите вы своим пером? Похоже на колдовские заклинания».
«Мне чужды подобные вещи, мистрис Аглинтино».
«Вот как? Неужели? Ну, а я думаю…»
«Оставьте при себе ваши убогие думы. Я не дал бы за них и…»
«И гроша?» – Она рассмеялась чересчур громко.
«Куда там гроша – и рваного исподнего». По мере произнесения этих слов моя досада росла. «Да как вы посмели вломиться сюда?»
«Я вас не боюсь, – отвечала она, перебирая кружева на своей домотканой юбке, покуда я подымался из-за стола. – Нет на свете мужчины, который мог бы меня напугать».
«Я и не собирался пугать вас, сударыня. Но я не потерплю, чтобы в мои бумаги подглядывали, а из моей работы делали посмешище. Не потерплю».
«Работы? – промолвила она. – Теперь-то я вижу, что это всего лишь дитячьи каракули».
При сих словах я впал в жесточайший гнев и немедля заявил, что съезжаю. На следующий день я подыскал себе жилье на углу Биллитер-лейн и Фенчерч-стрит: там было недавно перестроенное здание, которое называли «новым доходным домом», однако оно и после переделки источало сырые испарения и миазмы, довольно скоро изгнавшие меня оттуда.
И вот ныне вы снова находите меня в моем собственном мире, вдали от голубых просторов Татарии и красных пятен Германии и Италии. Theatrum orbis terrarum уже свернут, убран в футляр и заперт в сундуке, и теперь я разворачиваю перед вами иную карту со своими теченьями и водоворотами, маяками и вехами, а именно – великую карту Лондона, по коему я за все эти годы совершил не одно кругосветное плавание. С Биллитер-лейн я вновь переехал на запад и выбрал себе пристанище на Сикоул-лейн, рядом со стекольным заводиком на Саффрон-хилл, что было весьма полезно для моих упражнений в перспективе. Но дабы проложить курс по той улице, где я когда-то жил, мне не надо ни компаса, ни подзорной трубы! Она вливается во Флит-лейн, однако прежде вы сворачиваете на другую улочку по имени Уайндеген-лейн , которая названа так потому, что она упирается в речушку Флит и на противоположный берег там никак не попадешь. Итак, снова вспять, и мысленно пройдите со мною несколько шагов на север до Холборн-бриджа и Сноу-хилл, где есть акведук. Затем поверните на юг и проследуйте меж канав Флит-лейн, что у самых стен тюрьмы, а потом идите дальше, на Флит-бридж и к Городскому валу . Вперед, вперед! Здесь и ныне все также, как было прежде и будет всегда, ибо град сей, питаемый божественными эманациями и земными соками, не может ни исчахнуть, ни умереть.
Последние двадцать лет или более я бродил среди ломовых извозчиков и кебменов, торговцев и зевак, распутников и носильщиков; мне привычны сутаны и плоеные воротники, шапки и локоны париков; я знаю лечебницы для бедных и прекрасные церкви для богачей. Я знаю районы Портсоукен и Даунгейт, где столь часты убийства; Лангборн и Биллингсгейт, где вам при нужде подделают документы и окажут так называемые куртуазные услуги; Кэндлвик-стрит и Уолброк, печально прославившиеся своими самоубийствами; Винтри и Кордуэйнер, где случаются преступления, о коих лучше не упоминать. Я знаю Рэтклиф, Лаймхаус, Уайтчепел, Сент-Катерин, Стретфорд, Хогстон, Сордайк и все эти печальные места за городскими стенами. Я повстречал девушку на Темза-стрит, ухаживал за ней на Тауэр-стрит и обвенчался с нею в церкви Св. Данстана. У Крестоносцев я похоронил своих мертворожденных детей, двоих мальчиков и одну девочку, а за боковыми вратами монастыря на улице Майнорис покоятся в земле мои братья.
