– Ко мне?
– К тебе.
– По делу?
– По делу.
– А попозже не можешь?
– Могу, но хотелось бы поговорить с тобой сейчас.
– Ну что ж, заходи, – сказал он тоном, в котором можно было бы найти все, кроме радости по поводу моего визита.
Продолжение диалога было уже в его кабинете.
– Украли что-нибудь?
– Ограбили.
– Тебя?
– Государство.
– Садись и рассказывай.
Зная занятость Ореста Григорьевича, я старался быть по возможности кратким.
Ефимов слушал меня вначале довольно внимательно, а затем стал время от времени поглядывать на висевший в его кабинете плакат. На плакате, видимо нарисованном кем-то из сотрудников розыска, был изображен похожий на скелет длиннобородый старик, которому молодой курносый милиционер в суконном остроконечном шлеме с алой звездой протягивал каравай хлеба. Под рисунком стихи:

Когда ужасно голодали Москва и красный Петроград,
То вы нас, братья, поддержали, – мы это вам вернем назад

Взгляд Ефимова был настолько красноречивым, что я наконец не выдержал.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что, когда в Поволжье люди умирают от голода, не следует столько внимания уделять какому-то портрету?
– Нет, не хочу.
– Почему же ты меня не слушаешь?
– А ты уже все существенное сказал.
– Не совсем.
– Это только тебе так кажется, Василий Петрович. Суть в чем? Надо разыскать. Верно?
– Верно, – согласился я.
– А остальное – комментарии. Всю жизнь не любил комментариев. А теперь слушай меня. Голод голодом, а искусство искусством. Причем в отличие от искусства голод не вечен. Что же касается плаката, то он меня на одну мысль навел: не завязать ли нам в один узелок розыски портрета и помощь голодающему Поволжью?
– Не понимаю, – признался я.
– А ты вот эту бумажку прочти – и сразу поймешь. Весьма разумная бумажка.
И Орест Григорьевич протянул мне тот самый циркуляр Наркомюста, с которого вы изволили снять копию.
– Как видишь, – сказал он, – борьба с преступностью стала и борьбой с голодом… Теперь суды, помимо других наказаний, взыскивают также с осужденных деньги и продукты в пользу голодающих крестьян. Почему бы первому русскому солдату не помочь голодающим? Ведь те, что грабили антикварные лавки, да и сам Тарковский, присвоивший государственные ценности, отнюдь не относятся к малоимущим гражданам республики… Как ты считаешь?
Я, конечно, был полностью с ним согласен.
– Но было бы хорошо, – продолжал Ефимов, – если бы ты наших ребят подогрел.
– То есть?
– Ну, понимаешь, одно дело, когда ты просто разыскиваешь какую-то ценность, и совсем иное, когда эта ценность в твоих глазах становится чем-то конкретным. Рассказывать ты мастер. Вот и заинтересуй их самим Бухвостовым, расскажи про историю портрета, про вышивки. В общем, не мне тебя учить. Сегодня я делаю доклад о роли судебных и административных органов в борьбе с голодом. А после меня выступишь ты. Только учти, – усмехнулся Ефимов, – что от качества твоего выступления зависит успех розысков… Ясно?
– Ясно.
– Вопросов нет?
– Нет.
– Тогда желаю тебе хорошо подготовиться к лекции и жду в восемнадцать ноль-ноль.
… И вот в восемнадцать ноль-ноль я уже сижу за столом рядом с Ефимовым в большой овальной комнате, которая меньше всего напоминает пристанище муз.
Бедные музы! Один лишь вид стен обратил бы их в паническое бегство.
Стены комнаты, представлявшей импровизированный криминалистический музей «Учебного кадра» – так именовалась школа уголовного розыска, – были увешаны фотографиями и дагерротипами трупов.
Здесь были удавленники, утопленники, люди, отравленные различными ядами, убитые током, застреленные, зарезанные, задушенные и умело расчлененные на части (отдельно ноги, отдельно голова, отдельно руки, отдельно туловище).
От фотографий была свободна лишь одна стена, но взор не мог отдохнуть и на ней – ножи всех видов и фасонов, кастеты, гирьки на ремешках, веревочные и проволочные петли, ружья, снова ножи и снова револьверы.
– Великолепные экспонаты, правда? – не без гордости сказал Ефимов.
– Просто замечательные! – с энтузиазмом подтвердил я, опасаясь, как бы меня сейчас не стошнило.
