Через несколько дней мне надлежит быть в Копенгагене. Это очень важная миссия. Я приехал, чтобы попрощаться. Да-да, попрощаться. А вы предлагаете мне увязнуть в этом совершенно безнадежном деле. Мне крайне жаль, что так произошло. Жаль Эрну, и, поверьте, если бы я уезжал отсюда на фронт, это была бы совершенно другая ситуация. Я отвечал бы только за себя и тогда…
Он еще долго говорил о важности своей поездки в Данию, намекая на какие-то секретные приготовления Кригсмарине. Если его имя появится в газетах в связи с этим делом, он молниеносно будет вычеркнут из состава миссии. Сейчас, после всех этих заговоров и покушений, когда люди Гиммлера заняли все ключевые посты в армии, только флот еще оставался в стороне от чистки.
– Нет, вы не должны на меня рассчитывать, господин Глориус. И я еще раз прошу вас не говорить о моем приезде Эрне, чтобы не причинять ей лишнюю боль.
Адвокат поднялся и направился к выходу.
– Я приду завтра. Ближе к вечеру. Подумайте и все взвесьте, господин фон Тротта. На одной чаше весов Копенгаген, служебный долг и все такое, на другой… Впрочем, вы сами знаете, что сейчас находится на другой.
Когда он ушел, Клаус сидел какое-то время неподвижно, устало глядя перед собой в одну точку. Потом он спустился в холл и прошел в кабинку междугородней телефонной связи. В его записной книжке было несколько телефонов Генерального штаба ВМФ с кодами дозвона, и он, собравшись с духом, позвонил прямо в Шелл-хауз, в приемную контр-адмирала Мейера, которого хорошо знал лично.
– Отдел планирования военно-морских операций, корветтен-капитан Брок, – послышалось в трубке.
– Вас беспокоит маринеоберинспектор фон Тротта, Могу я поговорить с контр-адмиралом?
– Невозможно, контр-адмирал на совещании. Вы можете приехать к пяти часам, маринеоберинспектор? Это час приема по личным вопросам.
– Дело в том, что я звоню из Мюнхена. Мне предстоит важная служебная поездка в Данию, корветтен-капитан. Это срочно…
– Могу вас связать с адмиралом Вюрмбахом. Он как раз здесь и находится у себя.
Ганс Дитрих Вюрмбах был командующим силами флота в Дании. Его Клаус знал не очень хорошо, но именно с ним ему предстояло сотрудничать в ближайшее время.
– Буду признателен.
В трубке послышался щелчок, потом длительная пауза, и наконец он услышал голос.
– Адмирал Вюрмбах.
– Здравствуйте, господин адмирал. Вас беспокоит…
– Я уже знаю, фон Тротта, и, признаться удивлен, что вы еще не в Копенгагене и даже не в Берлине.
– Я как раз и позвонил, господин адмирал, чтобы уточнить время моего отъезда.
– Тут нечего уточнять, фон Тротта. Отпуск можно догулять и в Дании. Если ко вторнику тридцатого будете здесь, в Берлине, я заберу вас и вашу команду с собой. Сейчас надежнее летать, чем пользоваться поездами.
– Утром я выезжаю в Берлин, господин адмирал.
Клаус тут же в гостинице заказал билет на утренний поезд и попросил разбудить себя ровно в шесть. Ему стало немного легче. Даже значительно легче. Он зашел в ресторан, выпил коньяку, затем поднялся к себе, отыскал в столе лист бумаги и, немного посидев над ним в раздумье, решительно написал:
«Срочно вызван в Берлин. Попробую вернуться к первому февраля. Постарайтесь оттянуть суд на один-два дня. До моего возвращения ничего не говорите фройляйн Вангер о вашем плане. Фон Тротта».
Он запечатал записку в конверт, наморщил лоб, припоминая имя адвоката, после чего сверху написал. «Господину Глориусу, лично».
Наступившая ночь была бессонной. Его снова терзали сомнения. Правильно ли он поступил? Сейчас, после звонка в Берлин и обещания выехать утром, сделать что-либо было уже гораздо труднее. И все же он мог, конечно, плюнуть на все и завтра же, подготовив через адвоката соответствующим образом Эрну, пойти в гестапо и сделать свое заявление. Мол, она провела с ним ту ночь здесь, в номере, до шести часов тридцати минут утра. Неважно, что нет свидетелей. Из-за беженцев в холле всегда много посетителей, и пройти незаметно к лестнице не так уж и сложно. Постоянно сонный стюард на их этаже тоже часто куда-то пропадает. Вот только эффект от всего этого будет временным. Следователь устроит перекрестный допрос и в два счета поймает их на противоречиях.
