Тут он обнаружил в своей правой руке незажженную сигарету и решил, что, пока есть возможность, надо ее побыстрее выкурить. Он сунул сигарету в рот, изогнувшись, вытащил свободной рукой из кармана джинсов зажигалку и задымил. Через несколько минут вернулись полицейские и они поехали дальше.
Впрочем, уже через два квартала мотоцикл свернул в какой-то проезд и въехал в небольшой, замкнутый со всех сторон, двор. В стене слева от проезда была большая двустворчатая входная дверь с какой-то вывеской сбоку и изображением орла со свастикой в когтях над ней. Возле двери на низком широком крыльце в две ступени стоял солдат с карабином. Антона отстегнули от коляски и повели в здание.
В комнате, куда они пришли вдвоем с майстером, находилось два письменных стола, несколько стульев, шкаф и вешалка для одежды типа торшер. На стене над одним из столов висел портрет Гитлера, сидящего на каком-то парапете на фоне гор. «Наверное, в Бергхофе», – подумал Антон. Полицейский, расстегнув ремень, снял шинель, повесил ее на вешалку, а свой кивер спрятал в шкаф. Антон при всем желании ничего такого сделать бы не смог, поскольку ни верхней одежды, ни головного убора на нем не было. Майстер поставил на середину комнаты стул, похлопал по его спинке, предлагая Антону садиться, и размашистым шагом подошел к одному из столов.
– Итак, по порядку, – сказал он, усаживаясь и доставая из ящика стола несколько листов бумаги, – кто, откуда и зачем?
– Я Антон Дворжак, – сказал Антон, решив, что обойдется без отчества.
– Чех, поляк?
– Нет, русский.
Унтер достал из кармана ручку, отвинтил колпачок и потряс ее над полом, как трясут градусник, чтобы сбросить ртутный столбик.
– Где документы? – удаляя с пера невидимые волоски, продолжал спрашивать полицейский.
– Видите ли… – начал было Антон, но в это время в кабинет вошел другой полицейский с погонами вахтмайстера на плечах и в таком же зеленом с голубизной мундире с темно-коричневыми обшлагами и воротником. – Видите ли, я сам не знаю, как здесь оказался.
Второй полицейский, постояв секунду в стороне, вдруг подошел и бесцеремонно вытащил из кармана Антоновой рубашки калькулятор. Посмотрев на кучу кнопок с цифрами и буквами, он передал его старшему по званию. «Сейчас задолбают вопросами», – подумал Антон.
– Что это? – старший, не нажимая кнопок, покрутил калькулятор в руках.
– Счетная машинка. Вместо логарифмической линейки. – «Знают ли они, что такое логарифмическая линейка?» – усомнился Антон.
– Так, ну-ка всё на стол! – скомандовал майстер, отодвигая листки бумаги в сторону. – И это тоже, – указал он на блестевший на левой руке браслет часов.
Через минуту двое полицейских нацистской Германии созерцали, кроме калькулятора «CITIZEN», наручные электронные часы китайской сборки, проездной билет, полтора десятка монет с двуглавыми орлами, гелевую ручку, несколько разноцветных купюр общей суммой 350 рублей, полупустую пачку сигарет «Петр», зажигалку с изображением верблюда на желтом пластмассовом корпусе, пуговицу от одной из рубашек Антона и оказавшуюся в одном кармане с калькулятором и проездным, пластиковую интернет-карту – новую, в целлофане, с еще не стертой защитной краской на строке пин-кода. В заднем кармане оставалась еще какая-то бумажка, но Антон не посчитал нужным ее доставать. Монеты и купюры сразу пошли по рукам, причем майстер, а потом и второй посмотрели банкноты на просвет, догадавшись, что это какие-то деньги. «Сообразительные», – отметил их бывший владелец.
– Откуда это всё у тебя? – спросил старший унтер-офицер, вертя в руках купюру в 100 рублей с изображениями Большого театра и колесницы с квадригой лошадей.
– Это мои деньги. Можно я лучше всё напишу? – попросил Антон.
Майстер, глядя ему в глаза, пододвинул к краю стола несколько листов бумаги, на которых недавно собирался писать сам. Стоявший рядом младший унтер-офицер отнес их на второй стол. Антон придвинулся к нему и взял лежавшую там простую перьевую ручку. «Как же этим раньше пользовались-то?» – с тоской подумал он, посмотрел на полицейских и обмакнул перо в стоявшую на краю стола чернильницу.
