Он ловко и храбро сопротивлялся камизарам, пока его сопротивление имело смысл. Когда забор моста и дверь аббатства были взломаны, он понял всю невозможность дольше противостоять столь превосходящему его численностью неприятелю. Ночь была слишком темна: он не мог в темноте затеять рукопашную схватку. Кельи, расположенные вразброс, не могли быть защищаемы каждая в отдельности. Воспользовавшись суматохой среди камизаров, которая последовала за взрывом, он осторожно подготовил свое отступление, подобрав своих раненых, и укрепил подземный ход, соединявший монастырский двор с наружным садом, омываемым быстрой и в этом месте глубокой рекой. Предвидя, что заграждение некоторое время задержит камизаров, Пуль поместил своих людей на широкий паром, который был устроен из досок за несколько часов еще до нападения и был предназначен для бегства на случай поражения. После отказа первосвященника следовать за ним Пуль переместился на паром в нескольких саженях выше одного из крутых изгибов Тарна.
Вследствие того что течение в этом месте образовывало угол с кривой линией берегов, паром отнесло к противоположному берегу. Пуль и его микелеты благополучно добрались до деревни. Когда мятежники закончили пение псалма, у них началось совещание. Глубокое молчание, царствовавшее в аббатстве, беспокоило их: они опасались новой ловушки. Ефраим первый заметил, что дверь подземного хода была заграждена. После довольно продолжительных усилий им удалось открыть ход. Камизары толпой кинулись в него. Проникнув в сад, они осмотрели его и ничего не нашли. Свет лампы из кельи аббата привлек их внимание. Окно находилось почти в уровень с землей. Пуль, уходя, оставил его открытым. Ефраим приблизился к нему. Увидав первосвященника, он прыгнул, зарычал подобно тигру, и одним скачком очутился в келье. Ишабод и несколько камизаров последовали за ним. Лесничий, точно желая показать, что жизнь священника отныне принадлежит ему, опустил свою широкую руку на плечо аббата и воскликнул голосом, полным дикого торжества и жестокой насмешки, намекая на бегство микелетов.
– Удальцы твои, о, Теман, будут охвачены ужасом, потому что великое опустошение разразится на горе Исава.
Первосвященник продолжал сидеть, опираясь на ручки кресла. Его осанка была так же величественна, спокойна и достойна, как тогда, когда он с высоты священнического престола председательствовал на торжественном собрании своего капитула в Лавале, Медленно повернул он голову и, не отвечая Ефраиму, окинул его взглядом, полным такого величия, такой неустрашимой покорности, что лесничий опустил глаза.
– Смерть, смерть сыну Ваала! – кричали камизары, врываясь в келью.
– Братья, он получит по заслугам. Но пусть осуществится мое видение, – сказал Ефраим. – Отыщем раньше всего солдат, которые, пожалуй, готовят нам какую-нибудь ловушку, и освободим наших братьев. Зрелище смерти жреца Ваала будет им приятно. Эспри-Сегье! – обратился камизар к своему лейтенанту. – Свяжи-ка этого дьявола; я сейчас вернусь.
Поиски Ефраима оказались тщетными: он не нашел микелетов. Когда он спустился в подземелье с целью освободить пленных протестантов, некоторые из них заявили ему, что сквозь щели отдушин они видели, как солдаты отплывали на плоту. Успокоившись насчет микелетов, Ефраим в сопровождении несчастных, которых первосвященник держал в оковах, поднялся наверх. Когда заключенные узнали, что их мучитель находится в руках мятежников, они почти единогласно потребовали его смерти, взывая к мести. Жером Кавалье, женщины, молодые девушки и несколько гугенотов, таких же человечных, как и хуторянин, тщетно порывались смягчить кровожадные порывы большинства; их не слушали. Не желая оставаться свидетелями страшной сцены, которая должна была сейчас разыграться, они скрылись в одну из заброшенных келий.
Со связанными за спиной руками, первосвященник вместе со своим креслом вынесен был двумя севенцами на середину монастырского двора.
