— Горцы думают, что это мертвецы восстали из своих могил.
Он рассмеялся при мысли о подобном суеверии. Это развлекло меня, затем я его спросил о самом Вахель-паше. Вели снова покачал головой.
— Его нашли около озера Трионида, — сказал он.
— Мертвым? Вели кивнул.
— О да, мертвее не бывает, милорд. Сабля была глубоко всажена в его сердце. Мы похоронили его на холме около замка.
Значит, он умер. Умер на самом деле. Все это время I мне еще казалось, что он может быть жив. Но теперь я был уверен, и эта уверенность помогла мне каким-то образом освободиться от этой мысли. Все изменилось, я был свободен от своего творца и принял правду о том, I кто я есть на самом деле. У Коринфского водопада, где я настиг очередную жертву — крестьянского мальчика, меня нашел Ловлас. Мы тепло обнялись, и ни один из нас не упомянул о моем стремительном отъезде из Константинополя.
— Продолжим предаваться пороку? — спросил Ловлас.
Я улыбнулся.
— Будем порочны, как сам грех, — ответил я.
Мы вернулись в Афины. Мы были скрыты от посторонних глаз, предаваясь нашим обоюдным удовольствиям, страх и чувство вины стали забытыми словами, и еще не существовало таких развратников, как мы. Как утверждал Ловлас, с нами не могли сравниться даже отъявленные повесы времен Реставрации. Новые грани наслаждений открылись мне, и я все больше пьянел от веселых компаний, секса и хорошего вина. И, конечно, крови. Мой стыд, казалось, навсегда сгорел в пламени разврата. Моя жестокость теперь казалась привлекательной, и я любил ее, я обнаружил, что точно так же я люблю эти голубые небеса и пейзажи Греции, как некий экзотический рай, который я сделал своим собственным. Мой старый мир казался неимоверно далеким от меня. Ободренный Ловласом, я начал думать, что прошлое исчезло навсегда.
Но иногда, искупавшись в море и сидя одиноко на скале, рассеянно глядя на водную гладь, я слышал его зов. Ловлас, который презирал такие настроения, считая их ханжеством, откровенно проклинал меня за мое уныние и вовлекал меня во все новые разгулы; и все же часто в такие моменты именно его ободрение больше всего раздражало меня. Иногда, когда я чувствовал тоску по дому, он напоминал мне о тайне, мрачной правде и угрожал тем, что в Англии это может выдать меня.
— А в Греции? — спрашивал я.
— Никогда, сэр, — ответил как-то Ловлас. — Если вы спрячете свое сокровенное в надежный футляр из свиной кожи.
Я настаивал на объяснении, но он лишь рассмеялся.
— Нет, Байрон, ваша душа еще слишком уязвима. Но придет то время, когда вы весь пропитаетесь кровью. И тогда поезжайте в Англию, но сейчас, ей-богу, уже почти ночь, давайте займемся нашим рискованным делом и пойдем рыскать по городу в поисках жертв.
Я запротестовал, но Ловлас взмахнул руками.
— Байрон, умоляю, давайте закончим наши дела, прошу!
Тотчас он набросил на себя плащ и начал насвистывать мотив оперной арии, и я понял, что он упивается властью надо мной.
Разговор недолго тревожил меня, ничто не беспокоило меня, было слишком много разного рода удовольствий, которые нужно было постичь. Как любовник перенимает любовный опыт от куртизанки, так и я учился искусству пить кровь. Я учился входить в сны своих жертв, управлять собственным сном, гипнотизировать и порождать миражи и предметы желаний. Я изучил, как создавать вампиров, в какие различные типы можно трансформировать свои жертвы — в зомби, чьи мертвые глаза я видел в замке паши; в вурдалаков, таких как Горгиу и его семья; и, что возможно крайне редко, в хозяев, повелителей Смерти, к этому типу созданий принадлежал я сам.
— Будьте осторожны, выбирая того, кого хотите удостоить этой чести, — предостерег меня как-то Ловлас. — Знаете ли вы или нет, но в смерти, как и в жизни, есть своя аристократия. — Он улыбнулся. — Вы, Байрон, могли бы быть королем.