Последний вывод позволил ему вздохнуть посвободнее.
Да, но Глориус предлагает иное. Заявление делается на суде, когда его никто не ожидает. Почему тянул до суда? Да потому, что просто-напросто ничего не знал! Его невеста не приходит уже третий день, а ему уезжать. Он отправляется к ней домой, где только и узнает об этом страшном недоразумении.
Судья с ними заодно. Оказывается, это тот самый мальчишка из ее детства. О нем она рассказывала еще в сентябре сорок первого. Он оправдывает Эрну, ее освобождают – и он, Клаус, бежит с ней куда-нибудь в глушь, чтобы дождаться там конца войны.
Клаус вскочил с кровати и отдернул шторы Он стоял, опершись руками о подоконник, и смотрел в черноту ночи. Ни единого огонька, ни звезд, ни луны.
Но в этом сценарии с побегом таилась одна большая закавыка. Клаус при таком развитии событий станет не просто дезертиром и лжесвидетелем, выгораживающим политическую преступницу. Он будет рассматриваться не иначе как предатель! Именно как предатель, сбежавший в самый ответственный момент с важной секретной информацией в голове. Ведь он осведомлен кое о чем. Начнется настоящий переполох. Мало того что на ноги поднимут все гестапо и полицию – на их незапятнанный флот падет черная тень измены. Его уважаемый всеми отец перевернулся бы в гробу, если бы не истлел в морской пучине. Да что отец, все предки по линии фон Тротта будут опозорены навечно! И даже падение рейха не смоет с них этого позора.
Клаус снова вздохнул свободнее. Нет, он поступил правильно. И не нужно никакого вранья с возможным возвращением.
Он взял со стола конверт с запиской и брезгливо разорвал его на мелкие клочки.
Только под утро ему удалось наконец заснуть. Он не знал, что в ту ночь Эрна подписала признание, делая тем самым затею Глориуса ненужной.
* * *
– Лучше бы я занималась своими динозаврами, – сказала, вздохнув, Прозерпина инженеру Карелу, прикуривая сигарету в тропических зарослях Зимнего сада.
– А что такое?
– А вы думаете, легко наблюдать за всем этим? За тем, как несчастную Эрну арестовали и мучают допросами в тюрьме?
– Что поделать, события развиваются по Шнайдеру.
– У вашего Шнайдера лишь пара строк о ней. Вы хоть знаете, кого прислали из Берлина, чтобы судить ее?
– Кого?
– Петера!
– Какого еще Петера? – удивился инженер.
– Ну как же, они дружили, когда еще учились в школе! Они даже были влюблены друг в друга.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мы решили понаблюдать за адвокатом девушки – я же писала об этом в отчете на прошлой неделе, – ну, чтобы быть в курсе ее дела и лучше знать о переживаниях отца. Так вот, ее приехал судить друг детства, с которым она не виделась много лет. Он и сам об этом ничего не знал до последней минуты. Представляете, он даже хочет спасти ее! Все решится в ближайшие дни.
– Да что ты! – Карел, несколько отошедший от этой истории за последние месяцы, с удивлением посмотрел на молодую сотрудницу. – Вот это поворот сюжета! Прямо сериал какой-то.
– Да, только это живые люди!
«Надо немедленно перечитать все их отчеты, – подумал инженер, – и поставить в известность президента. Это должно заинтересовать нашего старика. К тому же у них там конец января, значит, выходим на финишную прямую. Скорей бы…»
– Надеюсь, ты не обсуждаешь все это со своими подругами?
– Я помню о клятве, – Прозерпина подняла вверх два пальца, – бессердечные вы люди.
Карел загасил свою сигарету – при этом из фильтра, как обычно, пропищало: «Вы укоротили свою жизнь еще на семь с половиной минут» – и взглянул на сотрудницу.
– А ты знаешь, что твое имя носила в древности какая-то богиня из царства мертвых?
– Вы хотите сказать, что ими-то как раз я и занимаюсь? Нет, несмотря ни на что, все они живые люди! Когда вы читаете книжку, например «Трех мушкетеров» или «Анну Каренину», вы же не воспринимаете персонажей покойниками на том основании, что все люди тех времен давно умерли?
