— Нет.— Я диспетчер грузовиков для замороженного крема.— Простите? — сказал я.— Целый парк грузовиков объезжает заводы, пляжи, стадионы — все места, где собирается народ. — О»Хара, казалось, на несколько секунд совсем забыл обо мне, мрачно размышляя о назначении грузовиков, которые он отправлял. — Машина, производящая крем, стоит прямо на гру— зовике, — бормотал он. — Всего два сорта — шоколадный и ванильный. — Теперь он был в таком же состоянии, как бедная Рези, когда она рассказывала мне об ужасающей бессмысленности своей работы на сигаретной машине в Дрездене. — Когда кончилась война, я рассчитывал добиться многого и не думал, что через пятнадцать лет окажусь диспетчером грузовиков для замороженного крема.— Я думаю, у каждого из нас были разочарования, — сказал я.Он не ответил на эту слабую попытку братания. Его беспокоили только собственные дела.— Я собирался стать врачом, юристом, писателем, архитектором, инженером, газетным репортером, — сказал он. — Я мог бы стать кем угодно.Но я женился, и жена сразу начала рожать детей, и тогда мы с приятелем открыли чертово заведение по производству пеленок, но приятель удрал с деньгами, а жена все рожала и рожала. После пеленок были жалюзи, а когда и это дело прогорело, появился замороженный крем. А жена все продолжала рожать, и чертова машина ломалась, и нас осаждали кредиторы, и термиты кишмя кишели в плинтусах каждую весну и осень.— Как печально, — сказал я.— И я спросил себя, — сказал О»Хара. — Что все это значит? Для чего я живу? В чем смысл всего этого?— Правильные вопросы, — сказал я миролюбиво и пододвинулся ближе к тяжелым каминным щипцам.— И тут кто-то прислал мне газету, из которой я узнал, что ты еще жив, — сказал О»Хара, и его снова охватило страшное возбуждение, которое вызвала в нем та заметка. — И вдруг меня осенило, зачем я живу и что в этой жизни я должен сделать.Он шагнул ко мне, глаза его расширились.— Вот я и пришел, Кемпбэлл, прямо из прошлого!— Здравствуйте, — сказал я.— Ты знаешь, что ты для меня, Кемпбэлл?— Нет.— Ты зло, зло в чистом виде.— Благодарю.— Ты прав, это почти комплимент, — сказал он. — Обычно в каждом плохом человеке есть что-то хорошее, в нем смешано почти поровну добро и зло. Но ты — чистейшее зло. Даже если в тебе есть что-то хорошее, все равно ты — сущий дьявол.— Может быть, я и в самом деле дьявол.— Не сомневайся, я обдумал это.— Ну и что же вы собираетесь со мной сделать?— Разорвать тебя на куски, — сказал он, раскачиваясь на пятках и расправляя плечи. — Когда я услышал, что ты жив, я понял, что я должен сделать. Другого выхода нет. Это должно было кончиться так.— Не понимаю, почему?— Тогда, ей-богу, я тебе покажу, почему. Я тебе покажу, ей-богу. Я родился, чтобы разорвать тебя на куски как раз здесь и сейчас. — Он обозвал меня подлым трусом. Он обозвал меня нацистом. Затем он обругал меня самым непристойным словосочетанием в английском языке.И тут я сломал ему каминными щипцами правую руку.Это был единственный акт насилия, когда-либо совершенный в моей, кажущейся теперь такой долгой, долгой жизни. Я встретился с О»Хара в поединке и победил его. Победить его было просто. О»Хара был так одурманен выпивкой и фантазиями о торжестве добра над злом, что даже не ожидал, что я буду защищаться. Когда он понял, что побит, что дракон намерен сразиться со Святым Георгием, он страшно удивился.— Ах, вот ты как, — сказал он.Но тут боль от множественного перелома окончательно доконала его нервы, и слезы брызнули у него из глаз.— Убирайся, — сказал я. — Или ты хочешь, чтобы я сломал тебе другую руку и вдобавок проломил череп? — Я ткнул его щипцами в правый висок и сказал: — Прежде чем ты уйдешь, ты отдашь мне пистолет, нож или что там у тебя есть.Он покачал головой. Боль была так ужасна, что он не мог говорить.— У тебя нет оружия?Он снова покачал головой.— Честная борьба, — хрипло сказал он, — честная.Я обшарил его карманы. У него не было оружия. Святой Георгий хотел взять дракона голыми руками!— Ах ты, полоумный ничтожный пьяный однорукий сукин сын! — сказал я. Я сорвал тент с дверного проема, отодрал доски. Я вышвырнул О»Хара на площадку.О»Хара наткнулся на перила и, потрясенный, уставился вниз в лестничный пролет, вдоль манящей спирали, туда, где его ждала бы верная смерть.