Я пожал плечами в ответ на лесть Ловласа.
— Пусть все короли катятся в ад, — сказал я. — Я не такой тори, как ты. Если б я мог, то научил бы камни восставать против тирании. Я буду убивать, но не порабощать.
Ловлас с презрением сплюнул.
— А в чем разница?
Я холодно посмотрел на него.
— Я думал, что это достаточно очевидно. Я должен пить кровь или умереть, ты сам говорил мне, Ловлас; мы хищники, мы не можем пренебрегать потребностями своего естества. Но разве это естественно — делать из наших жертв рабов? Надеюсь, что это не так. Я не буду таким, как мой создатель, окруживший себя безмозглыми рабами, не имеющими возможности искупления ни в любви, ни в надежде.
— Как? Ты думаешь, ты уже не стал таким, как он?
Ловлас оскалился, но я игнорировал его насмешливый вопрос, его фамильярные намеки на какую-то страшную тайну. Потому что теперь я ощущал себя сильным и знал, что его власть не распространяется на меня. Я даже стал сомневаться, что Ловлас знает какую-то тайну. Я думал, что теперь понимаю, чем стал, — и не чувствовал отвращения к самому себе, только радость и силу. Кроме того, я чувствовал себя свободным, настолько свободным, что не мог даже представить себе этого, и я доверился ощущению свободы, которое было таким же безграничным и неукротимым, как море.
Или это мне только казалось.
Лорд Байрон затих и долго молча смотрел на тени, отбрасываемые пламенем свечи. Затем он налил себе бокал вина и залпом выпил его. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо:
— Однажды вечером я шел по узкой улице, заполненной людьми. Незадолго до этого я вдоволь напился и не испытывал жажды — только приятную полноту в своих венах. Но вдруг среди уличного зловония я уловил чистейший запах из всех, что я когда-либо знал. Я не могу описать его, — он взглянул на Ребекку, — если я даже и смог бы передать этот аромат на словах, я сказал бы, что в нем было что-то такое, что недоступно смертному. Драгоценный, чувственный — совершенный.
— Это был запах крови? — спросила Ребекка.
— Да. — Лорд Байрон кивнул. — Но… только ли крови? Нет, больше чем крови. Он вызывал во мне такое страстное желание, что, казалось, пронзал меня насквозь. Я стоял на середине улицы и глубоко вдыхал его. Я увидел ребенка на руках у женщины, этот запах исходил от него. Я шагнул вперед, но женщина пошла прочь, и, когда я добрался до того места, где она стояла, ее и след простыл. Я снова вдохнул, запах исчез. Тогда я, спотыкаясь, в отчаянии бросился вниз по улице и увидел женщину впереди себя, ту самую женщину, и во второй раз она словно растворилась в воздухе. Я пытался разыскать ее, но запах крови вскоре исчез, и я остался наедине со своей болью. Я вел поиски этого ребенка всю ночь. Но лицо матери было скрыто под капюшоном, а ребенок походил на других детей такого же возраста, наконец я отчаялся и прекратил поиски.
С тяжелым чувством я покинул Афины. На высокой скале над морем возвышался храм, в котором я любил бродить, чтобы привести в порядок свои мысли, но этой ночью его тишина была как насмешка, и я ничего не чувствовал, кроме голода, терзавшего меня. Запах крови стоял в ноздрях. Я знал с уверенностью, казавшейся откровением, что никогда не буду по-настоящему счастлив, пока не попробую этой крови. Я поднялся и отвязал лошадь, чтобы отправиться на поиски ребенка. В этот момент я увидел Ловласа. Он стоял между двумя колоннами, и рассвет за его спиной был кровавого цвета. Он подошел ко мне, заглянул в мои глаза и вдруг рассмеялся. Он похлопал меня по плечу.
— Примите мои поздравления, — сказал он.
— С чем? — медленно спросил я.
— Как, сэр, с вашим ребенком, конечно.
— С ребенком, Ловлас?
