И почему Август, гордившийся своим строгим надзором за нравственным поведением членов своего семейства, не воспользовался в данном случае своим авторитетом, чтобы запретить Юлии, ветреность которой, между прочим, ему была хорошо известна, такого рода поездку? Предшествовавшие события отвечают нам на этот вопрос. Ливии было нужно толкать Юлию на тот скользкий путь, на котором погибла дочь Августа, и у нее достало хитрости уговорить своего мужа не препятствовать внучке ехать в Байю. Первая мысль об этой поездке принадлежала самой же Ливии, передавшей ее так хитро ветреной жене Луция Эмилия Павла, что последней казалось, будто бы желание ехать на купанье в Байю родилось в ней самой без постороннего совета. Своего же мужа, Августа, коварная женщина успокоила тем соображением, что живя в Байе на императорской вилле, Юлия не может подвергнуться никаким опасностям, имея ментором такого разумного и опытного человека, как Овидий Назон, и, кроме того, удерживаемая страхом причинить своим поведением какую-либо неприятность своему деду. Замечу тут, что решительная Ливия не останавливалась ни перед каким средством, чтобы осуществить раз задуманное ею.
Таким образом Юлия переехала в Байю. Ее приветствовало там все население, считая ее приезд благословением богов, так как со смерти Клавдия Марцелла и, еще более, с того времени, когда Август, перестав по совету своего медика Антония Музы лечиться теплыми водами, излечился холодными, – о чем расскажу подробнее в одной из следующих глав, – байские термы стали менее посещаться римской аристократией, отчего местное байское население, разумеется, много теряло. Теперь же, когда распространился слух, что прелестная внучка Августа, Юлия, намерена ехать на теплые байские воды, последние вновь вошли в моду; и прежде, нежели Юлия появилась в Байе, там поселились римская золотая молодежь и многие патриции со своими семействами. Вот почему байские жители праздновали прибытие Юлии, как великое и счастливое для них событие.
Как супруга важного сановника, Юлия тотчас же сделалась предметом общего уважения и лести со стороны придворных и римских матрон, собравшихся в Байе.
Будучи умной, образованной и любезной, Юлия давала тон всему обществу, и все спешили подражать ей. В кругу высшего класса ею назначалось время завтрака, обеда и ужина, купанья и прогулок в горах и у берега моря, музыкальных концертов и ночных пиров; казалась, что она ввела повсюду новую жизнь.
Отдавшись разнообразным развлечениям, ветреная внучка Августа почти забыла свою бедную Тикэ, чему много способствовал и красивый юноша Амиант, скоро вошедший в милость своей новой госпожи. Нежные песни Неволеи были заменены им воинственными строфами Гомера; и эта перемена среди новой обстановки и лиц понравилась Юлии. Надобно заметить, что эта женщина представляла собой смесь женственного и мужественного, доброго и злого, отличалась впечатлительностью и находила удовольствие в жизни, полной противоположных ощущений.
Овидий, со своей стороны, также отдался развлечениям праздной жизни. Его легкая и сладострастная муза особенно нравилась тому обществу, среди которого он находился в это время; никогда еще он не возбуждал такого энтузиазма и, увлеченный хвалой и триумфами, он не думал о тяжелой ответственности, принятой им на себя в качестве ментора прелестной жены Луция Эмилия Павла.
В Байе встречаем мы еще одного из наших знакомых, о котором не можем умолчать. Это Луций Виниций. Приехав на байские воды, он поселился в маленьком, но удобном и красивом домике, стоявшем на возвышенном берегу, напротив Путеоли, не далее, как в одной стадии от виллы, Стадия – древнегреческая мера расстояния – составляла около 84 саженей (около 250 м).
принадлежавшей когда-то Юлию Цезарю, которую занимала на этот раз младшая Юлия. Нам известно, между прочим, что не интерес, принимаемый Виницием в заговоре, а совершенно иного рода надежды влекли его к Юлии и делали его одним из самых усердных посетителей. Да и посторонним не трудно было заметить то предпочтение, какое оказывала Юлия Виницию перед прочими своими поклонниками.