— Я не твоя судьба и не дьявол, — сказал я. — Посмотри на себя. Пришел убить дьявола голыми руками, а теперь убираешься бесславно, как человек, сбитый междугородным автобусом! И большей славы ты не заслуживаешь. Это все, чего заслуживает каждый, кто вступает в борьбу с чистым злом, — продолжал я. — Есть достаточно много причин для борьбы, но нет причин безгранично ненавидеть, воображая, будто сам Господь Бог разделяет такую ненависть. Что есть зло? Это та большая часть каждого из нас, которая жаждет ненавидеть без предела, ненавидеть с Божьего благословения. Это та часть каждого из нас, которая находит любое уродство таким привлекательным. Это та часть слабоумного, которая с радостью унижает, причиняет страдания и развязывает войны, — сказал я.От моих ли слов, от унижения ли, опьянения или от шока из-за перелома О»Хара вырвало, не знаю, но его вырвало. Содержимое его желудка изверглось с четвертого этажа в лестничный пролет.— Убери за собой! — крикнул я.Он взглянул на меня, глаза его все еще были полны концентрированной ненависти.— Я еще доберусь до тебя, братец, — сказал он.— Может быть, но это все равно не изменит твоего удела: банкротств, мороженого крема, кучи детишек, термитов и нищеты. И если ты так уж хочешь быть солдатом в легионах Господа Бога, вступи в Армию Спасения.И О»Хара убрался. Глава сорок четвертая.«КЭМ-БУУ»… Общеизвестно, что арестанты, придя в себя, пытаются понять, как они попали в тюрьму. Теория, которую я предлагаю для себя по этому поводу, сводится к тому, что я попал в тюрьму, так как не смог перешагнуть или перепрыгнуть через человеческую блевотину. Я имею в виду блевотину Бернарда О»Хара в вестибюле у лестницы.Я вышел из мансарды вскоре после ухода О»Хара. Ничто меня там не удерживало. Совершенно случайно я прихватил с собой сувенир. Выходя из мансарды, я ногой поддал что-то на лестничную площадку. Я поднял этот предмет, и он оказался шахматной пешкой, из тех, что я вырезал из палки от швабры.Я положил ее в карман. Она и сейчас со мной. Когда я опускал ее в карман, то почувствовал вонь от нарушения общественного порядка, которое учинил О»Хара.По мере того, как я спускался по лестнице, вонь усиливалась.Когда я дошел до площадки, где жил молодой доктор Абрахам Эпштейн, человек, который провел свое детство в Освенциме, вонь остановила меня.И тут я понял, что стучусь в дверь доктора Эпштейна.Доктор подошел к двери в халате и пижаме. Он очень удивился, увидев меня.— В чем дело? — спросил он.— Можно войти? — спросил я.— По медицинскому делу? — спросил он. Дверь была на цепочке.— Нет. По личному — политическому.— Это очень срочно?— Думаю, что да.— Объясните вкратце, в чем дело?— Я хочу попасть в Израиль, чтобы предстать перед судом.— Что-что?— Я хочу, чтобы меня судили за преступления против человечности, — сказал я. — Я хочу поехать туда. — Почему вы пришли ко мне?— Я думаю, вы должны знать кого-нибудь — кого-нибудь, кого надо поставить в известность.— Я не представитель Израиля, — сказал он. — Я американец. Завтра утром вы сможете найти всех тех израильтян, которые вам нужны.— Я бы хотел сдаться человеку из Освенцима.Он взбесился.— Тогда ищите одного из тех, кто только и думает об Освенциме! Есть много таких, кто только о нем и думает. Я никогда о нем не думаю! — И он захлопнул дверь.Я оцепенел, потерпев неудачу в достижении единственной цели, которую я смог себе придумать. Эпштейн был прав — утром я смогу найти израильтян.Но надо было еще пережить целую ночь, а у меня уже не было сил двигаться. За дверью Эпштейн разговаривал со своей матерью. Они говорили по-немецки.Я слышал только обрывки их разговора. Эпштейн рассказывал матери о том, что только что произошло.Из того, что я услышал, меня поразило, как они произносят мою фамилию, поразило ее звучание.«Кэм-буу», — повторяли они снова и снова. Это для них был Кемпбэлл.Это было концентрированное зло, зло, которое воздействовало на миллионы, отвратительное существо, которое добрые люди хотели уничтожить, зарыть в землю…«Кэм-буу».Мать Эпштейна так разволновалась из-за Кэм-буу и того, что он затевает, что подошла к двери. Я уверен, что она не ожидала увидеть самого Кэм-буу. Она хотела только испытать отвращение и подивиться на воздух, который он только что вытеснил.