— Да, Байрон, с ребенком. — Он вновь похлопал меня по плечу. — Одна из ваших шлюх родила вам ублюдка.
Я облизнул пересохшие губы.
— Откуда вы знаете? — медленно спросил я.
— Потому что, Байрон, я видел, как вы бегали всю ночь по городу, как сука при течке. Это безошибочный знак, сэр, среди представителей нашего рода, что родился ребенок.
Я содрогнулся от ужаса.
— Почему? — спросил я, ища в глазах Ловласа хоть какой-нибудь признак надежды. Но надежды там не было.
— Я думаю, сэр, что вы теперь не сможете отрицать эту роковую правду. — Он рассмеялся. — Я называю ее роковой, хотя она для меня и яйца выеденного не стоит. — Он осклабился. — Но вы, сэр, отвергая свое естество, еще не утратили принципы. Послушайте, Байрон, вы слишком самонадеянны при сложившихся обстоятельствах, черт возьми.
Медленно я подошел к нему и схватил за горло.
— Рассказывай, — прошипел я.
Ловлас задыхался, но я не ослабил хватку.
— Скажи мне, — прошептал я вновь, — скажи мне, что то, на что ты намекал, неправда.
— Я не могу тебе этого сказать, — сдавленно произнес Ловлас. — Я бы скрывал это от тебя и дальше, видя, как мало твоя душа погрязла в пороке, но от этого не будет пользы, ты должен знать правду. Так знай же, Байрон, такова судьба твоего естества. — Он замолк и ухмыльнулся. — Тот, в ком течет твоя кровь, самый желанный плод для тебя.
— Нет.
— Да! — с воодушевлением крикнул Ловлас. Я встряхнул головой.
— Это неправда.
— Ты почуял его, этот великолепный аромат, разве не так? Даже сейчас ты чувствуешь его. Он сведет тебя : ума, я видел это раньше.
— А ты, ты испытываешь то же самое? Ловлас пожал плечами, покручивая ус.
— Я никогда особенно не любил детей.
— Но… твоя собственная плоть и кровь…
— Ммм… — Ловлас причмокнул. — Поверьте мне, Байрон, эти маленькие ублюдки созданы для самого взысканного, ни с чем не сравнимого удовольствия.
Я схватил его за горло.
— Оставь меня, — произнес я.
Ловлас открыл рот, чтобы отпустить новую шутку, но встретившись со мной взглядом, медленно опустил глаза, и я понял, что, несмотря на боль, моя сила не уменьшилась. Но разве то, что я знал об этом, могло помочь мне? Мои силы могли лишь помочь мне примириться с судьбой.
— Оставь меня, — вновь прошептал я.
Я оттолкнул Ловласа так, что он пошатнулся и упал, после чего, слыша удаляющийся стук копыт его лошади, я уселся в одиночестве на краю утеса. Целый день я боролся со своей жаждой крови моего ребенка.
— Он сказал вам правду? — мягко спросила Ребекка.
Лорд Байрон пристально посмотрел на нее. Его глаза сверкали.
— О да, — произнес он.
— И что было потом?..
— Потом?
Ребекка пристально смотрела на него. Она обхватила шею руками и проглотила ком, подступивший к горлу.
— Ничего, — сказала она.
Лорд Байрон слабо улыбнулся ей в ответ, затем отвел глаза и уставился вдаль.
— Все изменилось после того, что Ловлас рассказал мне, — заговорил он. — Весь вечер, глядя на волны, мне казалось, что я вижу отрубленную окровавленную руку, она подзывала меня. Я бредил и знал тогда, что был гораздо больше похож на пашу, чем мог себе представить, а я так этого боялся. Я вернулся в Афины и нашел Ловласа. Я не чувствовал более запаха крови своего ребенка, но я боялся и желал этого все время.
— Я должен уехать, — сказал я Ловласу тем же вечером. — Я должен покинуть Афины немедленно. Это не терпит отлагательства.
Ловлас пожал плечами.
— И ты уедешь из Греции? Я кивнул.
— В таком случае куда же ты поедешь? Я задумался.