Молодой римлянин полюбил Юлию еще в Риме, и любовь заставила его последовать за ней в Байю, воздух которой, казалось, создан был для страсти. Здесь он надеялся быть более счастливым, нежели в столице, где общественный голос хотя и считал его любовником Юлии, но на самом деле он им не был. В Байе, действительно, капризная красавица стала благосклоннее к своему неизменному обожателю; но я не стану утверждать, что она питала к нему такую же пламенную страсть, какую он питал к ней; равным образом, не скажу, прошла ли в ней любовь к Децию Силану, который пользовался ее взаимностью в Риме. Она была окружена слишком большим числом поклонников, чтобы можно было предполагать, будто ее глаза и сердце могли довольствоваться только одним из них; слишком много развлечений встречала она на каждом шагу, чтобы, при своем ветреном характере, остаться верной только что родившемуся чувству, да и то вследствие минутной экзальтации. Как бы то ни было, к Виницию, которого она считала участником в заговоре в пользу ее матери, она должна была быть снисходительнее, чем к другим, и он имел к ней доступ и в такое время, когда двери ее дома были закрыты для других ее знакомых.
В таких-то отношениях находился к Юлии Виниций, постоянно убаюкиваемый сладкой надеждой, которую мог уничтожить всякий пустяк, когда в Байе, неожиданно для всех, пронесся слух, что он куда-то исчез. В течение нескольких дней никто не мог узнать причины его исчезновения. Все останавливались на той мысли, что Виниций, видя безнадежность своих ухаживаний за женой Луция Эмилия Павла, бежал из Байи от стыда. Ни Юлия, ни Овидий не старались опровергнуть это предположение; они предпочитали молчать, так как в противном случае им приходилось бы или лгать, или дать повод к опасным для них комментариям.
Уже Луций Пизон, богатый владелец соседней виллы и безжалостный кредитор гордой фаворитки Ливии Августы, не пропускавший, живя в Байе, ни одного вечера, чтобы не поухаживать за внучкой императора, стал подмечать, как ему казалось, таинственные улыбки и взгляды между поэтом и Юлией, свидетельствовавшие, по его мнению, о том, что им известна причина исчезновения Виниция, занимавшая праздное общество, собравшееся в Байе и старавшееся вызвать на нескромность Юлию или поэта, чтобы удовлетворить своему любопытству.
Стоял полдень жаркого августовского дня, когда Юлия, занимая своих гостей, наполнявших ее прохладное ксисто, – род галереи, – и боясь расспросов о Виниций, воспользовалась слухами, ходившими в Байе о странном событии, в котором главными действующими лицами были какой-то мальчик и дельфин, и обратилась к одному из гостей со следующим вопросом:
– Так как ты здесь, Альфий, то не желаешь ли ты рассказать нам историю о сыне лукринского рыболова, которая занимает собой сегодня всю Байю?
– Отчего же нет, божественная Юлия, – отвечал Альфий, – тем более в настоящую минуту, когда эта история закончилась новым несчастьем, которое покажется тебе невероятным.
– Рассказывай, – сказала Юлия, а за ней и прочие присутствовавшие, тотчас же окружившие Альфия, который начал так:
– Ведь вы все знаете о любопытном, в высшей степени, факте привязанности дельфина к сыну рыболова, не правда ли? – спросил сперва, в виде предисловия, Альфий, своих слушателей.
– Я не знаю об этом ничего, – отвечал молодой человек, только в тот день прибывший из Рима.
– Нет, мы этого не знаем, – сказал в свою очередь другой молодой патриций, приехавший в Байю вместе с первым.
– Когда так, то я вам скажу, что этот факт казался бы невероятным, если бы Флавиан и я не видели его собственными глазами несколько дней перед тем, как ты, божественная Юлия, осчастливила байские берега своим присутствием.
Неизвестно, каким путем в находящееся отсюда недалеко Лукринское озеро зашел из моря резвый дельфин. Требий, сын Эльвия, – бедного рыбака, имеющего свою хижину у берега этого залива и которого каждый день можно видеть толкающим свою лодку в воду и закидывающим там свои сети, – ходя по утрам из родительского дома в Путеоли, в находившуюся там школу, чтобы учиться, не знаю, у какого-то Орбилия, Орбилий был первым учителем Горация, который вспоминает о том, как он наказывал его линейкой по рукам. Получив по этому поводу от Горация эпитет pagosus, Орбилий, т. е., его имя, сделалось нарицательным для всякого детского учителя.