Четыре копья были воткнуты в землю. К их верхушкам привязали четыре факела из древесной смолы, которые бросали красноватый отблеск на эту ужасную картину. Своды монастыря казались окрашенными кровью и ярко выступали среди утопавших в тени галерей. На небе мерцали звезды. Издали доносился плеск реки: камизары хранили странное, почти торжественное молчание. Они были убеждены в том, что наказывают виновного, а не убивают невинного. По правую руку связанного первосвященника стоял Ефраим, опираясь на свой топор, по левую – Ишабод, одетый в красную рубаху, со взором, обращенным к небу, со скрещенными на груди руками, весь охваченный нервной дрожью. Аббат обводил грозную толпу ясным, лучезарным взглядом: он надеялся, что своим мученичеством искупит перед Богом ту чрезмерную строгость, с какой он «обращал» гугенотов.
– Братья! – воскликнул Ефраим громовым голосом. – Пусть те, в оковах, займут места в первом ряду: они имеют на это право. Пусть те из служителей Предвечного, чьи домочадцы пострадали, тоже займут места в первом ряду: и они имеют на это право.
В зловещем молчании приводились в исполнение распоряжения Ефраима. Эгоальский лесничий руководил приготовлениями к кровавому жертвоприношению с ужасающим хладнокровием, с леденящей душу правильностью: он напоминал первосвященника, распоряжающегося порядком церковного торжества. Гугеноты обступили аббата тесным кругом: все это были наиболее ярые его враги; они бросали на него взгляды, полные жажды мести.
– Ты разил мечом – ты будешь и убит мечом! – обратился Ефраим к аббату дю Шелю. – «Ты будешь покрыт стыдом за все твои убийства и за насилие, которое ты учинил над своим братом Иаковом: ты погибнешь навсегда!»
– Брат мой! – ответил аббат. – Вы оскверняете слово Божие. Не совершайте нового убийства, нового святотатства. О, не свою жизнь отстаиваю я: она принадлежит Богу. Но я хочу спасти вашу душу. Отрекитесь от вашей роковой ереси, вернитесь в лоно истинной церкви. Милость Господа безгранична. Отрекитесь, и вас простят братья мои! Не губите себя навсегда!
Аббат произнес эти слова голосом твердым и в то же время ласковым, полным жалости. Приближение смерти и сладкая надежда, что своими страданиями он заслужит божественное милосердие, смягчали его непреклонную душу. Ответами были крики негодования среди камизаров. Ефраим, голос которого покрыл эти угрожающие возгласы, воскликнул:
– Братья, слушайте! Глас Божий сейчас раздается. Ишабод, что возвещает дух?
Пронзительным голосом ребенок произнес следующий стих из Св. писания, который мог быть применен к первосвященнику: «Не подобало тебе радоваться при виде скорби твоего брата в тот день, когда он предан был чужестранцу. Не подобало тебе ни радоваться при виде погибели детей Израиля, ни кичиться в то время, когда они падали под бременем бедствий! Ты погибнешь навсегда».
Ишабод замолк и, обессиленный, еле переводя дыхание, упал к ногам Ефраима.
– Смерть ему, смерть! – кричали камизары, размахивая оружием.
– В последний раз, братья мои, отрекитесь от вашей проклятой ереси! – воскликнул первосвященник. – О, если бы моя смерть могла, как смерть Христа, спасти вас! Я благословлял бы свое мученичество! Братья мои, еще есть время: вернитесь в лоно настоящей церкви!
При этих словах ярость камизаров достигла крайних пределов. Потребовалась вся сила власти Ефраима, чтобы помешать им тут же убить аббата.
– Братья мои! – воскликнул лесничий. – Удар за удар, кровь за кровь. Пусть те, которые оплакивают родственников, убитых филистимлянами, первые нанесут удары этому сыну Ваала! «Всякая нанесенная ему рана да имеет свои имя!..»
Это предложение было принято с диким восторгом. Те из гугенотов, которые хотели отомстить за убийство кого-нибудь из своих, приблизились. Началось медленное, похоронное шествие. Ефраим подал кинжал Эспри-Сегье, который находился во главе мрачной процессии.