Но ничего, обошлось…
Ну что вам сказать о моей лекции, которую я прочел в тот вечер?
Были у меня выступления и хуже и лучше. Но никогда я так не стремился заинтересовать слушателей, заинтересовать во что бы то ни стало. И это меня чуть не подвело…
Начать я решил с мифа о дочери красильщика Арахне, которую прекрасная и мудрая богиня Афина-Паллада первую из всех женщин земли обучила искусству богов – ткачеству. Но Арахна отплатила своей божественной учительнице черной неблагодарностью. Она чрезмерно возгордилась и вызвала Афину на состязание. Мало того – она победила в состязании и поэтому пала жертвой самолюбивой богини, которая не постеснялась превратить ее в паука.
Откуда я мог знать, что сидящий в первом ряду русоволосый парень с кольтом у пояса агент второго разряда Петренко не только сотрудник уголовного розыска, но и руководитель кружка «Милиционер-безбожник»? Еще меньше я мог подозревать, что Петренко воспримет миф об Арахне как злостную попытку подорвать в Петрогуброзыске основы атеистической пропаганды.
Но увы! Как рассказал мне Ефимов, Петренко после лекции заявил: «Мы интернационалисты, а потому коллективно плюем на всех богов и богинь вне всякой зависимости от их расы или, к примеру, национальности. А до ткачества и вышивания наши бабы, в смысле полноправные женщины, своим умом дошли, без божеских поучений. И стыдно профессору всякую зловредную идеологическую тень на плетень наводить».
К счастью, Петренко не поддержали. Да и я, почувствовав во время лекции что-то неладное (Петренко так трубно высморкался, что меня это насторожило), постарался побыстрей закончить с мифологией и перейти к древним египтянам и персам.
Я рассказал об Александре Македонском, который, придя в восторг от украшенного богатыми вышивками шатра побежденного им персидского царя Дария, заказал для себя искусным киприоткам плащ с изображением всех своих побед. Упомянул о золотых вышивках на одеждах римских императоров и рассказал о том, как властелин Византии Юстиниан, желая наладить у себя в стране производство шелка, отправил в Китай двух монахов-миссионеров, которые, похитив там шелковичных червей, тайно привезли их в своих бамбуковых, полых внутри, посохах в Константинополь.
Петренко, на которого я время от времени поглядывал, удовлетворенно кивнул головой («Вот это верно, монахи – они такие, вор на воре»).
Аудитория была дисциплинированная, сидели тихо, только поскрипывали стульями. Но по лицам я видел – скучновато. «Зажечь ребят» я не смог. Не получалось.
Первые проблески интереса появились, когда я стал говорить о Меншикове.
Сподвижник Петра I симпатий к себе не возбудил.
Да и что могло слушателям понравиться в «герцоге Ижорском»? Из бедняков, чуть ли не пролетарского происхождения, а выбрался в князья да герцоги – и тут же забыл о своих братьях по классу, стал крепостником, эксплуататором, казнокрадом. Таких перерожденцев в революцию к стенке ставили. И справедливо.
Другое дело Бухвостов. К нему слушатели сразу же прониклись симпатией. И я их понимал: свой! Он подкупал тем, что никогда не искал теплого местечка, был храбр, мужествен, справедлив и всегда готов, «не жалея живота своего», принять смерть за Россию.
Большинство моих слушателей, прошедших горнило гражданской войны, хорошо знали тяжелую солдатскую долю – холодную ярость штыковых атак, кровавое пламя артиллерийской канонады, разбойничий посвист пуль, тоску по дому и горький дым костров во время коротких привалов. Да и сейчас – разве они не солдаты? Не зря милицию называют младшей сестрой Красной Армии. Тот же фронт. И раненые, и убитые, и пропавшие без вести…
Солдатская доля, солдатская жизнь!
А Бухвостов между тем сам в солдаты записался, как и они, добровольно, никто его не неволил. Ни наград не искал, ни доходов – какие там доходы! Сознательным был, за родину душой болел, за справедливость. Мы в гражданскую Антанте прикурить дали, а он в те поры шведам огонек поднес. Тоже вроде интервентов были. Ишь, куда добрались – до Полтавы… А натерпелся-то, видно, бедолага – ни в сказке сказать, ни пером описать!
Так протянулась через века незримая ниточка от первого российского солдата Бухвостова и битв, в которых он своей широкой богатырской грудью Ильи Муромца прикрывал Русь от ворогов, к бойцам-добровольцам внутреннего фронта, фронта борьбы с бандитами и со всеми теми, кто мешал народу России жить и работать.