— В Англию, — ответил я наконец. — Я должен достать деньги и уладить свои дела. Затем, когда это будет сделано, я снова уеду, подальше от тех, в ком течет моя • кровь.
— Твоя сестра в Англии?
— Да, — Я кивнул. — Мать. И сестра, сводная сестра.
— Разница небольшая. Избегай их обеих.
— Да, конечно. — Я закрыл лицо ладонями. — Конечно.
Ловлас взял меня за руки.
— Когда ты будешь готов, — прошептал он, — снова присоединяйся ко мне, и мы возобновим наши похождения. Ты редкое создание, Байрон. Когда твоя душа почернеет от порока, ты станешь таким вампиром, каких я еще не видывал.
Я поднял глаза и посмотрел на него.
— А где будешь ты? — спросил я. Ловлас начал напевать мотив своей любимой оперной арии.
— В единственном месте, созданном для развлечений, — в Италии.
— Я присоединюсь к тебе, — сказал я. Ловлас поцеловал меня.
— Превосходно! — воскликнул он. — Но, Байрон, возвращайся скорей, не задерживайся в Англии. Останься ты там надолго, и сразу почувствуешь, как тяжело, невозможно уехать оттуда.
Я кивнул.
— Понимаю, — сказал я.
— У меня есть знакомая девушка в Лондоне. Она из нашей породы. — Он подмигнул. — Очаровательнейшая чертовка. Я напишу ей. Она будет тебя сопровождать, я надеюсь.
Он снова поцеловал меня.
— Она будет наставлять тебя, пока меня не будет рядом. — Он улыбнулся. — Не задерживайся, Байрон. Я потратил слишком много времени на поиски такого приятного товарища, как ты. Черт возьми, сэр, какую оргию мы закатим, когда снова будем вместе. А теперь, — он поклонился, — с Богом. Встретимся в Италии.
С этими словами он оставил меня, а спустя неделю я и сам покинул Афины. Путешествие, как вы сами можете представить, было не из приятных. Ни один день не прошел без того, чтобы я не думал о том, чтобы сойти с корабля, поселиться в каком-нибудь городе и никогда не возвращаться в Англию вновь. Но я нуждался в деньгах и испытывал тоску по моим друзьям, по моему дому и по последней возможности увидеть родину. Я испытывал также тоску по матери, по Августе, своей сестре, но мысли о них я старался изгнать из головы. Наконец после путешествия, длившегося месяц, и двух лет, проведенных за границей, после того как полностью преобразилась моя жизнь, я вновь вступил на берег Англии.
Глава 9
Среди рассеяний, обыкновенно сопровождающих, лондонскую зиму, между различными партиями законодателей хорошего тона, появился один человек, более заметный по необыкновенным качествам, нежели по высокому состоянию. Он равнодушно смотрел на веселье, его окружавшее, и, казалось, не мог его разделять. По-видимому, его внимание привлекал один только звонкий хохот красавиц, который мгновенно умолкал от одного его взгляда, и внезапный страх наполнял тогда сердца, прежде предававшиеся беспечной радости. Никто не мог объяснить причины этого таинственного чувства: некоторые приписывали оное его мертвым глазам, которые, устремляясь на лицо особы, перед ним находящейся, казалось, не проходили во глубину, не проникали во внутренность сердца одним быстрым взглядом, — но бросали какой-то свинцовый луч, тяготевший на поверхности, не имея силы проникнуть далее. Странность характера открыла ему вход во все дома; все его желали видеть, и те, которые привыкли к сильным впечатлениям и теперь чувствовали тягость скуки, радовались, имея перед собой предмет, способный привлечь их внимание. Несмотря на мертвенный цвет его лица, коего черты и очерк были прекрасны, но которое никогда не разогревалось ни румянцем скромности, ни пламенем сильных страстей, многие из самолюбивых красавиц старались привлечь его внимание и выиграть хотя что-нибудь, похожее на привязанность. Леди Мерсер, известная слабым поведением со времени замужества, захотела расставить ему сети и только что не одевалась в арлекинское платье, желая им быть замеченною…
Дж. Полидори. «Вампир» (пер. П. Е. Киреевского )
Я должен был посетить Англию до того, как сбудется проклятие, висевшее надо мной. Я был один у матери, два этих года она прожила в Ньюстеде, нашем родовом гнезде. Я знал, с каким нетерпением она ждет моего возвращения. Но я не должен был встречаться с ней. Драгоценный аромат крови, который я впервые почувствовал в Афинах, мог бы оказаться роковым для нас обоих. Поэтому я остался в Лондоне, чтобы решить свои дела и повидать друзей. Один мой знакомый спросил, не написал ли я что-нибудь во время путешествия. Я показал ему рукопись «Паломничества Чайльд-Гарольда». Он пришел на следующий день, полный восторга и удивления.