Твердой рукой протестант нанес первый удар первосвященнику со словами:
– Это за моего брата, который по твоему приказанию был убит на сходке в Альт-Фаже, у входа в Алэ. Будь проклят!
Удар не был смертельным. Первосвященник не издал ни малейшего стона. Он возвел глаза к небу и громким, твердым голосом, полным глубокого смирения, произнес покаянный псалом «de profundis» «Из глубины взываю к Тебе, Господи! Господи, услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих». Псалтырь, 129.
. Эспри-Сегье передал кинжал другому камизару, по имени Ляпорту. Тот сопровождал свой удар словами:
– Это за моего сына, которого по твоему приказу колесовали живым в Монпелье. Будь проклят!
Он передал оружие Кадуану д'Андюзу. Аббат потерял много крови от второй раны. Голова его опустилась на плечо. Но у него хватило еще бодрости проговорить слабым, умоляющим голосом другой псалом: «Избавь меня, Спаситель, от кровей, и да восхвалит язык мой Твою справедливость!»
Кадуан ударил аббата, приговаривая:
– Это за моего отца, служителя Господа, которого по твоему приказу сожгли в Ниме. Будь проклят!
Этот удар оказался смертельным. Аббат закрыл глаза, прошептав еще последние слова: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей».
Несмотря на то, что аббат был уже мертв, шествие гугенотов-человекоубийц не прекращалось.
Все, у кого было за что мстить, продолжали наносить трупу удары кинжалом с тою же торжественностью, продолжая осыпать его теми же упреками и проклятиями. Его тело носило следы пятидесяти двух ран, из которых двадцать четыре были смертельны. Совершив эту страшную казнь, гугеноты, с Ефраимом во главе, покинули аббатство. Они отнесли труп на перекресток у четырех дорог и там повесили его на Кровавом Кресте.
Так исполнилось видение Ефраима, который в последний раз воскликнул громовым голосом:
– Так да погибнут хищные волки! Так да погибнет первосвященник Ваала!..
Почти все гугеноты, принявшие участие в этом убийстве, скрылись, под предводительством Ефраима, в неприступных Севенских горах и там образовали партизанские шайки. Отныне гражданская война была объявлена. Убийство севенского первосвященника людьми Ефраима, избиение сен-серненских драгун людьми Кавалье – таков был первый кровавый вызов, брошенный камизарами королевской и духовной власти Людовика XIV. Великий король, который своими чудовищными преследованиями беспрерывно, со времени отмены Нантского эдикта, мучил несчастный народ, отвечает перед Богом и перед историей за потоки крови и жестокости, которым нет имени и которые наводили ужас на Европу в течение этой ужасной войны.
КНИГА ВТОРАЯ
ДВЕ КРАСАВИЦЫ
МОНПЕЛЬЕ
Город Монпелье Монпелье (Montpelier, т. е. укрепленная гора) – теперь главный город департамента Herault, в бывшей провинции Лангедок. По преданию Монпелье основан в 737 году, жителями городов, разрушенных Карлом Мартеллом. В средние века он играл важную роль. В 13-м веке был основан университет, который славился своими арабскими медиками, бежавшими от гонения из Испании. Во время религиозных войн был главным городом гугенотов.
, столица Лангедокского округа, с некоторого времени, казалось, был погружен в зловещее оцепенение: торговля была в застое, все увеселения прерваны. На многих улицах проросла трава. Этот квартал, населенный исключительно протестантами, был теперь покинут ими и пустынен. Большинство магазинов, контор, или товарных складов, некогда принадлежавших кальвинистам, было закрыто.
В то время как в этой части господствовало мертвое молчание, на площади Канург, в условном месте обычных собраний дворянства и католической буржуазии, наоборот, царствовали суета и движение. С беспокойством прохожие останавливали друг друга, выспрашивая об известиях, касавшихся возмущения фанатиков. Около года прошло уже со времени убийства севенского первосвященника. Мятеж сделал громадные успехи: нельзя было без охраны покидать Монпелье: партизаны севенских реформатов подступали к самым городским воротам.