* * *
– Зачем она созналась? Мне казалось, я убедил ее, а, Глориус? Вы ведь встречались с ней за несколько часов до этого! – Петер в который уже раз повторял свой вопрос, обращая его на этот раз не к себе, а к Глориусу.
– Следователь что-то пообещал ей и одновременно припугнул, – отвечал тот. – Обычный и очень действенный способ. Будь я на их месте, я бы, например, непременно использовал ее слабое место – ее отца. Ведь confessus pro judicato habetur Сознавшийся считается осужденным (лат.).
.
Они шли по улице. Исчезновение моряка теперь уже не имело особого значения. Хотя и в этой ситуации еще можно было, заручившись его согласием, пойти напролом. Можно было обвинить следствие в стремлении любой ценой выбить признание невиновной, освобождая тем самым себя от поисков истинного преступника. Можно, но…
– Что ж, об оправдании теперь следует забыть. Да и раньше, положа руку на сердце признаемся – мы скорее тешили себя этой возможностью. Они бы провели более тщательное доследование, только и всего.
– Но прежде ее бы освободили из-под стражи. Хоть на несколько часов.
– И что?
– Она могла бы бежать.
– Вы серьезно?
– Когда речь идет о жизни… – Петер остановился и повернулся к адвокату. – Мало ли людей в рейхе скрывается каждую минуту? Одних только евреев в самом Берлине выловили в прошлом году что-то около четырех тысяч.
– Да, вы правы. Но для побега нужно иметь волю.
– Или того, кто готов заменить отсутствие воли, способен просто схватить за руку и…
– Послушайте, Кристиан, – Глориус прервал Петера, не желая слышать излишние откровения, взял его под локоть и повел дальше, – нам нужно сейчас обсудить тактику дальнейших действий. Здесь главное не перегнуть палку. Est quadarn prodire tenus, si non datur ultra Хорошо продвинуться хоть немного, если нельзя пройти далеко вперед. (Гораций. Послания.) (лат.)
. Наша задача не предотвратить удар, а только смягчить его. Это как на автомобиле – резкое торможение может привести к таким же тяжелым последствиям, что и столкновение с препятствием. В нашем случае удара не избежать. Вы меня понимаете?
– Понимаю. Как бы ни сложились обстоятельства, я сделаю так, что…
– Вот и прекрасно. Мне незачем знать больше. Поступайте, как считаете нужным, и помните, что ваши действия не должны спровоцировать немедленного противодействия. Лучше, если они будут неожиданными, но не дадут повода для их отмены. Тогда все пропало.
В тот день Петеру пришла в голову еще одна мысль, одна из многих за последнее время: что, если написать точно такую же прокламацию (а лучше несколько) и повесить где-нибудь? Ее сразу обнаружат и… и решат, что у Эрны есть сообщники. Вместо того чтобы отвести от нее подозрение, он спровоцирует допросы «с пристрастием». Нет, это не годится…
XXVI
Im Namen des deutschen Volkes Именем немецкого народа (нем.).
Эрна сидела на скамье подсудимых, отгороженная ото всех невысокой деревянной ширмой. Позади стояли двое полицейских в киверах и белых ремнях, перед нею над небольшим столиком сгорбился адвокат Глориус. Справа на подиуме за высоким судейским столом – три молодых человека в красном. Дальше – важного вида прокурор, беспрестанно поглядывавший на Эрну, перед судейским столом – секретарь, стенографисты. Где-то в зале находились ее отец и тетя Кларисса. Да, вот они, во втором ряду.
Накануне профессор Вангер вторично встречался с адвокатом. Две вещи ошеломили его: первая – Эрне грозит смертный приговор, вторая – судить ее будет Петер Кристиан.
С той самой первой минуты, когда он узнал об аресте дочери, Вангер понимал, что это очень серьезно и смертельно опасно. Ведь он знал о немецких лагерях и тюрьмах такое, чего простому обывателю знать не полагалось. Но чтобы за дурацкую листовку могли осудить сразу на смерть, этого он все-таки не предполагал.
– Таков приказ Фрейслера, – еще раз повторил Глориус.
– Но за что? Вспомните, ведь когда-то подобное обращения к канцлеру могло быть запросто опубликовано в оппозиционной прессе. Ведь в нем нет ни призыва к мятежу или перевороту, ни угроз или прямых оскорблений. Я понимаю, что времена изменились и появилась куча всяких законов, но не до такой же степени! Что вы, юристы, сделали с нашим правосудием, Глориус?