И все же я вновь слышу в сем городе смерти возгласы «Спелые вишни, сладкие яблоки!», или «Прекрасные севильские апельсины!», или «Кому артишоки?», слышу, как предлагают шарфы, лучины и камышовые подстилки. Я знаю, где раздобыть перчатки или очки, мольберт живописца или гребень цирюльника, медную трубу или ночной горшок. Я знаю самые людные места – харчевни и игорные дома, арены для петушиных боев и площадки, где катают шары. Я знаю продавцов одежды с Лондонского моста и ювелиров с Чипсайда, зеленщиков с Баклерсбери и торговцев тканями с Уотлинг-стрит, чулочников с Кордуэйнер-стрит и башмачников с Лондонского вала, скорняков с Уолброка и держателей скобяных лавок с Олд-Джуэри, где стоит такой шум от тележек и повозок, так гремят кареты и колесницы – а тут еще стучат молотами, а там набивают обручи на бочки, – где снуют такие орды мужчин, женщин и детей, что кажется, будто ты угодил в чрево Левиафана. Однако здесь, именно здесь я создал свои философские труды и выполнил свои научные опыты; среди этого гама, едва ли не в самой гуще зловонной толпы вглядывался я в светлый лик природы и находил знаки, коими заявляет о себе spiritus mundi .
И вот теперь я с женою и домочадцами живу в Кларкенуэлле – я перебрался сюда пятнадцать лет тому назад (отец мой, слабый и изможденный до последней степени, обитает в благотворительном приюте). Это весьма здоровое место близ Кларкенуэлл-грин и чуть в стороне от Тернмилл-стрит, где и по сю пору находится колодец клириков; сад мой позади дома сбегает к реке Флит, а далее к северу расстилаются поля Хокли, где стреляют по мишеням лучники. Сам дом стар и просторен; в нем столько коридоров, спален, горниц, комнатушек и мелких закутков, что в них не заблудился бы разве лишь второй Минос. А я сижу в своем кабинете на верхнем этаже, и вокруг меня лежат мои бумаги. Ибо именно в сей комнате я столь ревностно тружусь к вящей славе своей родины, именно здесь я вчитываюсь в самые различные манускрипты, а также брошюры и иные печатные издания. Если выйти отсюда и пересечь лестничную площадку, вы попадете в мою лабораторию, оснащенную всем необходимым – есть там сосуды из глины, из металла, из стекла, а есть и из смешанных материалов; там же я храню реторты и колбы для занятий пиротехникой, так что стены и потолок лаборатории ныне сильно закопчены вследствие моих опытов с горючими веществами. Кроме того, здесь поставлена небольшая перегородка, а за нею расположен целый склад всяческих реактивов и необычных предметов, кои могут пригодиться мне в моих делах, – например, большой пузырь с четырьмя фунтами очень сладкой клейкой массы, напоминающей камедь. Здесь же имеются мешочки с некоторыми порошками, а также свинцовые ящики для стеклянных банок с жидкостями – все это весьма полезно и удобно держать под рукой. А еще здесь есть прозрачная трубка, каковую следует укрыть толстым слоем земли и навоза. И довольно о ней, ибо не время пока говорить яснее.
Однако мало что в этом доме, да и во всем государстве, может сравниться с моим кабинетом. Тут стоят глобусы, лучшие из сделанных Герардом Меркатором, – хотя на иных есть поправки как географического, так и космического свойства, внесенные мною собственноручно и касающиеся, к примеру, местоположения и путей комет, кои мне привелось наблюдать. Тут имеются песочные часы для измерения продолжительности моих штудий и универсальная астролябия, недавно изготовленная Томасом Хиллом с Чипсайда. Но истинная гордость моя заключена в книгах: печатных и писанных древле от руки, в переплетах и без оных, их у меня около четырех тысяч. Среди них есть сочинения на греческом, на латыни и на нашем родном языке, однако все они найдены мною – да, я выискивал и собирал их даже в пору царствования королевы Марии, когда меня чуть не сгубило облыжное обвинение в колдовстве. Некоторые из сих драгоценнейших памятников старины были обнаружены буквально среди отбросов, ибо я находил их в углах разграбленных церквей и монастырей, где им грозила опасность истлеть вовсе. Иные прежде хранились в большом шкафу, или каркасе с ящиками, который я вывез из разрушенного кабинета одного старинного дома (он и сейчас стоит там же, за булавочной мастерской, в унынии и запустении); названья сих книг были выведены на передней части ящиков обычным мелом, и все же сердце мое подпрыгнуло, едва я увидел их. Я знал, что они содержат сотни чрезвычайно редких свидетельств, и теперь каждая из них помещена мною в особый ящичек или футляр, а то и заперта в сундук. Для их копирования и своих собственных писаний мне надобен немалый запас чернил и разного рода перьев – все это лежит по левую руку от меня. Я наполняю чернилами полость своего стила и, усевшись за рабочий стол, по коему разбросаны мои записи, начинаю составлять хронику чудес.