– Вы не скажете, какой сейчас год и месяц? – вдруг спросил он.
Старший полицейский, подперев голову рукой, посмотрел на него долгим взглядом и спросил:
– Ну а по вашему мнению, какой?
– Сорок четвертый, – ответил Антон неуверенно.
– Ну так верно! – обрадовался майстер и принялся изучать калькулятор.
Антон снова обмакнул перо, вздохнули начал писать.
«Я, Антон Дворжак, – накорябал он кое-как, стараясь не порвать бумагу пером и вторично решив обойтись без отчества, – родился в 1966 году в русском городе Иркутске». Здесь он всё-таки поставил кляксу и удрученно покосился на свою гелевую ручку, лежавшую на соседнем столе.
– Извините, можно мне писать своим пером? Этим я не умею, – сказал он таким просящим тоном, что самому стало тошно.
Майстер взял его ручку, повертел в руках, снял колпачок и мазнул себя по пальцу. Затем он провел несколько линий на лежащем рядом листке бумаги, хмыкнул и, вернув колпачок на прежнее место, отдал ручку подчиненному, который принес ее Антону.
Минут через пятнадцать полицейские прочли следующее: «Я, Антон Дворжак, родился в 1966 году в русском городе Иркутске. Сейчас мне 36 лет. Час назад я по неизвестной мне причине оказался в вашем городе и вашем времени. – Здесь Антон хотел добавить: „О чем искренне сожалею“, но не добавил. – Я совершенно не знаю, куда попал, но, изучая в свое время историю, понимаю, что сейчас идет Вторая мировая война. – Он чуть было снова не добавил: „И вам тут не до меня“, – но опять решил воздержаться. – Прошу отнестись к моим показаниям очень серьезно, т. к. я могу подтвердить свои слова знанием огромного числа исторических фактов, которые произойдут относительно вашего времени только в будущем»
– А ведь он не похож на психа, Теодор, – сказал майстер, глядя на Антона, но обращаясь к распрямившемуся после прочтения бумаги вахтмайстеру.
– Не похож, герр майстер, – согласился Теодор.
– А когда нормальный человек может написать такое? – спросил майстер и сам же ответил: – Когда он не уважает полицию и в ее лице власть. – И вдруг, вскочив, заорал: – Ты что себе позволяешь?! Ты где находишься? Знает он факты!
– Герр майстер, может, объяснить ему, где он находится? – предложил Теодор.
Старший сел и, несколько успокоившись, снова посмотрел на непонятные предметы на своем столе.
– Это успеем, – уже более спокойно сказал он. – Помнишь, рассказывали, как в Шлезвиге или в Каппельне задержали при проверке документов человека, который тоже нес какую-то несусветную чушь и называл себя не то генералом Людендорфом, не то адмиралом Шеером. Несколько дней не могли о нем ничего узнать. А потом он оказался столяром из Бремена, свихнувшимся при бомбежке. Его дом разнесло у него на глазах, когда он был неподалеку. Все погибли, а он, тронувшись рассудком, ушел как был, без документов, и пешком пришел аж в наши края.
Говоря всё это, майстер не сводил глаз с Антона, вероятно, давая ему понять, что они много чего тут повидали и знают, что к чему.
– Но этот на такого не похож, – добавил он, помолчав.
– Не похож, герр майстер, – снова согласился Теодор. Старший полицейский встал, подошел к двери и, открыв ее, крикнул в коридор: «Оберлейтенант не приходил?» Получив какой-то ответ, он закрыл дверь и сказал:
– Ну ладно, позвоню сам в гестапо. В конце концов, это их дело. На беглого он не похож, на парашютиста вроде тоже. А у сумасшедших таких вещей в карманах не бывает. Да и одет как-то не очень… Давай-ка, Теодор, садись за опись и протокол. Я и так всю ночь на ногах. Взяли его у военно-морской школы сегодня, тринадцатого октября, в семь часов десять минут.
С этими словами майстер достал из шкафа серо-голубую картонную коробку, вытряхнул из нее в корзину у стола какой-то мусор и стал складывать туда вещи Антона. Затем, поставив коробку на второй стол, за которым уселся Теодор, он распорядился:
– Опиши всё. Ну а вы, – обратился он уже к Антону чуть ли неласково, – пойдемте со мной.
Антон, у которого при слове «гестапо» в глазах потемнело, встал как в полусне и поплелся за полицейским. Через две минуты он стоял посреди маленького помещения тюремного типа, а за его спиной скрипуче закрывалась железная дверь.