– То же, господин Вангер, что мы все сообща сделали с нашей страной. Каждый на своем месте. Вам, профессору университета, что, ни разу не пришлось поступиться принципами? Вы лично не заключали сделок с режимом? Вы ведь тоже в какой-то мере правовед, преподающий будущим юристам Римское право. Или оно уже не в чести? Если мне не изменяет память, Гай или Павел Римские юристы.
ввели норму: «Мысли человека не подлежат наказанию». Сомневаюсь, что нынче она востребована. – Глориус вздохнул и продолжил уже более мягко: – Вот вам и ответ. Однако сейчас не время искать виновных. Да и поздно уже. Что касается инкриминируемых вашей дочери обвинений, то формально их не оспоришь. Поступая на работу в Немецкий Красный Крест, она давала клятву верности фюреру и канцлеру. Об этом есть запись в ее личном деле. Это вам по поводу измены. А саботаж…
– Что же делать? Может быть, сразу подготовить прошение?
На это вопрос можно было и не отвечать.
– Это суд высшей инстанции, профессор. Любая апелляция по его решению не только запрещена, но и наказуема.
…Эрна опустила глаза. Зачем она писала эти листовки?
Уж конечно, не для того, чтобы кого-то к чему-то призвать. Она прекрасно понимала, что люди пройдут мимо и единственное, чего она добьется, это разговоры по углам и на кухнях да беготня полицейских. Никто не остановится возле ее язвительной прокламации и не воскликнет: «А ведь и правда, черт возьми, обещал!»
Вспомнив рассказ Софи Шолль о примитивистах и их манере самовыражения, Эрна решила поначалу избрать именно такой стиль для своего протеста. Никаких рассуждений, никакой аргументации. Ведь еще кто-то из древних точно подметил: очевидное умаляется доказательствами. Свежевыпавший снег – белый. Начни аргументировать это утверждение, доказывать его с жаром и многословием, и рискуешь получить обратный результат: а так ли уж верно, что снег белый, если для того, чтобы убедить в этом, требуется столько умных слов?
Она написала: «ВО ВСЕМ ВИНОВАТ ГИТЛЕР!» , повесила листок на стену и долго на него смотрела. Нет, в этой фразе чувствуется крик отчаяния. Это передастся читающим, и они придут к простому выводу: у человека большое горе, и он просто сломался. Стоит ли обращать внимание на истерику. Нет, текст должен быть спокойным, внушать ощущение продуманности.
Эрна скомкала свой первый отвергнутый вариант. На чистом листе она нарисовала вертикальную линию и две косые подпорки с обеих ее сторон. Слева она пририсовала букву «А», справа – «Н». Получились инициалы Гитлера с заключенной между ними руной смерти. Она снова повесила листок на стену. Опять не то. Слишком заумно, не листовка, а какая-то шарада из детского журнала. Да еще с не очень понятным смыслом.
Она снова взяла чистый лист и через несколько минут сочинила третий, окончательный вариант.
И вот теперь сидит и думает, зачем она это сделала. Неужели мало примера «Белой розы», наглядно показавшего всем, что подвигнуть кого-либо на сопротивление ни словом, ни своей смертью в этой стране невозможно. Ты даже не станешь в их глазах героем, а будешь скорее глупцом, совершенно не ориентирующимся в реалиях жизни.
Теперь Эрна понимала, что поступила глупо. И не просто глупо, а чудовищно эгоистично, прежде всего в отношении отца. Если кто-нибудь потом назовет ее поступок самопожертвованием, он будет не прав, ведь она принесла в жертву не только себя одну.
Обвинитель, назначенный третьим отделом Министерства юстиции, был немногословен Он говорил неторопливо, со знанием дела, снисходительно поглядывая в сторону молодых людей, склонившихся над судейским столом, и обращаясь более к публике, среди которой, это знали все, присутствовали представители партийной прессы. Речь его была вкрадчивой и даже ласковой по тональности, но грубой и примитивной по смыслу. Он всячески старался унизить подсудимую, называл ее бестолковой девицей, намекал, что только благодаря отцу-профессору она смогла закончить университетский курс.
– Вы посмотрите на эту ощипанную курицу. И это та, которая возмутила спокойствие нашего города! Мы, справедливо считающие себя сплоченными перед лицом врага, должны были по замыслам этой особы усомниться в нашем единстве. Какая недоразвитость мышления!