Но мне нет нужды пояснять вам, что чудеса кроются и в моих книгах – среди них есть превосходные и чрезвычайно редкие труды Зороастра, Орфея и Гермеса Трисмегиста, а также фрагменты древних эфемерид . Моя комната стала целой вселенной, или академией, для ученых любой специальности; здесь имеются поистине блестящие сочинения, например «De verbo mirifico» и «De arte cabalistica» Ройхлина, «Книга о квинтэссенции, или новой бесценной жемчужине» Брунсвика – она была выпущена в свет Петром Добрым из Пулы и заново переиздана Яном Лациниусом, знаменитая «De occultia philosophia» Корнелия Агриппы, «De incantationibus» Помпонацци, «Corpus Hermeticum», составленный Турнебусом, а также весьма полезные и приятные для чтения «Clavicula Solomonis» и «Солнце совершенства». Не могу я забыть и о великолепнейшем перле из сокровищницы ученых трудов, открытом мною лишь недавно, – о «Steganographia» Тритемия. Нельзя обойти вниманием и удивительные, божественные дисциплины, трактаты о коих опубликованы самим Парацелъсом, или те глубокие взаимосвязи, каковые можно проследить с помощью «De harmonia mundi» Франческо Джорджи, «De institutione musicae» Боэция и «De divina proportione» Пациола . Этих трудов не найдешь за деньги ни на рынке, ни в книжной лавке, ибо они написаны для избранных.
Среди сих томов в переплетах лежат превосходные трактаты моего собственного исполнения, каковые ради вечной памяти в умах человеческих помечены моей лондонской печатью Гермеса. Я употребил долгие годы отнюдь не на выдумывание пустых загадок и побасенок – нет, я постоянно размышлял о грядущих поколениях. И мои труды, посвященные различным областям знаний, размещены мною в соответствии с тремя космическими уровнями – природным, интеллектуальным и небесным: от тех, что способствуют наилучшему постижению механики, а именно «Элементов геометрии» и «Введения в математику» (сюда же я отношу и «Общие и частные рассуждения о благородном искусстве навигации», а также многочисленные работы по горологии , перспективе, геометрии и прочим предметам), до тех, что предназначены вниманию мудрых, начиная от моей «Propodeumata aphoristica» и далее, по пути усложнения, вплоть до самых ценных и возвышенных сочинений, кои я держу рядом с собою, – они известны под общим именем «Liber Mysteriorum» .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Открылась дверь, на пороге вырос древний старик и поманил меня войти. Он обратился ко мне на ломаном французском, сочтя меня странником из тех краев, и я отвечал ему по-галльски. «Хотите увидеть его одежды? – спросил он. – Мы храним их здесь». Я откликнулся согласием, и он повел меня по коридору, непрестанно утирая влагу, сочащуюся из его глаз и носа; затем мы начали подниматься по источенной червем лестнице, а его французские слова все звучали поверх моей головы. «Каждый год наши горожане устраивают праздник в его память, – говорил он, —и в этот день мы показываем платье, которое он обычно носил». Я не совсем понял, как это возможно, ибо по достижении десятилетнего возраста Парацельс покинул свою родину, отправясь на диспут с немецкими учеными, но решил не спорить. Он привел меля в комнату, где стоял очень громоздкий ларь, или сундук. «Наши реликвии, – сказал он, открывая его весьма бережно. – Говорят, будто больные излечивались от одного прикосновения к ним». Он подал мне шляпу и мантию, каковые я подержал в руках с должной почтительностью. Затем, весьма довольный моим скромным поведением, он прошел со мною по комнате и показал мне чернильницу, стило и перочинный нож; далее настала очередь нескольких книг, не столь уж древних, и перстня, который (по его словам) был снят с руки Парацельса после его кончины. Он готов был продолжать демонстрацию, но я уже достаточно нагляделся и, презрев свою стесненность в средствах, отыскал для него серебряную монету. «Вам следует знать, – пробормотал он, ведя меня обратно к двери, – что у нас в Айнзидельне до сих пор обитают духи».