Антон сел на железную кровать с жиденьким драным матрацем и решил наконец собраться с мыслями.
– Итак, во-первых, что произошло? Либо я оказался в роли подопытного кролика в чьем-то эксперименте, либо стал жертвой какого-то природного катаклизма. В первом случае, если эксперимент продолжается и не вышел из-под контроля экпериментаторов, шанс на возвращение теоретически есть. Как они меня сюда забросили, так могут и вернуть. В случае природного катаклизма рассчитывать на то, что что-то там еще раз щелкнет, но уже в обратном направлении, не приходится. В этом случае остается как-то приспосабливаться и доживать здесь остаток дней.
Последняя мысль просто убивала. Он никогда уже не сможет увидеть родных, не узнает, как окончит школу его дочь. Даже если он выпутается и окажется в безопасности, жить без компьютера, без телевизора, который, правда, лет через десять-пятнадцать должен появиться, не просто скучно, а невыносимо.
Рассуждения Антона, хоть и приобрели некую стройность, всё же были еще размыты и малопродуктивны. Многие фразы он мысленно повторял по нескольку раз просто потому, что не мог окончательно успокоиться и сосредоточиться.
– Черт возьми! Но почему именно сюда? Почему, к примеру, не в Америку или Англию? Конечно, и в этом случае такое свинство подарком не назовешь, но там хотя бы моей жизни не угрожала опасность. Собрали бы ученых, стали бы разбираться. Может, приняли бы за больного и отправили бы в больницу. Здесь же отправят в лучшем случае в концлагерь. Между прочим, попади я в сорок четвертый год к своим, так еще неизвестно, что было бы хуже. Энкавэдэшники тоже особо не стали бы разбираться. Был бы у них через пару часов японским шпионом или абверовским диверсантом с отбитыми почками.
Надо срочно что-то придумать. Антон лег на топчан и укрылся тонким и грязным одеялом. Было дьявольски холодно. Итак, чтобы не попасть в лагерь или сразу к стенке (с них станется), надо как-то доказать, что он говорит правду. Их нужно заинтересовать каким-то таким фактом, о котором простой смертный здесь знать никак не может. Казалось бы, чего проще! Он знает столько такого о дальнейшем развитии событий, что мог бы написать об этом целую книгу. Он знает точную дату окончания войны, ему известна судьба многих германских руководителей. Да и множество конкретных событий, так сказать, местного значения ему тоже известны. Взять, к примеру, потопление «Вильгельма Густлова». Несколько дней назад Антон собирал в Интернете материал по этому эпизоду войны. Да вот только произойдет он через три с половиной месяца, и, значит, сейчас эти его знания не имеют ровно никакого значения. Нужно искать в памяти что-то такое, что свершится завтра или в крайнем случае в течение ближайших дней.
– Начнем с того, что сегодня, если я не ослышался, тринадцатое октября сорок четвертого года. Что происходило в это время? – Антон с полчаса лихорадочно вспоминал всё, что он знал об этом периоде войны. И хотя знал он о войне, нацистах и рейхе гораздо больше среднестатистического обывателя, ничего, что могло быть хоть как-то ему полезно в нынешнем положении, на ум не приходило. Летом, 20 июля, произошло покушение на Гитлера. Вот если бы он попал сюда накануне этого события, то мог бы при умелом применении своих знаний многого добиться. А уж человека, спасшего фюрера, в лагерь не отправили бы. Да и с точки зрения исторической всё было бы не так уж и катастрофично – Гитлер ведь и без него не погиб, и даже почти не пострадал Антон просто воспользовался бы ситуацией и стал после этого кем угодно, но только не простым арестантом без документов и прошлого. Тем более что здесь в почете были оккультные науки, предсказатели и всё такое. Но, увы, это событие, это дурацкое покушение уже прошло, и ничего подобного, во всяком случае осенью сорок четвертого года, больше не намечалось.
О положении на фронтах в это время Антон тоже ничего конкретного вспомнить не мог. На Востоке бои шли, наверное, в Польше, Болгарии и Румынии. На Западе союзники теснили немцев к границам Франции и Италии, но где именно был фронт, он не знал. Даже точную дату начала Арденнской наступательной операции, задуманной Гитлером, он тоже не помнил. Где-то в середине декабря. Да и как этим воспользуешься?