В заключение он от имени всего германского общества потребовал для обвиняемой смертной казни.
После речи прокурора Петер объявил перерыв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Он еще долго говорил о важности своей поездки в Данию, намекая на какие-то секретные приготовления Кригсмарине. Если его имя появится в газетах в связи с этим делом, он молниеносно будет вычеркнут из состава миссии. Сейчас, после всех этих заговоров и покушений, когда люди Гиммлера заняли все ключевые посты в армии, только флот еще оставался в стороне от чистки.
– Нет, вы не должны на меня рассчитывать, господин Глориус. И я еще раз прошу вас не говорить о моем приезде Эрне, чтобы не причинять ей лишнюю боль.
Адвокат поднялся и направился к выходу.
– Я приду завтра. Ближе к вечеру. Подумайте и все взвесьте, господин фон Тротта. На одной чаше весов Копенгаген, служебный долг и все такое, на другой… Впрочем, вы сами знаете, что сейчас находится на другой.
Когда он ушел, Клаус сидел какое-то время неподвижно, устало глядя перед собой в одну точку. Потом он спустился в холл и прошел в кабинку междугородней телефонной связи. В его записной книжке было несколько телефонов Генерального штаба ВМФ с кодами дозвона, и он, собравшись с духом, позвонил прямо в Шелл-хауз, в приемную контр-адмирала Мейера, которого хорошо знал лично.
– Отдел планирования военно-морских операций, корветтен-капитан Брок, – послышалось в трубке.
– Вас беспокоит маринеоберинспектор фон Тротта, Могу я поговорить с контр-адмиралом?
– Невозможно, контр-адмирал на совещании. Вы можете приехать к пяти часам, маринеоберинспектор? Это час приема по личным вопросам.
– Дело в том, что я звоню из Мюнхена. Мне предстоит важная служебная поездка в Данию, корветтен-капитан. Это срочно…
– Могу вас связать с адмиралом Вюрмбахом. Он как раз здесь и находится у себя.
Ганс Дитрих Вюрмбах был командующим силами флота в Дании. Его Клаус знал не очень хорошо, но именно с ним ему предстояло сотрудничать в ближайшее время.
– Буду признателен.
В трубке послышался щелчок, потом длительная пауза, и наконец он услышал голос.
– Адмирал Вюрмбах.
– Здравствуйте, господин адмирал. Вас беспокоит…
– Я уже знаю, фон Тротта, и, признаться удивлен, что вы еще не в Копенгагене и даже не в Берлине.
– Я как раз и позвонил, господин адмирал, чтобы уточнить время моего отъезда.
– Тут нечего уточнять, фон Тротта. Отпуск можно догулять и в Дании. Если ко вторнику тридцатого будете здесь, в Берлине, я заберу вас и вашу команду с собой. Сейчас надежнее летать, чем пользоваться поездами.
– Утром я выезжаю в Берлин, господин адмирал.
Клаус тут же в гостинице заказал билет на утренний поезд и попросил разбудить себя ровно в шесть. Ему стало немного легче. Даже значительно легче. Он зашел в ресторан, выпил коньяку, затем поднялся к себе, отыскал в столе лист бумаги и, немного посидев над ним в раздумье, решительно написал:
«Срочно вызван в Берлин. Попробую вернуться к первому февраля. Постарайтесь оттянуть суд на один-два дня. До моего возвращения ничего не говорите фройляйн Вангер о вашем плане. Фон Тротта».
Он запечатал записку в конверт, наморщил лоб, припоминая имя адвоката, после чего сверху написал. «Господину Глориусу, лично».
Наступившая ночь была бессонной. Его снова терзали сомнения. Правильно ли он поступил? Сейчас, после звонка в Берлин и обещания выехать утром, сделать что-либо было уже гораздо труднее. И все же он мог, конечно, плюнуть на все и завтра же, подготовив через адвоката соответствующим образом Эрну, пойти в гестапо и сделать свое заявление. Мол, она провела с ним ту ночь здесь, в номере, до шести часов тридцати минут утра. Неважно, что нет свидетелей. Из-за беженцев в холле всегда много посетителей, и пройти незаметно к лестнице не так уж и сложно. Постоянно сонный стюард на их этаже тоже часто куда-то пропадает. Вот только эффект от всего этого будет временным. Следователь устроит перекрестный допрос и в два счета поймает их на противоречиях.