читать и писать, заметил однажды, что этот дельфин, при его приближении, высунул свою голову из воды и, одарив мальчика ласковым взглядом, плыл за ним вдоль берега до тех пор, пока он не отошел от озера. На другой день Требий, проходя у озера, взглянув на то место, где накануне увидел впервые дельфина, был поражен, найдя его вновь, очевидно, поджидавшим мальчика, так как едва последний приблизился к воде, дельфин начал кувыркаться, быстро нырять и вновь подниматься на поверхность, выпуская воду фонтаном из своих ноздрей; словом, животное хотело, несомненно, выразить этим свою радость при виде Требия. Требий же, наслаждаясь игрой дельфина, вынул из сумки, висевшей на его шее, ломоть хлеба, которым снабдил его отец, отправляя в школу, и стал бросать кусок за куском дельфину, не оставив себе ничего.
Требий продолжал каждое утро играть таким образом с дельфином, а тот в свою очередь провожал мальчика, пока тот шел вдоль берега озера, уплывая от берега лишь тогда, когда Требий исчезал в извилистых улицах Путеоли.
Таким образом, дружба их росла и, наконец, настолько укрепилась, что Требий, давший дельфину имя Симона, мог всякий раз вызвать его из озера: стоило лишь мальчику крикнуть: «Симон!», и дельфин на этот зов спешил к берегу. Однажды Требий, в жаркое утро, идя босиком по лукринскому берегу в свою школу, остановившись на месте своего свидания с дельфином, когда последний появился у берега, пошел в воду и стал ласкать своего Симона, сложившего от удовольствия острые иглы своего хребта. Мальчик, заметив это, попытался сидеть верхом на дельфине, а последний не только не противился этому, но, очевидно, довольный своей ношей, ударил тихо своим плавником и поплыл вдоль берега до Путеоли, доставив своего всадника как раз к тому месту, где он привык расставаться с ним.
Можете представить себе, как понравилась мальчику такая прогулка; он попробовал совершить ее на другой день, а затем повторял ее ежедневно без всяких неприятных для себя приключений.
Многие из римлян, находившиеся в Байе, ходили к Лукринскому озеру, чтобы посмотреть на эту сцену, и она, действительно, заслуживала внимания, как необычайное явление. Услыхав об этом, я принял сперва все за сказку, но тем не менее, увлекаемый любопытством, я, в свою очередь, отправился к озеру вместе с несколькими из своих знакомых, не веривших подобно мне, рассказам об удивительной прогулке мальчика по озеру.
– И что же, ты видел это? – спросила Юлия.
– Да, видел, к моему неописанному удивлению, все то, что передал вам теперь.
– Хотя подобная привязанность дельфинов и других рыб к людям представляет собой редкое, даже очень редкое явление, тем не менее я нисколько не сомневался бы в действительности виденного на Лукринском озере, – сказал тут Публий Овидий Назон. – Были мурены, – продолжал он, – которые позволяли матронам, кормившим их и игравшим с ними, надевать им на жабры кольца и прочие украшения; Получив по этому поводу от Горация эпитет pagosus, Орбилий, т. е., его имя, сделалось нарицательным для всякого детского учителя.
о дельфинах же известно, что они любят людское общество. Они подобно верным друзьям, плывут следом за знакомыми им судами и даже различают голоса мореходов. Да, наконец, разве не известна всем история с Арионом и его дельфином? Я описал ее в одном из своих стихотворений.
– Проговори же нам, Овидий, проговори это стихотворение; ты, вероятно, помнишь его наизусть?
– Помню, прелестная Юлия.
– Начни же, а мы готовы слушать, – сказали хором все присутствовавшие.