На базарной площади были воздвигнуты на продолжительное время эшафот, костер и виселица. Не проходило дня, чтобы кровь нескольких казненных гугенотов не обагряла столицу Лангедока. Католическая чернь с дикой жадностью стекалась на эти страшные зрелища и преследовала проклятьями жертвы еретиков: религиозная ненависть достигла крайней степени ожесточения. Но буржуазия не присутствовала при казнях; она всеми силами старалась, однако, способствовать чрезмерной строгости властей по отношению к гугенотам, которые, как все утверждали, являлись единственными виновниками народных бедствий.
В один из первых весенних дней 1704 года, толпа горожан прогуливалась по Канургу. Тут находился и мэтр В средние века мэтром (maitre от латин. magister) или мастером назывались хозяева, лучшие, опытные ремесленники, выдержавшие испытание на это звание перед властями своего цеха. Это название вообще было почетно: оно прилагалось ко всем знатокам дела, не исключая поэтов и наставников.
Жанэ, торговец духами, прославившийся изготовлением «воды венгерской королевы», которой он снабжал почти всю Европу. Капитан буржуазного ополчения, он купил этот чин со времени появления нового указа, установившего продажу этих должностей. Казна была почти пуста: и все должности продавались с молотка. Толстопузый, с круглым красным лицом, с маленькими зеленоватыми глазками, скрывавшимися под широкими седыми, как его усы и эспаньолка, бровями, веселый и тщеславный, хитрый в торговых сделках и крайне откровенный в частных сношениях, мэтр Жанэ был типом католика-буржуа того времени.
Его и без того крупное состояние еще увеличилось, благодаря многочисленным поместьям, приобретенным за бесценок во время реквизиции в казну имущества беглых протестантов. Вместе с деньгами явилось и тщеславие. Мэтр Жанэ купил себе право носить шпагу, всякий раз, когда собирали гражданское ополчение. Капитанский чин вскружил ему голову. Он возомнил себя важным лицом, в особенности с тех пор как проник в таинства хорошего тона, благодаря прилежному чтению «Правил христианской благопристойности» и других сочинений об «обиходной вежливости», уже сильно устаревших, но очень распространенных в провинции. Почтенный изобретатель «воды венгерской королевы» никогда не выходил из дому без одного из этих томиков, в которых он черпал нужную ему мудрость: стоило только кому-нибудь затронуть правила приличий, как он немедленно приводил выдержки из своей книжки.
Старшина торговцев медянкой Memoires de Baville и другие источники показывают, что это клиническое снадобье было одной из главных отраслей промышленности и торговли Монпелье.
, по имени Фома Биньоль, провожал мэтра Жанэ, которому он приходился зятем и при котором он, к своему великому сожалению, исполнял должность лейтенанта в ополчении. Капитан и его лейтенант представляли собой резкую противоположность столько же по нраву, сколько по внешности. Капитан был болтлив, надменен, заносчив, лейтенант – прост, молчалив, робок. Тесть лоснился от жиру, зять весь иссох и сморщился от худобы. Мэтр Жанэ был одет в длинный сюртук и короткий плащ, сообразно моде, которая тогда, например, требовала, чтобы цвету кафтана соответствовал цвет шляпы, а парик был одного цвета с сапогами. Продавец медянки был почти небрежно одет в старый полукафтан из шелковой материи серого цвета Бог знает где купленной. На голове он носил небольшой круглый желтоватый парик, придававший его угловатому лицу самое странное выражение.
Двое других горожан из Монпелье присоединились к лейтенанту и капитану. Один из них был производителем воска, другой – одним из наиболее богатых кожевников города Воск и кожа были важными отраслями торговли в Марселе. Одежды описаны автором по книге модников – Regie de la Bienseance.
. Разговор этих почтенных горожан вскоре коснулся событий дня, их торговли, но в особенности тех беспокойств, которые причиняли им реформаты. Обыкновенно к словам мэтра Жанэ прислушивались все остальные буржуа. Благодаря своему чину, он время от времени имел сношения с де Бавилем – с этим грозным для гугенотов интендантом, перед именем которого дрожали сами католики: такой страх наводил на всех его жестокий, неумолимый нрав. Как раз в тот день этот правитель попросил к себе мэтра Жанэ: надо было сделать надлежащее распоряжение насчет роты, капитаном которой был торговец духами. К ожидавшемуся приезду маршала де Вилляра эта рота должна была находиться в полном вооружении у ворот города. Этот знаменитый полководец собирался стать во главе лангедокского войска, так как возмущение протестантов принимало угрожающие размеры.