Она открыла дверь, а сын, стоящий сзади, уговаривал ее не делать этого. Она едва не потеряла сознание от вида самого Кэм-буу, Кэм-буу в состоянии каталепсии.Эпштейн оттолкнул ее и вышел, как будто собираясь напасть на меня.— Что вы тут делаете? Убирайтесь к черту отсюда! — сказал он.Так как я не двигался, не отвечал, даже не мигал, даже, казалось, не дышал, он начал понимать, что я прежде всего нуждаюсь в медицинской помощи.— О, Господи, — простонал он.Как покорный робот, я позволил ему ввести себя в квартиру. Он привел меня в кухню и усадил там за белый столик.— Вы слышите меня? — сказал он.— Да, — ответил я.— Вы знаете, кто я и где вы находитесь?— Да.— С вами такое уже бывало?— Нет.— Вам нужен психиатр, — сказал он. — Я не психиатр.— Я уже сказал вам, что мне надо, — сказал я. — Позовите кого-нибудь, не психиатра. Позовите кого— нибудь, кто хочет предать меня суду.Эпштейн и его мать, очень старая женщина, спорили, что со мной делать. Его мать сразу поняла причину моего болезненного состояния, поняла, что болен не я сам, а скорее весь мой мир болен.— Ты не впервые видишь такие глаза, — сказала она своему сыну по-немецки, — и не впервые видишь человека, который не может двигаться, пока кто-то не скажет ему куда, который ждет, чтобы кто-то сказал ему, что делать дальше, который готов делать все, что ему скажут. Ты видел тысячи таких людей в Освенциме.— Я не помню, — сказал Эпштейн натянуто.— Хорошо, — сказала мать. — Тогда уж позволь мне помнить. Я могу вспомнить все. В любую минуту. И как одна из тех, кто помнит, я хочу сказать — надо сделать то, что он просит. Позови кого-нибудь.— Кого я могу позвать? Я не сионист. Я антисионист. Да я даже не антисионист. Я просто никогда об этом не думаю. Я врач. Я не знаю никого, кто еще думает о возмездии. Я к ним испытываю только презрение. Уходите. Вы не туда пришли.— Позови кого-нибудь, — повторила мать.— Ты все еще хочешь возмездия? — спросил он ее.— Да, — отвечала она.Он подошел ко мне вплотную.— И вы действительно хотите наказания?— Я хочу, чтобы меня судили, — сказал я.— Это все — игра, — сказал он в ярости от нас обоих. — Это ничего не доказывает.— Позови кого-нибудь, — сказала мать.Эпштейн поднял руки.— Хорошо! Хорошо! Я позвоню Сэму. Я скажу ему, что он может стать великим сионистским героем. Он всегда хотел быть великим сионистским героем.Фамилии Сэма я так никогда и не узнал. Доктор Эпштейн позвонил ему из комнаты, а я и его старуха-мать оставались на кухне.Его мать сидела за столом напротив меня и, положив руки на стол, изучала мое лицо с меланхолическим любопытством и удовлетворением.— Они вывинтили все лампочки, — сказала она по-немецки.— Что? — спросил я.— Люди, которые ворвались в вашу квартиру, — они вывинтили все лампочки на лестнице.— М… м…— В Германии было то же.— Простите?— Они всегда это делали. Когда СС или гестапо приходили брать кого-нибудь, — сказала она.— Я не понимаю, — сказал я.— Даже когда в дом приходили люди, которые хотели сделать что-нибудь патриотическое, они всегда начинали с этого. Кто-то обязательно вывинтит лампочки. — Она покачала головой. — Казалось бы, странно, но они всегда это делают.Доктор Эпштейн вернулся в кухню, отряхивая руки.— Все в порядке, — сказал он. — Сейчас прибудут три героя: портной, часовщик и педиатр — все трое в восторге от роли израильских коммандос.— Благодарю, — сказал я.Эти трое пришли за мной минут через двадцать. У них не было оружия, и они не были официальными агентами Израиля или какой-нибудь другой страны, они были сами по себе. Их статус определяла моя виновность и мое страстное желание сдаться кому-нибудь, все равно кому.Так случилось, что этот арест обернулся для меня возможностью провести остаток ночи в постели в квартире портного. Наутро, с моего согласия, они передали меня официальным израильским представителям.Когда эти трое пришли за мной к доктору Эпштейну, они громко постучали во входную дверь.Услышав этот стук, я в момент совершенно успокоился.Я был счастлив.— Ну как, все в порядке? — спросил Эпштейн, прежде чем впустить их.— Да, спасибо, доктор.— Вы еще хотите ехать?— Да, — ответил я.— Он должен ехать, — сказала его мать. И тут она наклонилась ко мне через кухонный стол и пропела по-немецки нечто, прозвучавшее как кусочек полузабытой песенки из счастливого детства.