И поэт, не ожидая дальнейших просьб, продекламировал то стихотворение, в котором, описав сперва очарование, производимое Арионом на людей и всю природу божественной игрой на лютне, рассказывает далее о том, как Арион, находясь однажды на пиратском судне, просил пиратов, решивших убить его, чтобы воспользоваться его сокровищами, позволить ему перед смертью сыграть что-нибудь на лютне. Получив на это их согласие, Арион украсил свою голову венком, нарядился в ярко-пурпурную тирийскую одежду и, взяв в руки лютню, ударил по ее струнам, аккомпанируя своей лебединой песне. Поверье о том, будто лебеди сладко поют перед своей смертью, существовало у древних народов.
При первых звуках его сладкого голоса и лютни, масса дельфинов окружила судно; а Арион, окончив пение, тотчас бросился в море и, поднятый дельфином, очарованным пением Ариона, был отнесен к Тенарскому мысу, в Лаконии, откуда Арион прибыл в Коринф к Периандру, который, услышав о случившемся с ним, немедленно послал своих людей в погоню за пиратами. Пойманные и привезенные к Периандру, разбойники были преданы казни; дельфин же за свой подвиг был помещен Юпитером на небо звездой, окруженной другими девятью звездами.
Когда поэт умолк, между гостями, только что наслаждавшимися гармоническими стихами, завязался разговор об интересном эпизоде из легенды об Арионе, в заключение которого Овидий рассказал живым блестящим языком подробности поимки пиратов и мести керинесского владетеля, Периандра, у которого нашел приют Арион, спасенный дельфином.
После рассказа Овидия один из присутствовавших, Луций Кальпурний Пизон, высказал следующее мнение:
– История с мальчиком Требием на Лукринском озере дает право заключить, что басня, содержащаяся в твоем стихотворении, Овидий Назон, могла быть действительным событием.
А Юлия, обращаясь к Флавию Альфию, сказала:
– Продолжай, Альфий, свой рассказ и сообщи нам о несчастном конце бедного мальчика-рыболова Эльвия, о котором теперь так много говорят, а также и о другом несчастье, на которое ты намекал.
– Пять дней тому назад Требий заболел, и болезнь его так быстро развилась, что уже убила мальчика. Рассказывают, что в обычный час Симона видели у берега, высовывающим из воды свою голову и, казалось, с нетерпением поджидавшим своего любимца. «Симон! – кричали ему мальчики, бывшие в то время на берегу. – Твой Требий болен»; и дельфин, как бы понимая произносимые ими слова, медленно удалялся от берега.
– Смотрите, каким чувством обладают и рыбы, – заметила Юлия.
– Но это еще не все, – продолжал Флавий Альфий. – Вчера Требий умер, и тоскующий отец, собрав сухой морской травы и обрубков смолистых деревьев, устроил близ своей хижины, на берегу озера, небольшой костер, на котором сегодня утром был сожжен труп его сына. Знаете ли вы теперь, что произошло с верным дельфином?
– А что такое? – спросили все с удвоенным любопытством.
– Дельфин был только что найден мертвым близ еще теплой золы сгоревшего костра.
– Правда ли это? – воскликнули все с неописанным удивлением.
– Сущая правда! – повторил Флавий Альфий. – Вы еще можете видеть его у костра.
По предложению Юлии все ее гости отправились вместе с ней посмотреть на дельфина, не перенесшего смерти любимого им сына рыболова, Эльвия.
Солнце зашло уже за горы, тени которых ложились на всю низменную местность, и вечерний зефир, разнося повсюду запах цветов, рябил водную поверхность и освежал лица возвращавшихся к скромному ужину земледельцев, когда Юлия, Публий, Овидий, Луций Пизон, Альфий и прочие гости Юлии, слышавшие трогательную историю о Требий и Симоне, подходили к месту, бывшему целью их прогулки, продолжая комментировать интересовавшее их событие и выражать свое сожаление.