Как-никак, а мои слушатели были потомками первого российского солдата…
И, поняв это, я отложил в сторону план лекции.
Теперь я говорил лишь о Бухвостове, причем говорил о нем как о нашем общем знакомом – Сергее Леонтьевиче. И чем больше я о нем рассказывал, не забывая следить за напряженными и зачарованными лицами своих слушателей, тем больше Бухвостов становился похожим на них своей бескорыстностью, готовностью отдать последний кусок хлеба товарищу (тому же голодающему крестьянину Поволжья), кристальной честностью и аскетизмом.
Меня не смущало, что создаваемый мною образ весьма приблизительно соответствовал исторической правде.
Вряд ли, конечно, первый русский солдат задумывался над вопросами социальной справедливости, защищал крепостных от притеснений помещиков, резал правду в глаза всесильному Меншикову, вылавливал разбойничьи шайки, которые грабили землекопов в строящемся Петербурге, и корил царя за жестокое обращение с простым людом.
Но, импровизируя жизнь и образ Бухвостова, я не только не испытывал неловкости, но даже немного гордился силой своего воображения.
Почему?
Да потому, что я понимал, что моим слушателям первый российский солдат дорог именно таким, каким я его изобразил.
И думаю, ежели бы Бухвостов в тот момент воскрес и каким-либо чудом оказался в Петрогуброзыске, он бы не протестовал против искажения истории, не гаркнул зычно: «Слово и дело!» Нет. Проявив должное понимание сложившейся обстановки, он бы промолчал. А после окончания лекции расправил бы свои лихие усы и сказал бы: «Все правильно, товарищи красные милиционеры! Все так и было: там – шведы, турки, персы и прочая Антанта, здесь – лихоимцы, купцы-кровососы, крупные землевладельцы, разбойники да бояре-эксплуататоры… Очень точно обрисовал лектор наше проклятое прошлое. А теперь, дорогие товарищи, поблагодарим лектора – и за дело. Пора, друзья, пора… Шутка ли, в Поволжье голод, как при царизме, здесь, в Петербурге, тоже черт те что творится: вконец лиходеи обнаглели – грабят, убивают, крадут… Я в таких случаях время попусту не терял, не дожидался, покуда горнист протрубит… Солдат – он завсегда солдат. А ведь в каких условиях приходилось свой солдатский долг исполнять? Врагу не пожелаю. Крепостничество, пропади оно пропадом, феодализм проклятый, монархизм… Правду сказать, монарх-то наш Петр Лексеевич был вроде из передовых, прогрессивных, с головой был монарх и не белоручка, не зазря Великим прозвали – что было, то было, чего там, – а все ж деспот: трон, корона и все такое прочее, да и рукам волю давал… чуть что – за дубинку. Недооценивал разъяснительной работы, пропаганды и опять же агитации. Ни в какую не доверял массам. Так что сами понимаете…»
Но так как чудес не бывает, то похожие слова после моего выступления сказал не Бухвостов, а Орест Григорьевич Ефимов. Он же зачитал уже знакомое вам решение общего собрания сотрудников 3-й бригады Петрогуброзыска и преподавателей «Учебного кадра», которое было принято единогласно.
А затем Ефимов познакомил меня с инспектором 3-й бригады Сергеем Сергеевичем Борисовым, седоватым человеком с внимательными серыми глазами, который напоминал мне своим чеканным лицом одного известного дореволюционного артиста.
– Рад познакомиться, – сказал Борисов. – И с вами и с Бухвостовым.
Орест Григорьевич улыбнулся:
– Ты так расписал Бухвостова, что Борисов не прочь зачислить его в свою бригаду.
– А что? – поддержал я шутку. – По-моему, лихой бы милиционер из Сергея Леонтьевича получился.
– Лихих у нас и так достаточно, – сказал Борисов, – с умелыми нехватка.
Сергей Сергеевич, как я понял, уже ознакомился с материалами по ограблению антикварной лавки Тарновского. Он меня подробно расспросил о коллекции Шлягина, о самом Шлягине, о моей встрече и разговоре с ним, о подробностях ночного визита Тарновского и Варвары Ивановны, о Генри Мэйле, который в свое время хотел приобрести у Шлягина портрет Бухвостова. Затем Борисов спросил:
– Вам Тарновский говорил, от кого он ждал телеграмму в тот вечер?