– Что же было в октябре в самой Германии?.. Стоп!
Антон подскочил как ошпаренный и начал лихорадочно расхаживать по камере. Стоп! Стоп! Стоп! Роммель! Вот то, что может его спасти. Антон лихорадочно вспоминал всё связанное с последними днями этого человека. Перед его глазами всплыли несколько страниц из одной книги с цветными фотографиями похорон фельдмаршала. В голове завертелись имена и факты. Герберт! Нет, Манфред – сын Роммеля. Но это сейчас ничего не дает. Об этом надо будет подумать позже. Главное – дата смерти. И Антон знал ее! 14 октября 1944 года. Он не был уверен на все сто процентов, но помнил именно о 14 октября. За день до октябрьских ид. А сегодня тринадцатое. Сегодня Роммель жив, и ни одна собака на свете не знает, что завтра он умрет.
Кроме него!
Ликованию Антона не было предела. Ему даже стало жарко. Даже захотелось шутить. Как там было в фильме – «передайте Мюллеру, что я вспомнил». Впрочем, теперь нужно всё обдумать. Итак, что мы знаем? А знаем мы немало. Знаем мы, например, то, что немцы, за исключением нескольких десятков человек, не узнают еще очень долго. Во всяком случае до конца войны уж точно. Всем им объявят, что их Роммель, их кумир и национальный герой, умер от кровоизлияния в мозг – последствия тяжелого ранения в голову. А ведь это, мягко говоря, не совсем так. А грубо говоря – совсем не так! Но об этом не стоит рассказывать сразу. Это нужно приберечь на будущее. Одно дело предсказать смерть известного человека, и другое – раскрыть государственную тайну.
Еще долго Антон смаковал свое открытие. Потом припоминал всё, что знал о заговоре Штауффенберга. О причастности фон Клюге, который, кстати, тоже умер для всех от кровоизлияния, а на самом деле принял яд, избежав тем самым рояльной струны,
– Интересно, знают ли они о том, что некоторых заговорщиков вешали на струнах? Вряд ли об этом сообщалось в средствах массовой информации. Значит, этот факт – еще один козырь в мою колоду. Пусть проверят и еще раз убедятся, что мне известно такое, о чем сумасшедшему знать никак невозможно. Они меня считают идиотом, а я им докажу обратное. Только бы не напороться на какого-нибудь кретина в черной форме с одной извилиной под фуражкой. Вот бы попался кто-нибудь вроде Мюллера в исполнении Броневого или Шелленберга-Табакова. С этими можно было бы сварить кашу.
Начальник фленсбургского гестапо Иоахим Леопольд Цибелиус недовольно покосился на зазвонивший телефон. Этот первый за сегодня утренний звонок нарушил ход его неторопливых мыслей. Он нехотя снял трубку:
– Цибелиус. Да… Ну?.. Какой псих?.. Где?.. Ну и что? Ладно, я пришлю за ним… Хайль Гитлер.
Он бросил трубку, чертыхнулся и нажал кнопку вызова секретаря. «Черт бы побрал этих полицейских, – подумал он, – привыкли спихивать всякую шваль сюда, дармоеды».
Когда с папкой под мышкой вошел немолодой эсэсовец в круглых очках, как у рейхсфюрера, и в таком же черном, как у шефа, мундире, он нетерпеливым жестом руки подозвал его к столу, забрал папку и велел вызвать Ротманна. Затем, проводив тяжелым взглядом сутулую спину уходящего, встал, потянулся и подошел, скрипя паркетом, к большому окну.
Иоахим Цибелиус, оберштурмбаннфюрер СС, коренастый невысокий человек лет пятидесяти, был старым борцом. Он часто любил повторять, что связал свою жизнь с национал-социализмом в самые трудные для движения дни в двадцать четвертом году. Фюрер в это время томился в тюрьме крепости Ландсберг, а Геринг вынужден был эмигрировать. Трудными, правда, эти дни были тогда для кого угодно, только не для нацистов. После провала их скоротечного и какого-то сумбурного мятежа последовал блестяще проведенный Гитлером судебный процесс, на котором он лично защищал самого себя и свою партию. Эти двадцать четыре дня в старом здании мюнхенского пехотного училища на Блютенбургштрассе, где начали судить государственных преступников, а закончили – политических деятелей и патриотов новой Германии, были днями настоящего триумфа. Если о баварских мятежниках до этого мало кто знал, то после суда они стали известны всему миру. Получив смехотворный срок, Гитлер наслаждался всеобщим вниманием и творческим подъемом в комфортабельной, всегда уставленной цветами камере с громадным зарешеченным окном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Впрочем, уже через два квартала мотоцикл свернул в какой-то проезд и въехал в небольшой, замкнутый со всех сторон, двор. В стене слева от проезда была большая двустворчатая входная дверь с какой-то вывеской сбоку и изображением орла со свастикой в когтях над ней. Возле двери на низком широком крыльце в две ступени стоял солдат с карабином. Антона отстегнули от коляски и повели в здание.