– Клянусь посохом св. Роша, этой драгоценнейшей святыней нашего достославного города! О чем это, черт возьми, вы нам поете, мэтр Жанэ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Вследствие того что течение в этом месте образовывало угол с кривой линией берегов, паром отнесло к противоположному берегу. Пуль и его микелеты благополучно добрались до деревни. Когда мятежники закончили пение псалма, у них началось совещание. Глубокое молчание, царствовавшее в аббатстве, беспокоило их: они опасались новой ловушки. Ефраим первый заметил, что дверь подземного хода была заграждена. После довольно продолжительных усилий им удалось открыть ход. Камизары толпой кинулись в него. Проникнув в сад, они осмотрели его и ничего не нашли. Свет лампы из кельи аббата привлек их внимание. Окно находилось почти в уровень с землей. Пуль, уходя, оставил его открытым. Ефраим приблизился к нему. Увидав первосвященника, он прыгнул, зарычал подобно тигру, и одним скачком очутился в келье. Ишабод и несколько камизаров последовали за ним. Лесничий, точно желая показать, что жизнь священника отныне принадлежит ему, опустил свою широкую руку на плечо аббата и воскликнул голосом, полным дикого торжества и жестокой насмешки, намекая на бегство микелетов.
– Удальцы твои, о, Теман, будут охвачены ужасом, потому что великое опустошение разразится на горе Исава.
Первосвященник продолжал сидеть, опираясь на ручки кресла. Его осанка была так же величественна, спокойна и достойна, как тогда, когда он с высоты священнического престола председательствовал на торжественном собрании своего капитула в Лавале, Медленно повернул он голову и, не отвечая Ефраиму, окинул его взглядом, полным такого величия, такой неустрашимой покорности, что лесничий опустил глаза.
– Смерть, смерть сыну Ваала! – кричали камизары, врываясь в келью.
– Братья, он получит по заслугам. Но пусть осуществится мое видение, – сказал Ефраим. – Отыщем раньше всего солдат, которые, пожалуй, готовят нам какую-нибудь ловушку, и освободим наших братьев. Зрелище смерти жреца Ваала будет им приятно. Эспри-Сегье! – обратился камизар к своему лейтенанту. – Свяжи-ка этого дьявола; я сейчас вернусь.
Поиски Ефраима оказались тщетными: он не нашел микелетов. Когда он спустился в подземелье с целью освободить пленных протестантов, некоторые из них заявили ему, что сквозь щели отдушин они видели, как солдаты отплывали на плоту. Успокоившись насчет микелетов, Ефраим в сопровождении несчастных, которых первосвященник держал в оковах, поднялся наверх. Когда заключенные узнали, что их мучитель находится в руках мятежников, они почти единогласно потребовали его смерти, взывая к мести. Жером Кавалье, женщины, молодые девушки и несколько гугенотов, таких же человечных, как и хуторянин, тщетно порывались смягчить кровожадные порывы большинства; их не слушали. Не желая оставаться свидетелями страшной сцены, которая должна была сейчас разыграться, они скрылись в одну из заброшенных келий.
Со связанными за спиной руками, первосвященник вместе со своим креслом вынесен был двумя севенцами на середину монастырского двора.
Четыре копья были воткнуты в землю. К их верхушкам привязали четыре факела из древесной смолы, которые бросали красноватый отблеск на эту ужасную картину. Своды монастыря казались окрашенными кровью и ярко выступали среди утопавших в тени галерей. На небе мерцали звезды. Издали доносился плеск реки: камизары хранили странное, почти торжественное молчание. Они были убеждены в том, что наказывают виновного, а не убивают невинного. По правую руку связанного первосвященника стоял Ефраим, опираясь на свой топор, по левую – Ишабод, одетый в красную рубаху, со взором, обращенным к небу, со скрещенными на груди руками, весь охваченный нервной дрожью. Аббат обводил грозную толпу ясным, лучезарным взглядом: он надеялся, что своим мученичеством искупит перед Богом ту чрезмерную строгость, с какой он «обращал» гугенотов.