– Нет, – сказал я. – Я вообще не уверен, что он ожидал телеграмму.
– Твердой уверенности у меня тоже нет, – признался Борисов. – Но ведь Тарновский будто не из храбрых?
Я не удержался от улыбки. Большего труса мне встречать не приходилось. Он боялся всего: хулиганов, случайных знакомств, лошадей, машин, крыс, сырой воды, собак, простуды, инфекции… Свою квартиру он превратил в неприступную крепость со сложной и хитроумной системой замков, крючков, засовов и цепочек.
– Вот именно, – выслушав меня, кивнул Борисов, – неприступная крепость, как вы выразились. В протоколе осмотра отмечено большое количество запирающих устройств на входной двери и две кованые железные цепочки. Но Тарновский, насколько я понял, цепочками не воспользовался, а сразу же открыл дверь.
– Совершенно верно. Иначе он бы разобрался, что это не почтальон, а налетчики.
– Вот видите, мы уже начинаем мыслить одинаково, – констатировал Борисов. – Потому-то я и предполагаю, что он ждал телеграмму. В противном случае он бы так просто дверь не открыл. Но это между прочим, это я еще уточню с самим Тарновским. А теперь расскажите мне поподробней о вещах, которые хранились в тайнике. Обо всем, кроме портрета Бухвостова, о нем я уже имею исчерпывающее представление: ведь я был на вашей лекции…
Присутствовавший в начале беседы Ефимов, сославшись на дела, давно ушел, а Сергей Сергеевич продолжал задавать мне один вопрос за другим.
Наконец поток вопросов стал иссякать. Воспользовавшись паузой, я спросил, имеются ли у него какие-либо предположения.
Борисов засмеялся:
– Хотите сразу же взять быка за рога? Предположений много, все не перечислишь…
– А наиболее вероятное? Кто мог ограбить Тарновского?
– Видите ли, – сказал Сергей Сергеевич, – я не Шерлок Холмс и не Нат Пинкертон. В провидцы тоже не гожусь… Но, если исключить возможные случайности – а их в нашем деле сотни, – то по почерку похоже на работу Володи Этюдника. Есть такой специалист по антикварным и ювелирным магазинам, гастролер…
– Гастролер?
– Ну да, гастролер. Он к нам на гастроли из Екатеринослава прибыл: уж слишком он наследил там, вот и решил временно переменить место своей деятельности.
– И какие же шансы выловить его, этого самого Этюдника?
– Какие шансы, говорите? – окончательно развеселился Сергей Сергеевич. – Да, наверное, приличные шансы. Если руководил налетом действительно Этюдник, – вставил он свое очередное «если», – то, думаю, наше обязательство мы выполним досрочно: Этюдника Петренко уже три дня «пасет». Не исключено, что вы будете иметь сомнительную честь с ним лично познакомиться в самое ближайшее время… ну, скажем, на следующей неделе. Он в одной «хазе» на Мало-Царскосельском проспекте осел и чуть ли не ежедневно кутит в «Сплендид-Паласе». Так что некоторые ориентиры у нас имеются. В общем, как только будут новости, я вам телефонирую.
Новости не заставили себя ждать. Через день Сергей Сергеевич позвонил мне на работу:
– Если хотите побеседовать с Этюдником, приезжайте.
– Когда?
– А хоть сейчас. Его должны ко мне привести. Но ни слова Тарковскому.
Я бросил все свои дела и помчался в Петрогуброзыск.
У двери кабинета Борисова переминался с ноги на ногу конвойный.
Значит, Этюдник уже здесь. Я постучался.
– Войдите! – крикнул из-за двери Борисов.
Налетчик, худощавый, одетый по последней нэпмановской моде молодой человек с густо набриолиненными волосами, сидел на стуле перед Сергеем Сергеевичем, скучно глядя в потолок и небрежно вытянув длинные ноги в узконосых штиблетах.
– Чего уставился, четырехглазый? – злобно спросил меня Этюдник. – При стеклышках, а туда же, в лягаши…
– Только не хами, Вовочка, – предупредил его Сергей Сергеевич и перевел: – Вовочка хотел вам сказать, что при такой, как у вас, интеллигентной внешности вы могли бы найти себе более благородное занятие, чем работу в Петрогуброзыске, где вам приходится иметь дело со всякой шантрапой вроде него. Он вас принял за нашего сотрудника.
Я кивнул головой: все понятно, дескать.
– А теперь по существу, – сказал Сергей Сергеевич, обращаясь к задержанному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28