«Духи, сударь?»
«Да, наподобие тех, что видел наш славный учитель. У нас в округе множество подземных ходов и пещер, и людям, работающим там с лампами, досаждают эти… эти…»
«Но разве вы запамятовали, чему учил нас Парацельс? Что все духи обитают внутри нас? Что все, существующее на земле и в небесах, есть и в самом человеке?»
Он не понял, о чем я толкую, так что я пожелал ему доброго дня и снова вышел на узкую улочку. Когда я возвращался по маленькому мостику, отчаянный вопль заставил меня взглянуть на берег ручья; и там, на возвышающемся посреди грязи валуне, сидела молодая женщина, чье одеяние было пестрым, как майский шест, а лицо и руки – белыми, как молоко.
«Отчего ты кричишь? – воскликнул я на том наречии, которое полагал для нее родным. – Что за хворь гложет тебя?»
«Мне хорошо, – ответила она. – Я довольна. Ступай своей дорогой». После чего она стала вопить и хохотать попеременно, но в такой необычной манере, что я сам почувствовал дрожь в членах. Затем, совершенно внезапно, все ее тело задергалось в страшных корчах, так что она соскользнула с валуна на берег ручья; ее живот вздымался и опадал, а по рукам пробегали сильнейшие судороги. Вместе с тем лицо ее искажалось многими удивительными гримасами, из-за которых рот то и дело открывался и перекашивался на сторону, однако глаза были неизменно устремлены на меня. Я уже собрался идти дальше, как вдруг она выкрикнула «Ду! Ду!», известное мне ангельское имя. Глас ее в тот миг был громок и ужасающ, исходя из глотки подобно лаю хриплого пса, а когда я поглядел вниз, на нее, то увидел, что из открытого рта ее обильно источается пена. Звуки, которые вырывались из ее уст, напоминали слова «чек, чек» или «кек, кек», а потом слышалось «твиш, твиш», точно шипела огромная петарда. Вскоре раздался иной мерзостный звук, приведший мне на ум кошку, что готовится выблевать содержимое своей утробы, – и правда, эту молодую женщину тут же сотрясла неистовая рвота.
«In nomine Deo…» – начал я, сверх всякой меры обеспокоенный мыслью, что в нее вселился бес.
«Что? Это ты? Так ты еще здесь?» – она испускала громкие вопли, а тело ее понемногу оседало в грязь. Затем ее уста крепко сомкнулись, а из ноздрей изошел голос, как бы говоривший «Сожги его. Сожги его». В это мгновенье я тронулся с места, и она прокричала мне: «Нынче случилось то, что доставит тебе большую радость». Затем наступила тишина, и, обернувшись, я увидел, как она сидит на берегу, горько плачет и в скорби своей заламывает руки.
Скоро я вернулся в гостиницу, усталый и опечаленный, не получив того, что искал, и наткнувшись на то, чего не пытался найти. Было уже около полудня, и в лицо мне, лежавшему на кровати, светили солнечные лучи; но потом я как бы увидел скользнувшую мимо тень и сел, ибо меня вдруг оросил пот. В этот миг я услышал слово, что моя мать умерла. Я поднялся и записал день и час, а также прочие обстоятельства на листке бумаги, впоследствии сохраненном мною несмотря на все трудности и опасности обратного пути в Англию. И правда, как было записано, так и свершилось: дома мне передали известие о смерти матери, происшедшей в то самое время, когда меня посетило видение. Перед кончиной ее несколько дней подряд трясло в лихорадке (что странным образом уподобляется корчам той бесноватой у Парацельсова дома), но мое путешествие и растущая жажда знаний сообщили мне столь приподнятое состояние духа, что я нимало не горевал о ней. Разве сам Парацельс не оставил свою семью в поисках мудрости – а кто такой я, чтобы меня сдерживали подобные путы? Передо мною лежал целый мир, мне предстояло его покорить, и я был отнюдь не из тех, кто наследует лишь по крови.