В комнате, куда они пришли вдвоем с майстером, находилось два письменных стола, несколько стульев, шкаф и вешалка для одежды типа торшер. На стене над одним из столов висел портрет Гитлера, сидящего на каком-то парапете на фоне гор. «Наверное, в Бергхофе», – подумал Антон. Полицейский, расстегнув ремень, снял шинель, повесил ее на вешалку, а свой кивер спрятал в шкаф. Антон при всем желании ничего такого сделать бы не смог, поскольку ни верхней одежды, ни головного убора на нем не было. Майстер поставил на середину комнаты стул, похлопал по его спинке, предлагая Антону садиться, и размашистым шагом подошел к одному из столов.
– Итак, по порядку, – сказал он, усаживаясь и доставая из ящика стола несколько листов бумаги, – кто, откуда и зачем?
– Я Антон Дворжак, – сказал Антон, решив, что обойдется без отчества.
– Чех, поляк?
– Нет, русский.
Унтер достал из кармана ручку, отвинтил колпачок и потряс ее над полом, как трясут градусник, чтобы сбросить ртутный столбик.
– Где документы? – удаляя с пера невидимые волоски, продолжал спрашивать полицейский.
– Видите ли… – начал было Антон, но в это время в кабинет вошел другой полицейский с погонами вахтмайстера на плечах и в таком же зеленом с голубизной мундире с темно-коричневыми обшлагами и воротником. – Видите ли, я сам не знаю, как здесь оказался.
Второй полицейский, постояв секунду в стороне, вдруг подошел и бесцеремонно вытащил из кармана Антоновой рубашки калькулятор. Посмотрев на кучу кнопок с цифрами и буквами, он передал его старшему по званию. «Сейчас задолбают вопросами», – подумал Антон.
– Что это? – старший, не нажимая кнопок, покрутил калькулятор в руках.
– Счетная машинка. Вместо логарифмической линейки. – «Знают ли они, что такое логарифмическая линейка?» – усомнился Антон.
– Так, ну-ка всё на стол! – скомандовал майстер, отодвигая листки бумаги в сторону. – И это тоже, – указал он на блестевший на левой руке браслет часов.
Через минуту двое полицейских нацистской Германии созерцали, кроме калькулятора «CITIZEN», наручные электронные часы китайской сборки, проездной билет, полтора десятка монет с двуглавыми орлами, гелевую ручку, несколько разноцветных купюр общей суммой 350 рублей, полупустую пачку сигарет «Петр», зажигалку с изображением верблюда на желтом пластмассовом корпусе, пуговицу от одной из рубашек Антона и оказавшуюся в одном кармане с калькулятором и проездным, пластиковую интернет-карту – новую, в целлофане, с еще не стертой защитной краской на строке пин-кода. В заднем кармане оставалась еще какая-то бумажка, но Антон не посчитал нужным ее доставать. Монеты и купюры сразу пошли по рукам, причем майстер, а потом и второй посмотрели банкноты на просвет, догадавшись, что это какие-то деньги. «Сообразительные», – отметил их бывший владелец.
– Откуда это всё у тебя? – спросил старший унтер-офицер, вертя в руках купюру в 100 рублей с изображениями Большого театра и колесницы с квадригой лошадей.
– Это мои деньги. Можно я лучше всё напишу? – попросил Антон.
Майстер, глядя ему в глаза, пододвинул к краю стола несколько листов бумаги, на которых недавно собирался писать сам. Стоявший рядом младший унтер-офицер отнес их на второй стол. Антон придвинулся к нему и взял лежавшую там простую перьевую ручку. «Как же этим раньше пользовались-то?» – с тоской подумал он, посмотрел на полицейских и обмакнул перо в стоявшую на краю стола чернильницу.
– Вы не скажете, какой сейчас год и месяц? – вдруг спросил он.