— Пожалуйста, не обижайся, — сказал он, — но мне показалось, что в Чайльд-Гарольде ты изобразил себя. — Он прищурился, словно изучая меня. — Бледный прекрасный странник, погруженный в мрачные раздумья о смерти и тленности этого мира, приносящий несчастье своим близким. Да, это произведение обязательно должно быть опубликовано. — Он снова изучающе посмотрел на меня и нахмурился. — Ты знаешь, Байрон, в тебе есть что-то странное, необычное. Я раньше этого никогда не замечал. — Он усмехнулся и похлопал меня по плечу. — Обязательно опубликуй свою поэму. Она прославит тебя.
Когда он ушел, я рассмеялся его неведению, затем накинул пальто и выскользнул на улицу. Почти каждую ночь я совершал подобные прогулки. Моя жажда становилась все сильнее. Она разгоралась с каждой минутой, предвещая невиданные наслаждения и превращая все остальные радости жизни в ничто. Однако, даже когда я утолял жажду, я знал, что уничтожаю себя, и все же испытывал огромную радость. С ростом луны усиливалась моя жажда крови матери. Иногда я приказывал закладывать экипаж в Ньюстед, но в последний момент менял решение и шел на поиски новой жертвы. Но я знал, что когда-нибудь поддамся искушению. Почти через месяц после моего приезда пришло известие о болезни матери. Я сразу же сел в экипаж и выехал. Ужас и желание, которые я испытывал, невозможно было описать словами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Он рассмеялся при мысли о подобном суеверии. Это развлекло меня, затем я его спросил о самом Вахель-паше. Вели снова покачал головой.
— Его нашли около озера Трионида, — сказал он.
— Мертвым? Вели кивнул.
— О да, мертвее не бывает, милорд. Сабля была глубоко всажена в его сердце. Мы похоронили его на холме около замка.
Значит, он умер. Умер на самом деле. Все это время I мне еще казалось, что он может быть жив. Но теперь я был уверен, и эта уверенность помогла мне каким-то образом освободиться от этой мысли. Все изменилось, я был свободен от своего творца и принял правду о том, I кто я есть на самом деле. У Коринфского водопада, где я настиг очередную жертву — крестьянского мальчика, меня нашел Ловлас. Мы тепло обнялись, и ни один из нас не упомянул о моем стремительном отъезде из Константинополя.
— Продолжим предаваться пороку? — спросил Ловлас.
Я улыбнулся.
— Будем порочны, как сам грех, — ответил я.
Мы вернулись в Афины. Мы были скрыты от посторонних глаз, предаваясь нашим обоюдным удовольствиям, страх и чувство вины стали забытыми словами, и еще не существовало таких развратников, как мы. Как утверждал Ловлас, с нами не могли сравниться даже отъявленные повесы времен Реставрации. Новые грани наслаждений открылись мне, и я все больше пьянел от веселых компаний, секса и хорошего вина. И, конечно, крови. Мой стыд, казалось, навсегда сгорел в пламени разврата. Моя жестокость теперь казалась привлекательной, и я любил ее, я обнаружил, что точно так же я люблю эти голубые небеса и пейзажи Греции, как некий экзотический рай, который я сделал своим собственным. Мой старый мир казался неимоверно далеким от меня. Ободренный Ловласом, я начал думать, что прошлое исчезло навсегда.