Итак, я вновь собрал свои книги и снял жилье в Карпентерс-ярде, неподалеку от Кристофер-элли и к югу от Литл-Бритн, рядом со скрытой клоакой. Тут держали свои заведения книготорговцы и печатники, и, хотя в иных лавках была только обычная чепуха для безмозглых простолюдинов, образцом коей служат «Сэр Гай Уорикский» или «Плач девы», я нашел и много других книг, малых печатных опусов и сочинений, трактующих о полезных и любопытных предметах. Я мог бы оставаться здесь и читать вечно, однако спустя несколько месяцев разбранился с хозяйкой своего жилища. Это была обыкновенная владелица пивной, одевавшаяся с абсолютно неуместным щегольством и столь дерзкая, что однажды она прямиком вошла ко мне в кабинет, даже не озаботясь постучать в дверь. Я был углублен в свои занятия, и, так как эта женщина не могла в полной мере постигнуть, что я делаю, она завела какой-то дурацкий разговор, не переставая поглядывать на мои бумаги.
«Что это, – спросила она, – выводите вы своим пером? Похоже на колдовские заклинания».
«Мне чужды подобные вещи, мистрис Аглинтино».
«Вот как? Неужели? Ну, а я думаю…»
«Оставьте при себе ваши убогие думы. Я не дал бы за них и…»
«И гроша?» – Она рассмеялась чересчур громко.
«Куда там гроша – и рваного исподнего». По мере произнесения этих слов моя досада росла. «Да как вы посмели вломиться сюда?»
«Я вас не боюсь, – отвечала она, перебирая кружева на своей домотканой юбке, покуда я подымался из-за стола. – Нет на свете мужчины, который мог бы меня напугать».
«Я и не собирался пугать вас, сударыня. Но я не потерплю, чтобы в мои бумаги подглядывали, а из моей работы делали посмешище. Не потерплю».
«Работы? – промолвила она. – Теперь-то я вижу, что это всего лишь дитячьи каракули».
При сих словах я впал в жесточайший гнев и немедля заявил, что съезжаю. На следующий день я подыскал себе жилье на углу Биллитер-лейн и Фенчерч-стрит: там было недавно перестроенное здание, которое называли «новым доходным домом», однако оно и после переделки источало сырые испарения и миазмы, довольно скоро изгнавшие меня оттуда.
И вот ныне вы снова находите меня в моем собственном мире, вдали от голубых просторов Татарии и красных пятен Германии и Италии. Theatrum orbis terrarum уже свернут, убран в футляр и заперт в сундуке, и теперь я разворачиваю перед вами иную карту со своими теченьями и водоворотами, маяками и вехами, а именно – великую карту Лондона, по коему я за все эти годы совершил не одно кругосветное плавание. С Биллитер-лейн я вновь переехал на запад и выбрал себе пристанище на Сикоул-лейн, рядом со стекольным заводиком на Саффрон-хилл, что было весьма полезно для моих упражнений в перспективе. Но дабы проложить курс по той улице, где я когда-то жил, мне не надо ни компаса, ни подзорной трубы! Она вливается во Флит-лейн, однако прежде вы сворачиваете на другую улочку по имени Уайндеген-лейн , которая названа так потому, что она упирается в речушку Флит и на противоположный берег там никак не попадешь. Итак, снова вспять, и мысленно пройдите со мною несколько шагов на север до Холборн-бриджа и Сноу-хилл, где есть акведук. Затем поверните на юг и проследуйте меж канав Флит-лейн, что у самых стен тюрьмы, а потом идите дальше, на Флит-бридж и к Городскому валу . Вперед, вперед! Здесь и ныне все также, как было прежде и будет всегда, ибо град сей, питаемый божественными эманациями и земными соками, не может ни исчахнуть, ни умереть.