– Братья! – воскликнул Ефраим громовым голосом. – Пусть те, в оковах, займут места в первом ряду: они имеют на это право. Пусть те из служителей Предвечного, чьи домочадцы пострадали, тоже займут места в первом ряду: и они имеют на это право.
В зловещем молчании приводились в исполнение распоряжения Ефраима. Эгоальский лесничий руководил приготовлениями к кровавому жертвоприношению с ужасающим хладнокровием, с леденящей душу правильностью: он напоминал первосвященника, распоряжающегося порядком церковного торжества. Гугеноты обступили аббата тесным кругом: все это были наиболее ярые его враги; они бросали на него взгляды, полные жажды мести.
– Ты разил мечом – ты будешь и убит мечом! – обратился Ефраим к аббату дю Шелю. – «Ты будешь покрыт стыдом за все твои убийства и за насилие, которое ты учинил над своим братом Иаковом: ты погибнешь навсегда!»
– Брат мой! – ответил аббат. – Вы оскверняете слово Божие. Не совершайте нового убийства, нового святотатства. О, не свою жизнь отстаиваю я: она принадлежит Богу. Но я хочу спасти вашу душу. Отрекитесь от вашей роковой ереси, вернитесь в лоно истинной церкви. Милость Господа безгранична. Отрекитесь, и вас простят братья мои! Не губите себя навсегда!
Аббат произнес эти слова голосом твердым и в то же время ласковым, полным жалости. Приближение смерти и сладкая надежда, что своими страданиями он заслужит божественное милосердие, смягчали его непреклонную душу. Ответами были крики негодования среди камизаров. Ефраим, голос которого покрыл эти угрожающие возгласы, воскликнул:
– Братья, слушайте! Глас Божий сейчас раздается. Ишабод, что возвещает дух?
Пронзительным голосом ребенок произнес следующий стих из Св. писания, который мог быть применен к первосвященнику: «Не подобало тебе радоваться при виде скорби твоего брата в тот день, когда он предан был чужестранцу. Не подобало тебе ни радоваться при виде погибели детей Израиля, ни кичиться в то время, когда они падали под бременем бедствий! Ты погибнешь навсегда».
Ишабод замолк и, обессиленный, еле переводя дыхание, упал к ногам Ефраима.
– Смерть ему, смерть! – кричали камизары, размахивая оружием.
– В последний раз, братья мои, отрекитесь от вашей проклятой ереси! – воскликнул первосвященник. – О, если бы моя смерть могла, как смерть Христа, спасти вас! Я благословлял бы свое мученичество! Братья мои, еще есть время: вернитесь в лоно настоящей церкви!
При этих словах ярость камизаров достигла крайних пределов. Потребовалась вся сила власти Ефраима, чтобы помешать им тут же убить аббата.
– Братья мои! – воскликнул лесничий. – Удар за удар, кровь за кровь. Пусть те, которые оплакивают родственников, убитых филистимлянами, первые нанесут удары этому сыну Ваала! «Всякая нанесенная ему рана да имеет свои имя!..»
Это предложение было принято с диким восторгом. Те из гугенотов, которые хотели отомстить за убийство кого-нибудь из своих, приблизились. Началось медленное, похоронное шествие. Ефраим подал кинжал Эспри-Сегье, который находился во главе мрачной процессии.
Твердой рукой протестант нанес первый удар первосвященнику со словами:
– Это за моего брата, который по твоему приказанию был убит на сходке в Альт-Фаже, у входа в Алэ. Будь проклят!
Удар не был смертельным. Первосвященник не издал ни малейшего стона. Он возвел глаза к небу и громким, твердым голосом, полным глубокого смирения, произнес покаянный псалом «de profundis» «Из глубины взываю к Тебе, Господи! Господи, услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих». Псалтырь, 129.