То, что она пропела, была команда, которую она слышала по громкоговорителю в Освенциме, — слышала годами много раз в день.— Leichentr ager zu Wache, — пропела она.Прекрасный язык, не правда ли?Перевод?Уборщики трупов — на вахту.Вот что спела мне эта старая женщина. Глава сорок пятая.ЧЕРЕПАХА И ЗАЯЦ… Итак, я здесь, в Израиле, по своей собственной воле, хоть моя камера заперта и находится под вооруженной охраной.Мой рассказ окончен, и как раз вовремя — завтра начинается процесс. Заяц истории в очередной раз догнал черепаху литературы. Больше не будет времени писать. Приключения мои продолжаются.Против меня будут свидетельствовать многие. За меня — никто.Обвинение, как мне сказали, намерены начать с прослушивания записей наиболее страшных моих радиопередач, так что самым безжалостным свидетелем против меня буду я сам.Бернард О»Хара приехал сюда за свой счет и надоедает обвинителю лихорадочной бессвязностью своих слов.Так же ведет себя и Хейнц Шильдкнехт, некогда мой лучший друг и партнер по пинг-понгу, мотоцикл которого я украл. Мой адвокат говорит, что Хейнц полон злобы и, к моему удивлению, собирается дать существенные показания. Откуда взялась эта респектабельность у Хейнца, ведь он работал за соседним со мной столом в министерстве пропаганды и народного просвещения?Потрясающе: Хейнц — еврей, член антифашистского подполья во время войны, израильский агент после войны и до настоящего времени.И он может это доказать.Браво, Хейнц!Доктор Лайонел Дж. Д. Джонс, Д. С. X., Д. Б. и Иона Потапов, он же Джордж Крафт, не смогли прибыть на процесс, они оба отбывают сроки в Федеральной тюрьме Соединенных Штатов.Однако они прислали письменные показания, данные под присягой.Их показания не очень помогут, скорее наоборот. Доктор Джонс под присягой показал, что я святой и мученик за святое дело нацизма. Он также заявил, что у меня самые арийские зубы, какие он когда— либо видел, если не считать зубов на фотографиях Гитлера.Крафт-Потапов показал под присягой, что русская разведка никогда не могла доказать, что я был американским агентом. Он выразил мнение, что я — ярый нацист, но не могу нести ответственности за свои поступки, ибо я политический кретин, человек искусства, не способный отличить действительность от вымысла.Те трое, которые взяли меня в квартире доктора Эпштейна — портной, часовщик и педиатр, — — тоже участвуют в процессе, и проку от них не больше, чем от О»Хара.Говард У. Кемпбэлл-младший, вот твоя жизнь!Мой израильский адвокат, мистер Алвин Добровитц перевел сюда всю мою почту, без всяких оснований надеясь найти в ней какие-нибудь доказательства моей невиновности.Ни черта.Сегодня пришли три письма.Я распечатаю их сейчас и по порядку расскажу их содержание.Говорят, надежда вечно живет в человеческой душе. Она вечно живет, во всяком случае, в душе Добровитца, и потому, наверное, он так дорого мне обходится.Чтобы выйти на свободу, мне необходимо хоть какое-нибудь доказательство существования Фрэнка Виртанена и того, что он сделал меня американским шпионом, считает Добровитц.Ну, а теперь о сегодняшних письмах.Первое начинается достаточно тепло: «Дорогой друг», — называют меня, несмотря на все приписываемые мне дьявольские деяния. Авторы письма предполагают, что я учитель. Мне кажется, я уже упоминал в одной из предыдущих глав, как мое имя попало в список предполагаемых работников на ниве просвещения, как я стал получателем корреспонденции, предназначенной для тех, кто занимается обучением молодежи. Это письмо было от фирмы «Творческие игры».Дорогой друг (обращается фирма ко мне, сидящему в иерусалимской тюрьме), не хотите ли вы создать творческую атмосферу вашим ученикам у них дома? Очень важно, что происходит с ними вне школы. Ребенок находится под вашим наблюдением в среднем 25 часов в неделю, тогда как с родителями проводит 45 часов. Влияние родителей может усложнить или облегчить ваши усилия.Мы полагаем, что игрушки, созданные компанией «Творческие игры», будут прекрасно стимулировать дома ту творческую атмосферу, которую вы как наставник пытаетесь пробудить в ваших маленьких воспитанниках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17