На берегу выдавшегося в воду мыса они застали большую толпу людей, которая, при приближении к ней красивой внучки императора, почтительно расступилась и очистила дорогу ей и ее спутникам, убедившимся в истине всего того, что было рассказано им Флавием Альфием. История о дельфине, переносившем ежедневно из Вайи в Путеоли на своей спине мальчика, который ходил учиться в путеольскую школу, рассказана Плинием в девятой книге (глава 8-я) его натуральной истории, как действительно случившаяся во время императора Августа. Плиний говорит, что такие отношения между дельфином и мальчиком длились несколько лет, пока последний не умер, а после смерти его издох и дельфин, носивший имя Симон. При этом Плиний прибавляет, что он не стал бы сообщать об этом факте, если бы не читал о нем в сочинениях Мецената, Флавиана и Флавия Альфия. Также и Солин подтверждает о нем почти теми же словами, как Плиний (гл. XVII).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Таким образом Юлия переехала в Байю. Ее приветствовало там все население, считая ее приезд благословением богов, так как со смерти Клавдия Марцелла и, еще более, с того времени, когда Август, перестав по совету своего медика Антония Музы лечиться теплыми водами, излечился холодными, – о чем расскажу подробнее в одной из следующих глав, – байские термы стали менее посещаться римской аристократией, отчего местное байское население, разумеется, много теряло. Теперь же, когда распространился слух, что прелестная внучка Августа, Юлия, намерена ехать на теплые байские воды, последние вновь вошли в моду; и прежде, нежели Юлия появилась в Байе, там поселились римская золотая молодежь и многие патриции со своими семействами. Вот почему байские жители праздновали прибытие Юлии, как великое и счастливое для них событие.
Как супруга важного сановника, Юлия тотчас же сделалась предметом общего уважения и лести со стороны придворных и римских матрон, собравшихся в Байе.
Будучи умной, образованной и любезной, Юлия давала тон всему обществу, и все спешили подражать ей. В кругу высшего класса ею назначалось время завтрака, обеда и ужина, купанья и прогулок в горах и у берега моря, музыкальных концертов и ночных пиров; казалась, что она ввела повсюду новую жизнь.
Отдавшись разнообразным развлечениям, ветреная внучка Августа почти забыла свою бедную Тикэ, чему много способствовал и красивый юноша Амиант, скоро вошедший в милость своей новой госпожи. Нежные песни Неволеи были заменены им воинственными строфами Гомера; и эта перемена среди новой обстановки и лиц понравилась Юлии. Надобно заметить, что эта женщина представляла собой смесь женственного и мужественного, доброго и злого, отличалась впечатлительностью и находила удовольствие в жизни, полной противоположных ощущений.
Овидий, со своей стороны, также отдался развлечениям праздной жизни. Его легкая и сладострастная муза особенно нравилась тому обществу, среди которого он находился в это время; никогда еще он не возбуждал такого энтузиазма и, увлеченный хвалой и триумфами, он не думал о тяжелой ответственности, принятой им на себя в качестве ментора прелестной жены Луция Эмилия Павла.
В Байе встречаем мы еще одного из наших знакомых, о котором не можем умолчать. Это Луций Виниций. Приехав на байские воды, он поселился в маленьком, но удобном и красивом домике, стоявшем на возвышенном берегу, напротив Путеоли, не далее, как в одной стадии от виллы, Стадия – древнегреческая мера расстояния – составляла около 84 саженей (около 250 м).
принадлежавшей когда-то Юлию Цезарю, которую занимала на этот раз младшая Юлия. Нам известно, между прочим, что не интерес, принимаемый Виницием в заговоре, а совершенно иного рода надежды влекли его к Юлии и делали его одним из самых усердных посетителей. Да и посторонним не трудно было заметить то предпочтение, какое оказывала Юлия Виницию перед прочими своими поклонниками.
Молодой римлянин полюбил Юлию еще в Риме, и любовь заставила его последовать за ней в Байю, воздух которой, казалось, создан был для страсти. Здесь он надеялся быть более счастливым, нежели в столице, где общественный голос хотя и считал его любовником Юлии, но на самом деле он им не был. В Байе, действительно, капризная красавица стала благосклоннее к своему неизменному обожателю; но я не стану утверждать, что она питала к нему такую же пламенную страсть, какую он питал к ней; равным образом, не скажу, прошла ли в ней любовь к Децию Силану, который пользовался ее взаимностью в Риме. Она была окружена слишком большим числом поклонников, чтобы можно было предполагать, будто ее глаза и сердце могли довольствоваться только одним из них; слишком много развлечений встречала она на каждом шагу, чтобы, при своем ветреном характере, остаться верной только что родившемуся чувству, да и то вследствие минутной экзальтации. Как бы то ни было, к Виницию, которого она считала участником в заговоре в пользу ее матери, она должна была быть снисходительнее, чем к другим, и он имел к ней доступ и в такое время, когда двери ее дома были закрыты для других ее знакомых.