Последние двадцать лет или более я бродил среди ломовых извозчиков и кебменов, торговцев и зевак, распутников и носильщиков; мне привычны сутаны и плоеные воротники, шапки и локоны париков; я знаю лечебницы для бедных и прекрасные церкви для богачей. Я знаю районы Портсоукен и Даунгейт, где столь часты убийства; Лангборн и Биллингсгейт, где вам при нужде подделают документы и окажут так называемые куртуазные услуги; Кэндлвик-стрит и Уолброк, печально прославившиеся своими самоубийствами; Винтри и Кордуэйнер, где случаются преступления, о коих лучше не упоминать. Я знаю Рэтклиф, Лаймхаус, Уайтчепел, Сент-Катерин, Стретфорд, Хогстон, Сордайк и все эти печальные места за городскими стенами. Я повстречал девушку на Темза-стрит, ухаживал за ней на Тауэр-стрит и обвенчался с нею в церкви Св. Данстана. У Крестоносцев я похоронил своих мертворожденных детей, двоих мальчиков и одну девочку, а за боковыми вратами монастыря на улице Майнорис покоятся в земле мои братья.
И все же я вновь слышу в сем городе смерти возгласы «Спелые вишни, сладкие яблоки!», или «Прекрасные севильские апельсины!», или «Кому артишоки?», слышу, как предлагают шарфы, лучины и камышовые подстилки. Я знаю, где раздобыть перчатки или очки, мольберт живописца или гребень цирюльника, медную трубу или ночной горшок. Я знаю самые людные места – харчевни и игорные дома, арены для петушиных боев и площадки, где катают шары. Я знаю продавцов одежды с Лондонского моста и ювелиров с Чипсайда, зеленщиков с Баклерсбери и торговцев тканями с Уотлинг-стрит, чулочников с Кордуэйнер-стрит и башмачников с Лондонского вала, скорняков с Уолброка и держателей скобяных лавок с Олд-Джуэри, где стоит такой шум от тележек и повозок, так гремят кареты и колесницы – а тут еще стучат молотами, а там набивают обручи на бочки, – где снуют такие орды мужчин, женщин и детей, что кажется, будто ты угодил в чрево Левиафана. Однако здесь, именно здесь я создал свои философские труды и выполнил свои научные опыты; среди этого гама, едва ли не в самой гуще зловонной толпы вглядывался я в светлый лик природы и находил знаки, коими заявляет о себе spiritus mundi .
И вот теперь я с женою и домочадцами живу в Кларкенуэлле – я перебрался сюда пятнадцать лет тому назад (отец мой, слабый и изможденный до последней степени, обитает в благотворительном приюте). Это весьма здоровое место близ Кларкенуэлл-грин и чуть в стороне от Тернмилл-стрит, где и по сю пору находится колодец клириков; сад мой позади дома сбегает к реке Флит, а далее к северу расстилаются поля Хокли, где стреляют по мишеням лучники. Сам дом стар и просторен; в нем столько коридоров, спален, горниц, комнатушек и мелких закутков, что в них не заблудился бы разве лишь второй Минос. А я сижу в своем кабинете на верхнем этаже, и вокруг меня лежат мои бумаги. Ибо именно в сей комнате я столь ревностно тружусь к вящей славе своей родины, именно здесь я вчитываюсь в самые различные манускрипты, а также брошюры и иные печатные издания. Если выйти отсюда и пересечь лестничную площадку, вы попадете в мою лабораторию, оснащенную всем необходимым – есть там сосуды из глины, из металла, из стекла, а есть и из смешанных материалов; там же я храню реторты и колбы для занятий пиротехникой, так что стены и потолок лаборатории ныне сильно закопчены вследствие моих опытов с горючими веществами. Кроме того, здесь поставлена небольшая перегородка, а за нею расположен целый склад всяческих реактивов и необычных предметов, кои могут пригодиться мне в моих делах, – например, большой пузырь с четырьмя фунтами очень сладкой клейкой массы, напоминающей камедь. Здесь же имеются мешочки с некоторыми порошками, а также свинцовые ящики для стеклянных банок с жидкостями – все это весьма полезно и удобно держать под рукой. А еще здесь есть прозрачная трубка, каковую следует укрыть толстым слоем земли и навоза. И довольно о ней, ибо не время пока говорить яснее.