Последний вывод позволил ему вздохнуть посвободнее.
Да, но Глориус предлагает иное. Заявление делается на суде, когда его никто не ожидает. Почему тянул до суда? Да потому, что просто-напросто ничего не знал! Его невеста не приходит уже третий день, а ему уезжать. Он отправляется к ней домой, где только и узнает об этом страшном недоразумении.
Судья с ними заодно. Оказывается, это тот самый мальчишка из ее детства. О нем она рассказывала еще в сентябре сорок первого. Он оправдывает Эрну, ее освобождают – и он, Клаус, бежит с ней куда-нибудь в глушь, чтобы дождаться там конца войны.
Клаус вскочил с кровати и отдернул шторы Он стоял, опершись руками о подоконник, и смотрел в черноту ночи. Ни единого огонька, ни звезд, ни луны.
Но в этом сценарии с побегом таилась одна большая закавыка. Клаус при таком развитии событий станет не просто дезертиром и лжесвидетелем, выгораживающим политическую преступницу. Он будет рассматриваться не иначе как предатель! Именно как предатель, сбежавший в самый ответственный момент с важной секретной информацией в голове. Ведь он осведомлен кое о чем. Начнется настоящий переполох. Мало того что на ноги поднимут все гестапо и полицию – на их незапятнанный флот падет черная тень измены. Его уважаемый всеми отец перевернулся бы в гробу, если бы не истлел в морской пучине. Да что отец, все предки по линии фон Тротта будут опозорены навечно! И даже падение рейха не смоет с них этого позора.
Клаус снова вздохнул свободнее. Нет, он поступил правильно. И не нужно никакого вранья с возможным возвращением.
Он взял со стола конверт с запиской и брезгливо разорвал его на мелкие клочки.
Только под утро ему удалось наконец заснуть. Он не знал, что в ту ночь Эрна подписала признание, делая тем самым затею Глориуса ненужной.
* * *
– Лучше бы я занималась своими динозаврами, – сказала, вздохнув, Прозерпина инженеру Карелу, прикуривая сигарету в тропических зарослях Зимнего сада.
– А что такое?
– А вы думаете, легко наблюдать за всем этим? За тем, как несчастную Эрну арестовали и мучают допросами в тюрьме?
– Что поделать, события развиваются по Шнайдеру.
– У вашего Шнайдера лишь пара строк о ней. Вы хоть знаете, кого прислали из Берлина, чтобы судить ее?
– Кого?
– Петера!
– Какого еще Петера? – удивился инженер.
– Ну как же, они дружили, когда еще учились в школе! Они даже были влюблены друг в друга.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мы решили понаблюдать за адвокатом девушки – я же писала об этом в отчете на прошлой неделе, – ну, чтобы быть в курсе ее дела и лучше знать о переживаниях отца. Так вот, ее приехал судить друг детства, с которым она не виделась много лет. Он и сам об этом ничего не знал до последней минуты. Представляете, он даже хочет спасти ее! Все решится в ближайшие дни.
– Да что ты! – Карел, несколько отошедший от этой истории за последние месяцы, с удивлением посмотрел на молодую сотрудницу. – Вот это поворот сюжета! Прямо сериал какой-то.
– Да, только это живые люди!
«Надо немедленно перечитать все их отчеты, – подумал инженер, – и поставить в известность президента. Это должно заинтересовать нашего старика. К тому же у них там конец января, значит, выходим на финишную прямую. Скорей бы…»
– Надеюсь, ты не обсуждаешь все это со своими подругами?
– Я помню о клятве, – Прозерпина подняла вверх два пальца, – бессердечные вы люди.
Карел загасил свою сигарету – при этом из фильтра, как обычно, пропищало: «Вы укоротили свою жизнь еще на семь с половиной минут» – и взглянул на сотрудницу.
– А ты знаешь, что твое имя носила в древности какая-то богиня из царства мертвых?
– Вы хотите сказать, что ими-то как раз я и занимаюсь? Нет, несмотря ни на что, все они живые люди! Когда вы читаете книжку, например «Трех мушкетеров» или «Анну Каренину», вы же не воспринимаете персонажей покойниками на том основании, что все люди тех времен давно умерли?
* * *
– Зачем она созналась? Мне казалось, я убедил ее, а, Глориус? Вы ведь встречались с ней за несколько часов до этого! – Петер в который уже раз повторял свой вопрос, обращая его на этот раз не к себе, а к Глориусу.