В таких-то отношениях находился к Юлии Виниций, постоянно убаюкиваемый сладкой надеждой, которую мог уничтожить всякий пустяк, когда в Байе, неожиданно для всех, пронесся слух, что он куда-то исчез. В течение нескольких дней никто не мог узнать причины его исчезновения. Все останавливались на той мысли, что Виниций, видя безнадежность своих ухаживаний за женой Луция Эмилия Павла, бежал из Байи от стыда. Ни Юлия, ни Овидий не старались опровергнуть это предположение; они предпочитали молчать, так как в противном случае им приходилось бы или лгать, или дать повод к опасным для них комментариям.
Уже Луций Пизон, богатый владелец соседней виллы и безжалостный кредитор гордой фаворитки Ливии Августы, не пропускавший, живя в Байе, ни одного вечера, чтобы не поухаживать за внучкой императора, стал подмечать, как ему казалось, таинственные улыбки и взгляды между поэтом и Юлией, свидетельствовавшие, по его мнению, о том, что им известна причина исчезновения Виниция, занимавшая праздное общество, собравшееся в Байе и старавшееся вызвать на нескромность Юлию или поэта, чтобы удовлетворить своему любопытству.
Стоял полдень жаркого августовского дня, когда Юлия, занимая своих гостей, наполнявших ее прохладное ксисто, – род галереи, – и боясь расспросов о Виниций, воспользовалась слухами, ходившими в Байе о странном событии, в котором главными действующими лицами были какой-то мальчик и дельфин, и обратилась к одному из гостей со следующим вопросом:
– Так как ты здесь, Альфий, то не желаешь ли ты рассказать нам историю о сыне лукринского рыболова, которая занимает собой сегодня всю Байю?
– Отчего же нет, божественная Юлия, – отвечал Альфий, – тем более в настоящую минуту, когда эта история закончилась новым несчастьем, которое покажется тебе невероятным.
– Рассказывай, – сказала Юлия, а за ней и прочие присутствовавшие, тотчас же окружившие Альфия, который начал так:
– Ведь вы все знаете о любопытном, в высшей степени, факте привязанности дельфина к сыну рыболова, не правда ли? – спросил сперва, в виде предисловия, Альфий, своих слушателей.
– Я не знаю об этом ничего, – отвечал молодой человек, только в тот день прибывший из Рима.
– Нет, мы этого не знаем, – сказал в свою очередь другой молодой патриций, приехавший в Байю вместе с первым.
– Когда так, то я вам скажу, что этот факт казался бы невероятным, если бы Флавиан и я не видели его собственными глазами несколько дней перед тем, как ты, божественная Юлия, осчастливила байские берега своим присутствием.
Неизвестно, каким путем в находящееся отсюда недалеко Лукринское озеро зашел из моря резвый дельфин. Требий, сын Эльвия, – бедного рыбака, имеющего свою хижину у берега этого залива и которого каждый день можно видеть толкающим свою лодку в воду и закидывающим там свои сети, – ходя по утрам из родительского дома в Путеоли, в находившуюся там школу, чтобы учиться, не знаю, у какого-то Орбилия, Орбилий был первым учителем Горация, который вспоминает о том, как он наказывал его линейкой по рукам. Получив по этому поводу от Горация эпитет pagosus, Орбилий, т. е., его имя, сделалось нарицательным для всякого детского учителя.