Старший полицейский, подперев голову рукой, посмотрел на него долгим взглядом и спросил:
– Ну а по вашему мнению, какой?
– Сорок четвертый, – ответил Антон неуверенно.
– Ну так верно! – обрадовался майстер и принялся изучать калькулятор.
Антон снова обмакнул перо, вздохнули начал писать.
«Я, Антон Дворжак, – накорябал он кое-как, стараясь не порвать бумагу пером и вторично решив обойтись без отчества, – родился в 1966 году в русском городе Иркутске». Здесь он всё-таки поставил кляксу и удрученно покосился на свою гелевую ручку, лежавшую на соседнем столе.
– Извините, можно мне писать своим пером? Этим я не умею, – сказал он таким просящим тоном, что самому стало тошно.
Майстер взял его ручку, повертел в руках, снял колпачок и мазнул себя по пальцу. Затем он провел несколько линий на лежащем рядом листке бумаги, хмыкнул и, вернув колпачок на прежнее место, отдал ручку подчиненному, который принес ее Антону.
Минут через пятнадцать полицейские прочли следующее: «Я, Антон Дворжак, родился в 1966 году в русском городе Иркутске. Сейчас мне 36 лет. Час назад я по неизвестной мне причине оказался в вашем городе и вашем времени. – Здесь Антон хотел добавить: „О чем искренне сожалею“, но не добавил. – Я совершенно не знаю, куда попал, но, изучая в свое время историю, понимаю, что сейчас идет Вторая мировая война. – Он чуть было снова не добавил: „И вам тут не до меня“, – но опять решил воздержаться. – Прошу отнестись к моим показаниям очень серьезно, т. к. я могу подтвердить свои слова знанием огромного числа исторических фактов, которые произойдут относительно вашего времени только в будущем»
– А ведь он не похож на психа, Теодор, – сказал майстер, глядя на Антона, но обращаясь к распрямившемуся после прочтения бумаги вахтмайстеру.
– Не похож, герр майстер, – согласился Теодор.
– А когда нормальный человек может написать такое? – спросил майстер и сам же ответил: – Когда он не уважает полицию и в ее лице власть. – И вдруг, вскочив, заорал: – Ты что себе позволяешь?! Ты где находишься? Знает он факты!
– Герр майстер, может, объяснить ему, где он находится? – предложил Теодор.
Старший сел и, несколько успокоившись, снова посмотрел на непонятные предметы на своем столе.
– Это успеем, – уже более спокойно сказал он. – Помнишь, рассказывали, как в Шлезвиге или в Каппельне задержали при проверке документов человека, который тоже нес какую-то несусветную чушь и называл себя не то генералом Людендорфом, не то адмиралом Шеером. Несколько дней не могли о нем ничего узнать. А потом он оказался столяром из Бремена, свихнувшимся при бомбежке. Его дом разнесло у него на глазах, когда он был неподалеку. Все погибли, а он, тронувшись рассудком, ушел как был, без документов, и пешком пришел аж в наши края.
Говоря всё это, майстер не сводил глаз с Антона, вероятно, давая ему понять, что они много чего тут повидали и знают, что к чему.
– Но этот на такого не похож, – добавил он, помолчав.
– Не похож, герр майстер, – снова согласился Теодор. Старший полицейский встал, подошел к двери и, открыв ее, крикнул в коридор: «Оберлейтенант не приходил?» Получив какой-то ответ, он закрыл дверь и сказал:
– Ну ладно, позвоню сам в гестапо. В конце концов, это их дело. На беглого он не похож, на парашютиста вроде тоже. А у сумасшедших таких вещей в карманах не бывает. Да и одет как-то не очень… Давай-ка, Теодор, садись за опись и протокол. Я и так всю ночь на ногах. Взяли его у военно-морской школы сегодня, тринадцатого октября, в семь часов десять минут.
С этими словами майстер достал из шкафа серо-голубую картонную коробку, вытряхнул из нее в корзину у стола какой-то мусор и стал складывать туда вещи Антона. Затем, поставив коробку на второй стол, за которым уселся Теодор, он распорядился:
– Опиши всё. Ну а вы, – обратился он уже к Антону чуть ли неласково, – пойдемте со мной.
Антон, у которого при слове «гестапо» в глазах потемнело, встал как в полусне и поплелся за полицейским. Через две минуты он стоял посреди маленького помещения тюремного типа, а за его спиной скрипуче закрывалась железная дверь.
Антон сел на железную кровать с жиденьким драным матрацем и решил наконец собраться с мыслями.