– Следователь что-то пообещал ей и одновременно припугнул, – отвечал тот. – Обычный и очень действенный способ. Будь я на их месте, я бы, например, непременно использовал ее слабое место – ее отца. Ведь confessus pro judicato habetur Сознавшийся считается осужденным (лат.).
.
Они шли по улице. Исчезновение моряка теперь уже не имело особого значения. Хотя и в этой ситуации еще можно было, заручившись его согласием, пойти напролом. Можно было обвинить следствие в стремлении любой ценой выбить признание невиновной, освобождая тем самым себя от поисков истинного преступника. Можно, но…
– Что ж, об оправдании теперь следует забыть. Да и раньше, положа руку на сердце признаемся – мы скорее тешили себя этой возможностью. Они бы провели более тщательное доследование, только и всего.
– Но прежде ее бы освободили из-под стражи. Хоть на несколько часов.
– И что?
– Она могла бы бежать.
– Вы серьезно?
– Когда речь идет о жизни… – Петер остановился и повернулся к адвокату. – Мало ли людей в рейхе скрывается каждую минуту? Одних только евреев в самом Берлине выловили в прошлом году что-то около четырех тысяч.
– Да, вы правы. Но для побега нужно иметь волю.
– Или того, кто готов заменить отсутствие воли, способен просто схватить за руку и…
– Послушайте, Кристиан, – Глориус прервал Петера, не желая слышать излишние откровения, взял его под локоть и повел дальше, – нам нужно сейчас обсудить тактику дальнейших действий. Здесь главное не перегнуть палку. Est quadarn prodire tenus, si non datur ultra Хорошо продвинуться хоть немного, если нельзя пройти далеко вперед. (Гораций. Послания.) (лат.)
. Наша задача не предотвратить удар, а только смягчить его. Это как на автомобиле – резкое торможение может привести к таким же тяжелым последствиям, что и столкновение с препятствием. В нашем случае удара не избежать. Вы меня понимаете?
– Понимаю. Как бы ни сложились обстоятельства, я сделаю так, что…
– Вот и прекрасно. Мне незачем знать больше. Поступайте, как считаете нужным, и помните, что ваши действия не должны спровоцировать немедленного противодействия. Лучше, если они будут неожиданными, но не дадут повода для их отмены. Тогда все пропало.
В тот день Петеру пришла в голову еще одна мысль, одна из многих за последнее время: что, если написать точно такую же прокламацию (а лучше несколько) и повесить где-нибудь? Ее сразу обнаружат и… и решат, что у Эрны есть сообщники. Вместо того чтобы отвести от нее подозрение, он спровоцирует допросы «с пристрастием». Нет, это не годится…
XXVI
Im Namen des deutschen Volkes Именем немецкого народа (нем.).
Эрна сидела на скамье подсудимых, отгороженная ото всех невысокой деревянной ширмой. Позади стояли двое полицейских в киверах и белых ремнях, перед нею над небольшим столиком сгорбился адвокат Глориус. Справа на подиуме за высоким судейским столом – три молодых человека в красном. Дальше – важного вида прокурор, беспрестанно поглядывавший на Эрну, перед судейским столом – секретарь, стенографисты. Где-то в зале находились ее отец и тетя Кларисса. Да, вот они, во втором ряду.
Накануне профессор Вангер вторично встречался с адвокатом. Две вещи ошеломили его: первая – Эрне грозит смертный приговор, вторая – судить ее будет Петер Кристиан.
С той самой первой минуты, когда он узнал об аресте дочери, Вангер понимал, что это очень серьезно и смертельно опасно. Ведь он знал о немецких лагерях и тюрьмах такое, чего простому обывателю знать не полагалось. Но чтобы за дурацкую листовку могли осудить сразу на смерть, этого он все-таки не предполагал.
– Таков приказ Фрейслера, – еще раз повторил Глориус.
– Но за что? Вспомните, ведь когда-то подобное обращения к канцлеру могло быть запросто опубликовано в оппозиционной прессе. Ведь в нем нет ни призыва к мятежу или перевороту, ни угроз или прямых оскорблений. Я понимаю, что времена изменились и появилась куча всяких законов, но не до такой же степени! Что вы, юристы, сделали с нашим правосудием, Глориус?