. Эспри-Сегье передал кинжал другому камизару, по имени Ляпорту. Тот сопровождал свой удар словами:
– Это за моего сына, которого по твоему приказу колесовали живым в Монпелье. Будь проклят!
Он передал оружие Кадуану д'Андюзу. Аббат потерял много крови от второй раны. Голова его опустилась на плечо. Но у него хватило еще бодрости проговорить слабым, умоляющим голосом другой псалом: «Избавь меня, Спаситель, от кровей, и да восхвалит язык мой Твою справедливость!»
Кадуан ударил аббата, приговаривая:
– Это за моего отца, служителя Господа, которого по твоему приказу сожгли в Ниме. Будь проклят!
Этот удар оказался смертельным. Аббат закрыл глаза, прошептав еще последние слова: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей».
Несмотря на то, что аббат был уже мертв, шествие гугенотов-человекоубийц не прекращалось.
Все, у кого было за что мстить, продолжали наносить трупу удары кинжалом с тою же торжественностью, продолжая осыпать его теми же упреками и проклятиями. Его тело носило следы пятидесяти двух ран, из которых двадцать четыре были смертельны. Совершив эту страшную казнь, гугеноты, с Ефраимом во главе, покинули аббатство. Они отнесли труп на перекресток у четырех дорог и там повесили его на Кровавом Кресте.
Так исполнилось видение Ефраима, который в последний раз воскликнул громовым голосом:
– Так да погибнут хищные волки! Так да погибнет первосвященник Ваала!..
Почти все гугеноты, принявшие участие в этом убийстве, скрылись, под предводительством Ефраима, в неприступных Севенских горах и там образовали партизанские шайки. Отныне гражданская война была объявлена. Убийство севенского первосвященника людьми Ефраима, избиение сен-серненских драгун людьми Кавалье – таков был первый кровавый вызов, брошенный камизарами королевской и духовной власти Людовика XIV. Великий король, который своими чудовищными преследованиями беспрерывно, со времени отмены Нантского эдикта, мучил несчастный народ, отвечает перед Богом и перед историей за потоки крови и жестокости, которым нет имени и которые наводили ужас на Европу в течение этой ужасной войны.
КНИГА ВТОРАЯ
ДВЕ КРАСАВИЦЫ
МОНПЕЛЬЕ
Город Монпелье Монпелье (Montpelier, т. е. укрепленная гора) – теперь главный город департамента Herault, в бывшей провинции Лангедок. По преданию Монпелье основан в 737 году, жителями городов, разрушенных Карлом Мартеллом. В средние века он играл важную роль. В 13-м веке был основан университет, который славился своими арабскими медиками, бежавшими от гонения из Испании. Во время религиозных войн был главным городом гугенотов.
, столица Лангедокского округа, с некоторого времени, казалось, был погружен в зловещее оцепенение: торговля была в застое, все увеселения прерваны. На многих улицах проросла трава. Этот квартал, населенный исключительно протестантами, был теперь покинут ими и пустынен. Большинство магазинов, контор, или товарных складов, некогда принадлежавших кальвинистам, было закрыто.
В то время как в этой части господствовало мертвое молчание, на площади Канург, в условном месте обычных собраний дворянства и католической буржуазии, наоборот, царствовали суета и движение. С беспокойством прохожие останавливали друг друга, выспрашивая об известиях, касавшихся возмущения фанатиков. Около года прошло уже со времени убийства севенского первосвященника. Мятеж сделал громадные успехи: нельзя было без охраны покидать Монпелье: партизаны севенских реформатов подступали к самым городским воротам.
На базарной площади были воздвигнуты на продолжительное время эшафот, костер и виселица. Не проходило дня, чтобы кровь нескольких казненных гугенотов не обагряла столицу Лангедока. Католическая чернь с дикой жадностью стекалась на эти страшные зрелища и преследовала проклятьями жертвы еретиков: религиозная ненависть достигла крайней степени ожесточения. Но буржуазия не присутствовала при казнях; она всеми силами старалась, однако, способствовать чрезмерной строгости властей по отношению к гугенотам, которые, как все утверждали, являлись единственными виновниками народных бедствий.