– Итак, во-первых, что произошло? Либо я оказался в роли подопытного кролика в чьем-то эксперименте, либо стал жертвой какого-то природного катаклизма. В первом случае, если эксперимент продолжается и не вышел из-под контроля экпериментаторов, шанс на возвращение теоретически есть. Как они меня сюда забросили, так могут и вернуть. В случае природного катаклизма рассчитывать на то, что что-то там еще раз щелкнет, но уже в обратном направлении, не приходится. В этом случае остается как-то приспосабливаться и доживать здесь остаток дней.
Последняя мысль просто убивала. Он никогда уже не сможет увидеть родных, не узнает, как окончит школу его дочь. Даже если он выпутается и окажется в безопасности, жить без компьютера, без телевизора, который, правда, лет через десять-пятнадцать должен появиться, не просто скучно, а невыносимо.
Рассуждения Антона, хоть и приобрели некую стройность, всё же были еще размыты и малопродуктивны. Многие фразы он мысленно повторял по нескольку раз просто потому, что не мог окончательно успокоиться и сосредоточиться.
– Черт возьми! Но почему именно сюда? Почему, к примеру, не в Америку или Англию? Конечно, и в этом случае такое свинство подарком не назовешь, но там хотя бы моей жизни не угрожала опасность. Собрали бы ученых, стали бы разбираться. Может, приняли бы за больного и отправили бы в больницу. Здесь же отправят в лучшем случае в концлагерь. Между прочим, попади я в сорок четвертый год к своим, так еще неизвестно, что было бы хуже. Энкавэдэшники тоже особо не стали бы разбираться. Был бы у них через пару часов японским шпионом или абверовским диверсантом с отбитыми почками.
Надо срочно что-то придумать. Антон лег на топчан и укрылся тонким и грязным одеялом. Было дьявольски холодно. Итак, чтобы не попасть в лагерь или сразу к стенке (с них станется), надо как-то доказать, что он говорит правду. Их нужно заинтересовать каким-то таким фактом, о котором простой смертный здесь знать никак не может. Казалось бы, чего проще! Он знает столько такого о дальнейшем развитии событий, что мог бы написать об этом целую книгу. Он знает точную дату окончания войны, ему известна судьба многих германских руководителей. Да и множество конкретных событий, так сказать, местного значения ему тоже известны. Взять, к примеру, потопление «Вильгельма Густлова». Несколько дней назад Антон собирал в Интернете материал по этому эпизоду войны. Да вот только произойдет он через три с половиной месяца, и, значит, сейчас эти его знания не имеют ровно никакого значения. Нужно искать в памяти что-то такое, что свершится завтра или в крайнем случае в течение ближайших дней.
– Начнем с того, что сегодня, если я не ослышался, тринадцатое октября сорок четвертого года. Что происходило в это время? – Антон с полчаса лихорадочно вспоминал всё, что он знал об этом периоде войны. И хотя знал он о войне, нацистах и рейхе гораздо больше среднестатистического обывателя, ничего, что могло быть хоть как-то ему полезно в нынешнем положении, на ум не приходило. Летом, 20 июля, произошло покушение на Гитлера. Вот если бы он попал сюда накануне этого события, то мог бы при умелом применении своих знаний многого добиться. А уж человека, спасшего фюрера, в лагерь не отправили бы. Да и с точки зрения исторической всё было бы не так уж и катастрофично – Гитлер ведь и без него не погиб, и даже почти не пострадал Антон просто воспользовался бы ситуацией и стал после этого кем угодно, но только не простым арестантом без документов и прошлого. Тем более что здесь в почете были оккультные науки, предсказатели и всё такое. Но, увы, это событие, это дурацкое покушение уже прошло, и ничего подобного, во всяком случае осенью сорок четвертого года, больше не намечалось.
О положении на фронтах в это время Антон тоже ничего конкретного вспомнить не мог. На Востоке бои шли, наверное, в Польше, Болгарии и Румынии. На Западе союзники теснили немцев к границам Франции и Италии, но где именно был фронт, он не знал. Даже точную дату начала Арденнской наступательной операции, задуманной Гитлером, он тоже не помнил. Где-то в середине декабря. Да и как этим воспользуешься?
– Что же было в октябре в самой Германии?.. Стоп!