– То же, господин Вангер, что мы все сообща сделали с нашей страной. Каждый на своем месте. Вам, профессору университета, что, ни разу не пришлось поступиться принципами? Вы лично не заключали сделок с режимом? Вы ведь тоже в какой-то мере правовед, преподающий будущим юристам Римское право. Или оно уже не в чести? Если мне не изменяет память, Гай или Павел Римские юристы.
ввели норму: «Мысли человека не подлежат наказанию». Сомневаюсь, что нынче она востребована. – Глориус вздохнул и продолжил уже более мягко: – Вот вам и ответ. Однако сейчас не время искать виновных. Да и поздно уже. Что касается инкриминируемых вашей дочери обвинений, то формально их не оспоришь. Поступая на работу в Немецкий Красный Крест, она давала клятву верности фюреру и канцлеру. Об этом есть запись в ее личном деле. Это вам по поводу измены. А саботаж…
– Что же делать? Может быть, сразу подготовить прошение?
На это вопрос можно было и не отвечать.
– Это суд высшей инстанции, профессор. Любая апелляция по его решению не только запрещена, но и наказуема.
…Эрна опустила глаза. Зачем она писала эти листовки?
Уж конечно, не для того, чтобы кого-то к чему-то призвать. Она прекрасно понимала, что люди пройдут мимо и единственное, чего она добьется, это разговоры по углам и на кухнях да беготня полицейских. Никто не остановится возле ее язвительной прокламации и не воскликнет: «А ведь и правда, черт возьми, обещал!»
Вспомнив рассказ Софи Шолль о примитивистах и их манере самовыражения, Эрна решила поначалу избрать именно такой стиль для своего протеста. Никаких рассуждений, никакой аргументации. Ведь еще кто-то из древних точно подметил: очевидное умаляется доказательствами. Свежевыпавший снег – белый. Начни аргументировать это утверждение, доказывать его с жаром и многословием, и рискуешь получить обратный результат: а так ли уж верно, что снег белый, если для того, чтобы убедить в этом, требуется столько умных слов?
Она написала: «ВО ВСЕМ ВИНОВАТ ГИТЛЕР!» , повесила листок на стену и долго на него смотрела. Нет, в этой фразе чувствуется крик отчаяния. Это передастся читающим, и они придут к простому выводу: у человека большое горе, и он просто сломался. Стоит ли обращать внимание на истерику. Нет, текст должен быть спокойным, внушать ощущение продуманности.
Эрна скомкала свой первый отвергнутый вариант. На чистом листе она нарисовала вертикальную линию и две косые подпорки с обеих ее сторон. Слева она пририсовала букву «А», справа – «Н». Получились инициалы Гитлера с заключенной между ними руной смерти. Она снова повесила листок на стену. Опять не то. Слишком заумно, не листовка, а какая-то шарада из детского журнала. Да еще с не очень понятным смыслом.
Она снова взяла чистый лист и через несколько минут сочинила третий, окончательный вариант.
И вот теперь сидит и думает, зачем она это сделала. Неужели мало примера «Белой розы», наглядно показавшего всем, что подвигнуть кого-либо на сопротивление ни словом, ни своей смертью в этой стране невозможно. Ты даже не станешь в их глазах героем, а будешь скорее глупцом, совершенно не ориентирующимся в реалиях жизни.
Теперь Эрна понимала, что поступила глупо. И не просто глупо, а чудовищно эгоистично, прежде всего в отношении отца. Если кто-нибудь потом назовет ее поступок самопожертвованием, он будет не прав, ведь она принесла в жертву не только себя одну.
Обвинитель, назначенный третьим отделом Министерства юстиции, был немногословен Он говорил неторопливо, со знанием дела, снисходительно поглядывая в сторону молодых людей, склонившихся над судейским столом, и обращаясь более к публике, среди которой, это знали все, присутствовали представители партийной прессы. Речь его была вкрадчивой и даже ласковой по тональности, но грубой и примитивной по смыслу. Он всячески старался унизить подсудимую, называл ее бестолковой девицей, намекал, что только благодаря отцу-профессору она смогла закончить университетский курс.
– Вы посмотрите на эту ощипанную курицу. И это та, которая возмутила спокойствие нашего города! Мы, справедливо считающие себя сплоченными перед лицом врага, должны были по замыслам этой особы усомниться в нашем единстве. Какая недоразвитость мышления!
В заключение он от имени всего германского общества потребовал для обвиняемой смертной казни.
После речи прокурора Петер объявил перерыв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63