читать и писать, заметил однажды, что этот дельфин, при его приближении, высунул свою голову из воды и, одарив мальчика ласковым взглядом, плыл за ним вдоль берега до тех пор, пока он не отошел от озера. На другой день Требий, проходя у озера, взглянув на то место, где накануне увидел впервые дельфина, был поражен, найдя его вновь, очевидно, поджидавшим мальчика, так как едва последний приблизился к воде, дельфин начал кувыркаться, быстро нырять и вновь подниматься на поверхность, выпуская воду фонтаном из своих ноздрей; словом, животное хотело, несомненно, выразить этим свою радость при виде Требия. Требий же, наслаждаясь игрой дельфина, вынул из сумки, висевшей на его шее, ломоть хлеба, которым снабдил его отец, отправляя в школу, и стал бросать кусок за куском дельфину, не оставив себе ничего.
Требий продолжал каждое утро играть таким образом с дельфином, а тот в свою очередь провожал мальчика, пока тот шел вдоль берега озера, уплывая от берега лишь тогда, когда Требий исчезал в извилистых улицах Путеоли.
Таким образом, дружба их росла и, наконец, настолько укрепилась, что Требий, давший дельфину имя Симона, мог всякий раз вызвать его из озера: стоило лишь мальчику крикнуть: «Симон!», и дельфин на этот зов спешил к берегу. Однажды Требий, в жаркое утро, идя босиком по лукринскому берегу в свою школу, остановившись на месте своего свидания с дельфином, когда последний появился у берега, пошел в воду и стал ласкать своего Симона, сложившего от удовольствия острые иглы своего хребта. Мальчик, заметив это, попытался сидеть верхом на дельфине, а последний не только не противился этому, но, очевидно, довольный своей ношей, ударил тихо своим плавником и поплыл вдоль берега до Путеоли, доставив своего всадника как раз к тому месту, где он привык расставаться с ним.
Можете представить себе, как понравилась мальчику такая прогулка; он попробовал совершить ее на другой день, а затем повторял ее ежедневно без всяких неприятных для себя приключений.
Многие из римлян, находившиеся в Байе, ходили к Лукринскому озеру, чтобы посмотреть на эту сцену, и она, действительно, заслуживала внимания, как необычайное явление. Услыхав об этом, я принял сперва все за сказку, но тем не менее, увлекаемый любопытством, я, в свою очередь, отправился к озеру вместе с несколькими из своих знакомых, не веривших подобно мне, рассказам об удивительной прогулке мальчика по озеру.
– И что же, ты видел это? – спросила Юлия.
– Да, видел, к моему неописанному удивлению, все то, что передал вам теперь.
– Хотя подобная привязанность дельфинов и других рыб к людям представляет собой редкое, даже очень редкое явление, тем не менее я нисколько не сомневался бы в действительности виденного на Лукринском озере, – сказал тут Публий Овидий Назон. – Были мурены, – продолжал он, – которые позволяли матронам, кормившим их и игравшим с ними, надевать им на жабры кольца и прочие украшения; Получив по этому поводу от Горация эпитет pagosus, Орбилий, т. е., его имя, сделалось нарицательным для всякого детского учителя.
о дельфинах же известно, что они любят людское общество. Они подобно верным друзьям, плывут следом за знакомыми им судами и даже различают голоса мореходов. Да, наконец, разве не известна всем история с Арионом и его дельфином? Я описал ее в одном из своих стихотворений.
– Проговори же нам, Овидий, проговори это стихотворение; ты, вероятно, помнишь его наизусть?
– Помню, прелестная Юлия.
– Начни же, а мы готовы слушать, – сказали хором все присутствовавшие.
И поэт, не ожидая дальнейших просьб, продекламировал то стихотворение, в котором, описав сперва очарование, производимое Арионом на людей и всю природу божественной игрой на лютне, рассказывает далее о том, как Арион, находясь однажды на пиратском судне, просил пиратов, решивших убить его, чтобы воспользоваться его сокровищами, позволить ему перед смертью сыграть что-нибудь на лютне. Получив на это их согласие, Арион украсил свою голову венком, нарядился в ярко-пурпурную тирийскую одежду и, взяв в руки лютню, ударил по ее струнам, аккомпанируя своей лебединой песне. Поверье о том, будто лебеди сладко поют перед своей смертью, существовало у древних народов.