В один из первых весенних дней 1704 года, толпа горожан прогуливалась по Канургу. Тут находился и мэтр В средние века мэтром (maitre от латин. magister) или мастером назывались хозяева, лучшие, опытные ремесленники, выдержавшие испытание на это звание перед властями своего цеха. Это название вообще было почетно: оно прилагалось ко всем знатокам дела, не исключая поэтов и наставников.
Жанэ, торговец духами, прославившийся изготовлением «воды венгерской королевы», которой он снабжал почти всю Европу. Капитан буржуазного ополчения, он купил этот чин со времени появления нового указа, установившего продажу этих должностей. Казна была почти пуста: и все должности продавались с молотка. Толстопузый, с круглым красным лицом, с маленькими зеленоватыми глазками, скрывавшимися под широкими седыми, как его усы и эспаньолка, бровями, веселый и тщеславный, хитрый в торговых сделках и крайне откровенный в частных сношениях, мэтр Жанэ был типом католика-буржуа того времени.
Его и без того крупное состояние еще увеличилось, благодаря многочисленным поместьям, приобретенным за бесценок во время реквизиции в казну имущества беглых протестантов. Вместе с деньгами явилось и тщеславие. Мэтр Жанэ купил себе право носить шпагу, всякий раз, когда собирали гражданское ополчение. Капитанский чин вскружил ему голову. Он возомнил себя важным лицом, в особенности с тех пор как проник в таинства хорошего тона, благодаря прилежному чтению «Правил христианской благопристойности» и других сочинений об «обиходной вежливости», уже сильно устаревших, но очень распространенных в провинции. Почтенный изобретатель «воды венгерской королевы» никогда не выходил из дому без одного из этих томиков, в которых он черпал нужную ему мудрость: стоило только кому-нибудь затронуть правила приличий, как он немедленно приводил выдержки из своей книжки.
Старшина торговцев медянкой Memoires de Baville и другие источники показывают, что это клиническое снадобье было одной из главных отраслей промышленности и торговли Монпелье.
, по имени Фома Биньоль, провожал мэтра Жанэ, которому он приходился зятем и при котором он, к своему великому сожалению, исполнял должность лейтенанта в ополчении. Капитан и его лейтенант представляли собой резкую противоположность столько же по нраву, сколько по внешности. Капитан был болтлив, надменен, заносчив, лейтенант – прост, молчалив, робок. Тесть лоснился от жиру, зять весь иссох и сморщился от худобы. Мэтр Жанэ был одет в длинный сюртук и короткий плащ, сообразно моде, которая тогда, например, требовала, чтобы цвету кафтана соответствовал цвет шляпы, а парик был одного цвета с сапогами. Продавец медянки был почти небрежно одет в старый полукафтан из шелковой материи серого цвета Бог знает где купленной. На голове он носил небольшой круглый желтоватый парик, придававший его угловатому лицу самое странное выражение.
Двое других горожан из Монпелье присоединились к лейтенанту и капитану. Один из них был производителем воска, другой – одним из наиболее богатых кожевников города Воск и кожа были важными отраслями торговли в Марселе. Одежды описаны автором по книге модников – Regie de la Bienseance.
. Разговор этих почтенных горожан вскоре коснулся событий дня, их торговли, но в особенности тех беспокойств, которые причиняли им реформаты. Обыкновенно к словам мэтра Жанэ прислушивались все остальные буржуа. Благодаря своему чину, он время от времени имел сношения с де Бавилем – с этим грозным для гугенотов интендантом, перед именем которого дрожали сами католики: такой страх наводил на всех его жестокий, неумолимый нрав. Как раз в тот день этот правитель попросил к себе мэтра Жанэ: надо было сделать надлежащее распоряжение насчет роты, капитаном которой был торговец духами. К ожидавшемуся приезду маршала де Вилляра эта рота должна была находиться в полном вооружении у ворот города. Этот знаменитый полководец собирался стать во главе лангедокского войска, так как возмущение протестантов принимало угрожающие размеры.
– Клянусь посохом св. Роша, этой драгоценнейшей святыней нашего достославного города! О чем это, черт возьми, вы нам поете, мэтр Жанэ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52