Антон подскочил как ошпаренный и начал лихорадочно расхаживать по камере. Стоп! Стоп! Стоп! Роммель! Вот то, что может его спасти. Антон лихорадочно вспоминал всё связанное с последними днями этого человека. Перед его глазами всплыли несколько страниц из одной книги с цветными фотографиями похорон фельдмаршала. В голове завертелись имена и факты. Герберт! Нет, Манфред – сын Роммеля. Но это сейчас ничего не дает. Об этом надо будет подумать позже. Главное – дата смерти. И Антон знал ее! 14 октября 1944 года. Он не был уверен на все сто процентов, но помнил именно о 14 октября. За день до октябрьских ид. А сегодня тринадцатое. Сегодня Роммель жив, и ни одна собака на свете не знает, что завтра он умрет.
Кроме него!
Ликованию Антона не было предела. Ему даже стало жарко. Даже захотелось шутить. Как там было в фильме – «передайте Мюллеру, что я вспомнил». Впрочем, теперь нужно всё обдумать. Итак, что мы знаем? А знаем мы немало. Знаем мы, например, то, что немцы, за исключением нескольких десятков человек, не узнают еще очень долго. Во всяком случае до конца войны уж точно. Всем им объявят, что их Роммель, их кумир и национальный герой, умер от кровоизлияния в мозг – последствия тяжелого ранения в голову. А ведь это, мягко говоря, не совсем так. А грубо говоря – совсем не так! Но об этом не стоит рассказывать сразу. Это нужно приберечь на будущее. Одно дело предсказать смерть известного человека, и другое – раскрыть государственную тайну.
Еще долго Антон смаковал свое открытие. Потом припоминал всё, что знал о заговоре Штауффенберга. О причастности фон Клюге, который, кстати, тоже умер для всех от кровоизлияния, а на самом деле принял яд, избежав тем самым рояльной струны,
– Интересно, знают ли они о том, что некоторых заговорщиков вешали на струнах? Вряд ли об этом сообщалось в средствах массовой информации. Значит, этот факт – еще один козырь в мою колоду. Пусть проверят и еще раз убедятся, что мне известно такое, о чем сумасшедшему знать никак невозможно. Они меня считают идиотом, а я им докажу обратное. Только бы не напороться на какого-нибудь кретина в черной форме с одной извилиной под фуражкой. Вот бы попался кто-нибудь вроде Мюллера в исполнении Броневого или Шелленберга-Табакова. С этими можно было бы сварить кашу.
Начальник фленсбургского гестапо Иоахим Леопольд Цибелиус недовольно покосился на зазвонивший телефон. Этот первый за сегодня утренний звонок нарушил ход его неторопливых мыслей. Он нехотя снял трубку:
– Цибелиус. Да… Ну?.. Какой псих?.. Где?.. Ну и что? Ладно, я пришлю за ним… Хайль Гитлер.
Он бросил трубку, чертыхнулся и нажал кнопку вызова секретаря. «Черт бы побрал этих полицейских, – подумал он, – привыкли спихивать всякую шваль сюда, дармоеды».
Когда с папкой под мышкой вошел немолодой эсэсовец в круглых очках, как у рейхсфюрера, и в таком же черном, как у шефа, мундире, он нетерпеливым жестом руки подозвал его к столу, забрал папку и велел вызвать Ротманна. Затем, проводив тяжелым взглядом сутулую спину уходящего, встал, потянулся и подошел, скрипя паркетом, к большому окну.
Иоахим Цибелиус, оберштурмбаннфюрер СС, коренастый невысокий человек лет пятидесяти, был старым борцом. Он часто любил повторять, что связал свою жизнь с национал-социализмом в самые трудные для движения дни в двадцать четвертом году. Фюрер в это время томился в тюрьме крепости Ландсберг, а Геринг вынужден был эмигрировать. Трудными, правда, эти дни были тогда для кого угодно, только не для нацистов. После провала их скоротечного и какого-то сумбурного мятежа последовал блестяще проведенный Гитлером судебный процесс, на котором он лично защищал самого себя и свою партию. Эти двадцать четыре дня в старом здании мюнхенского пехотного училища на Блютенбургштрассе, где начали судить государственных преступников, а закончили – политических деятелей и патриотов новой Германии, были днями настоящего триумфа. Если о баварских мятежниках до этого мало кто знал, то после суда они стали известны всему миру. Получив смехотворный срок, Гитлер наслаждался всеобщим вниманием и творческим подъемом в комфортабельной, всегда уставленной цветами камере с громадным зарешеченным окном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56