При первых звуках его сладкого голоса и лютни, масса дельфинов окружила судно; а Арион, окончив пение, тотчас бросился в море и, поднятый дельфином, очарованным пением Ариона, был отнесен к Тенарскому мысу, в Лаконии, откуда Арион прибыл в Коринф к Периандру, который, услышав о случившемся с ним, немедленно послал своих людей в погоню за пиратами. Пойманные и привезенные к Периандру, разбойники были преданы казни; дельфин же за свой подвиг был помещен Юпитером на небо звездой, окруженной другими девятью звездами.
Когда поэт умолк, между гостями, только что наслаждавшимися гармоническими стихами, завязался разговор об интересном эпизоде из легенды об Арионе, в заключение которого Овидий рассказал живым блестящим языком подробности поимки пиратов и мести керинесского владетеля, Периандра, у которого нашел приют Арион, спасенный дельфином.
После рассказа Овидия один из присутствовавших, Луций Кальпурний Пизон, высказал следующее мнение:
– История с мальчиком Требием на Лукринском озере дает право заключить, что басня, содержащаяся в твоем стихотворении, Овидий Назон, могла быть действительным событием.
А Юлия, обращаясь к Флавию Альфию, сказала:
– Продолжай, Альфий, свой рассказ и сообщи нам о несчастном конце бедного мальчика-рыболова Эльвия, о котором теперь так много говорят, а также и о другом несчастье, на которое ты намекал.
– Пять дней тому назад Требий заболел, и болезнь его так быстро развилась, что уже убила мальчика. Рассказывают, что в обычный час Симона видели у берега, высовывающим из воды свою голову и, казалось, с нетерпением поджидавшим своего любимца. «Симон! – кричали ему мальчики, бывшие в то время на берегу. – Твой Требий болен»; и дельфин, как бы понимая произносимые ими слова, медленно удалялся от берега.
– Смотрите, каким чувством обладают и рыбы, – заметила Юлия.
– Но это еще не все, – продолжал Флавий Альфий. – Вчера Требий умер, и тоскующий отец, собрав сухой морской травы и обрубков смолистых деревьев, устроил близ своей хижины, на берегу озера, небольшой костер, на котором сегодня утром был сожжен труп его сына. Знаете ли вы теперь, что произошло с верным дельфином?
– А что такое? – спросили все с удвоенным любопытством.
– Дельфин был только что найден мертвым близ еще теплой золы сгоревшего костра.
– Правда ли это? – воскликнули все с неописанным удивлением.
– Сущая правда! – повторил Флавий Альфий. – Вы еще можете видеть его у костра.
По предложению Юлии все ее гости отправились вместе с ней посмотреть на дельфина, не перенесшего смерти любимого им сына рыболова, Эльвия.
Солнце зашло уже за горы, тени которых ложились на всю низменную местность, и вечерний зефир, разнося повсюду запах цветов, рябил водную поверхность и освежал лица возвращавшихся к скромному ужину земледельцев, когда Юлия, Публий, Овидий, Луций Пизон, Альфий и прочие гости Юлии, слышавшие трогательную историю о Требий и Симоне, подходили к месту, бывшему целью их прогулки, продолжая комментировать интересовавшее их событие и выражать свое сожаление.
На берегу выдавшегося в воду мыса они застали большую толпу людей, которая, при приближении к ней красивой внучки императора, почтительно расступилась и очистила дорогу ей и ее спутникам, убедившимся в истине всего того, что было рассказано им Флавием Альфием. История о дельфине, переносившем ежедневно из Вайи в Путеоли на своей спине мальчика, который ходил учиться в путеольскую школу, рассказана Плинием в девятой книге (глава 8-я) его натуральной истории, как действительно случившаяся во время императора Августа. Плиний говорит, что такие отношения между дельфином и мальчиком длились несколько лет, пока последний не умер, а после смерти его издох и дельфин, носивший имя Симон. При этом Плиний прибавляет, что он не стал бы сообщать об этом факте, если бы не читал о нем в сочинениях Мецената, Флавиана и Флавия Альфия. Также и Солин подтверждает о нем почти теми же словами, как Плиний (гл. XVII).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63