Однако мало что в этом доме, да и во всем государстве, может сравниться с моим кабинетом. Тут стоят глобусы, лучшие из сделанных Герардом Меркатором, – хотя на иных есть поправки как географического, так и космического свойства, внесенные мною собственноручно и касающиеся, к примеру, местоположения и путей комет, кои мне привелось наблюдать. Тут имеются песочные часы для измерения продолжительности моих штудий и универсальная астролябия, недавно изготовленная Томасом Хиллом с Чипсайда. Но истинная гордость моя заключена в книгах: печатных и писанных древле от руки, в переплетах и без оных, их у меня около четырех тысяч. Среди них есть сочинения на греческом, на латыни и на нашем родном языке, однако все они найдены мною – да, я выискивал и собирал их даже в пору царствования королевы Марии, когда меня чуть не сгубило облыжное обвинение в колдовстве. Некоторые из сих драгоценнейших памятников старины были обнаружены буквально среди отбросов, ибо я находил их в углах разграбленных церквей и монастырей, где им грозила опасность истлеть вовсе. Иные прежде хранились в большом шкафу, или каркасе с ящиками, который я вывез из разрушенного кабинета одного старинного дома (он и сейчас стоит там же, за булавочной мастерской, в унынии и запустении); названья сих книг были выведены на передней части ящиков обычным мелом, и все же сердце мое подпрыгнуло, едва я увидел их. Я знал, что они содержат сотни чрезвычайно редких свидетельств, и теперь каждая из них помещена мною в особый ящичек или футляр, а то и заперта в сундук. Для их копирования и своих собственных писаний мне надобен немалый запас чернил и разного рода перьев – все это лежит по левую руку от меня. Я наполняю чернилами полость своего стила и, усевшись за рабочий стол, по коему разбросаны мои записи, начинаю составлять хронику чудес.
Но мне нет нужды пояснять вам, что чудеса кроются и в моих книгах – среди них есть превосходные и чрезвычайно редкие труды Зороастра, Орфея и Гермеса Трисмегиста, а также фрагменты древних эфемерид . Моя комната стала целой вселенной, или академией, для ученых любой специальности; здесь имеются поистине блестящие сочинения, например «De verbo mirifico» и «De arte cabalistica» Ройхлина, «Книга о квинтэссенции, или новой бесценной жемчужине» Брунсвика – она была выпущена в свет Петром Добрым из Пулы и заново переиздана Яном Лациниусом, знаменитая «De occultia philosophia» Корнелия Агриппы, «De incantationibus» Помпонацци, «Corpus Hermeticum», составленный Турнебусом, а также весьма полезные и приятные для чтения «Clavicula Solomonis» и «Солнце совершенства». Не могу я забыть и о великолепнейшем перле из сокровищницы ученых трудов, открытом мною лишь недавно, – о «Steganographia» Тритемия. Нельзя обойти вниманием и удивительные, божественные дисциплины, трактаты о коих опубликованы самим Парацелъсом, или те глубокие взаимосвязи, каковые можно проследить с помощью «De harmonia mundi» Франческо Джорджи, «De institutione musicae» Боэция и «De divina proportione» Пациола . Этих трудов не найдешь за деньги ни на рынке, ни в книжной лавке, ибо они написаны для избранных.
Среди сих томов в переплетах лежат превосходные трактаты моего собственного исполнения, каковые ради вечной памяти в умах человеческих помечены моей лондонской печатью Гермеса. Я употребил долгие годы отнюдь не на выдумывание пустых загадок и побасенок – нет, я постоянно размышлял о грядущих поколениях. И мои труды, посвященные различным областям знаний, размещены мною в соответствии с тремя космическими уровнями – природным, интеллектуальным и небесным: от тех, что способствуют наилучшему постижению механики, а именно «Элементов геометрии» и «Введения в математику» (сюда же я отношу и «Общие и частные рассуждения о благородном искусстве навигации», а также многочисленные работы по горологии , перспективе, геометрии и прочим предметам), до тех, что предназначены вниманию мудрых, начиная от моей «Propodeumata aphoristica» и далее, по пути усложнения, вплоть до самых ценных и возвышенных сочинений, кои я держу рядом с собою, – они известны под общим именем «Liber Mysteriorum» .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33