Но иногда, искупавшись в море и сидя одиноко на скале, рассеянно глядя на водную гладь, я слышал его зов. Ловлас, который презирал такие настроения, считая их ханжеством, откровенно проклинал меня за мое уныние и вовлекал меня во все новые разгулы; и все же часто в такие моменты именно его ободрение больше всего раздражало меня. Иногда, когда я чувствовал тоску по дому, он напоминал мне о тайне, мрачной правде и угрожал тем, что в Англии это может выдать меня.
— А в Греции? — спрашивал я.
— Никогда, сэр, — ответил как-то Ловлас. — Если вы спрячете свое сокровенное в надежный футляр из свиной кожи.
Я настаивал на объяснении, но он лишь рассмеялся.
— Нет, Байрон, ваша душа еще слишком уязвима. Но придет то время, когда вы весь пропитаетесь кровью. И тогда поезжайте в Англию, но сейчас, ей-богу, уже почти ночь, давайте займемся нашим рискованным делом и пойдем рыскать по городу в поисках жертв.
Я запротестовал, но Ловлас взмахнул руками.
— Байрон, умоляю, давайте закончим наши дела, прошу!
Тотчас он набросил на себя плащ и начал насвистывать мотив оперной арии, и я понял, что он упивается властью надо мной.
Разговор недолго тревожил меня, ничто не беспокоило меня, было слишком много разного рода удовольствий, которые нужно было постичь. Как любовник перенимает любовный опыт от куртизанки, так и я учился искусству пить кровь. Я учился входить в сны своих жертв, управлять собственным сном, гипнотизировать и порождать миражи и предметы желаний. Я изучил, как создавать вампиров, в какие различные типы можно трансформировать свои жертвы — в зомби, чьи мертвые глаза я видел в замке паши; в вурдалаков, таких как Горгиу и его семья; и, что возможно крайне редко, в хозяев, повелителей Смерти, к этому типу созданий принадлежал я сам.
— Будьте осторожны, выбирая того, кого хотите удостоить этой чести, — предостерег меня как-то Ловлас. — Знаете ли вы или нет, но в смерти, как и в жизни, есть своя аристократия. — Он улыбнулся. — Вы, Байрон, могли бы быть королем.
Я пожал плечами в ответ на лесть Ловласа.
— Пусть все короли катятся в ад, — сказал я. — Я не такой тори, как ты. Если б я мог, то научил бы камни восставать против тирании. Я буду убивать, но не порабощать.
Ловлас с презрением сплюнул.
— А в чем разница?
Я холодно посмотрел на него.
— Я думал, что это достаточно очевидно. Я должен пить кровь или умереть, ты сам говорил мне, Ловлас; мы хищники, мы не можем пренебрегать потребностями своего естества. Но разве это естественно — делать из наших жертв рабов? Надеюсь, что это не так. Я не буду таким, как мой создатель, окруживший себя безмозглыми рабами, не имеющими возможности искупления ни в любви, ни в надежде.
— Как? Ты думаешь, ты уже не стал таким, как он?
Ловлас оскалился, но я игнорировал его насмешливый вопрос, его фамильярные намеки на какую-то страшную тайну. Потому что теперь я ощущал себя сильным и знал, что его власть не распространяется на меня. Я даже стал сомневаться, что Ловлас знает какую-то тайну. Я думал, что теперь понимаю, чем стал, — и не чувствовал отвращения к самому себе, только радость и силу. Кроме того, я чувствовал себя свободным, настолько свободным, что не мог даже представить себе этого, и я доверился ощущению свободы, которое было таким же безграничным и неукротимым, как море.
Или это мне только казалось.
Лорд Байрон затих и долго молча смотрел на тени, отбрасываемые пламенем свечи. Затем он налил себе бокал вина и залпом выпил его. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо:
— Однажды вечером я шел по узкой улице, заполненной людьми. Незадолго до этого я вдоволь напился и не испытывал жажды — только приятную полноту в своих венах. Но вдруг среди уличного зловония я уловил чистейший запах из всех, что я когда-либо знал. Я не могу описать его, — он взглянул на Ребекку, — если я даже и смог бы передать этот аромат на словах, я сказал бы, что в нем было что-то такое, что недоступно смертному. Драгоценный, чувственный — совершенный.
— Это был запах крови? — спросила Ребекка.
— Да. — Лорд Байрон кивнул. — Но… только ли крови? Нет, больше чем крови. Он вызывал во мне такое страстное желание, что, казалось, пронзал меня насквозь. Я стоял на середине улицы и глубоко вдыхал его. Я увидел ребенка на руках у женщины, этот запах исходил от него. Я шагнул вперед, но женщина пошла прочь, и, когда я добрался до того места, где она стояла, ее и след простыл. Я снова вдохнул, запах исчез. Тогда я, спотыкаясь, в отчаянии бросился вниз по улице и увидел женщину впереди себя, ту самую женщину, и во второй раз она словно растворилась в воздухе. Я пытался разыскать ее, но запах крови вскоре исчез, и я остался наедине со своей болью. Я вел поиски этого ребенка всю ночь. Но лицо матери было скрыто под капюшоном, а ребенок походил на других детей такого же возраста, наконец я отчаялся и прекратил поиски.
С тяжелым чувством я покинул Афины. На высокой скале над морем возвышался храм, в котором я любил бродить, чтобы привести в порядок свои мысли, но этой ночью его тишина была как насмешка, и я ничего не чувствовал, кроме голода, терзавшего меня. Запах крови стоял в ноздрях. Я знал с уверенностью, казавшейся откровением, что никогда не буду по-настоящему счастлив, пока не попробую этой крови. Я поднялся и отвязал лошадь, чтобы отправиться на поиски ребенка. В этот момент я увидел Ловласа. Он стоял между двумя колоннами, и рассвет за его спиной был кровавого цвета. Он подошел ко мне, заглянул в мои глаза и вдруг рассмеялся. Он похлопал меня по плечу.
— Примите мои поздравления, — сказал он.
— С чем? — медленно спросил я.
— Как, сэр, с вашим ребенком, конечно.
— С ребенком, Ловлас?
— Да, Байрон, с ребенком. — Он вновь похлопал меня по плечу. — Одна из ваших шлюх родила вам ублюдка.
Я облизнул пересохшие губы.
— Откуда вы знаете? — медленно спросил я.
— Потому что, Байрон, я видел, как вы бегали всю ночь по городу, как сука при течке. Это безошибочный знак, сэр, среди представителей нашего рода, что родился ребенок.
Я содрогнулся от ужаса.
— Почему? — спросил я, ища в глазах Ловласа хоть какой-нибудь признак надежды. Но надежды там не было.
— Я думаю, сэр, что вы теперь не сможете отрицать эту роковую правду. — Он рассмеялся. — Я называю ее роковой, хотя она для меня и яйца выеденного не стоит. — Он осклабился. — Но вы, сэр, отвергая свое естество, еще не утратили принципы. Послушайте, Байрон, вы слишком самонадеянны при сложившихся обстоятельствах, черт возьми.
Медленно я подошел к нему и схватил за горло.
— Рассказывай, — прошипел я.
Ловлас задыхался, но я не ослабил хватку.
— Скажи мне, — прошептал я вновь, — скажи мне, что то, на что ты намекал, неправда.
— Я не могу тебе этого сказать, — сдавленно произнес Ловлас. — Я бы скрывал это от тебя и дальше, видя, как мало твоя душа погрязла в пороке, но от этого не будет пользы, ты должен знать правду. Так знай же, Байрон, такова судьба твоего естества. — Он замолк и ухмыльнулся. — Тот, в ком течет твоя кровь, самый желанный плод для тебя.
— Нет.
— Да! — с воодушевлением крикнул Ловлас. Я встряхнул головой.
— Это неправда.
— Ты почуял его, этот великолепный аромат, разве не так? Даже сейчас ты чувствуешь его. Он сведет тебя : ума, я видел это раньше.
— А ты, ты испытываешь то же самое? Ловлас пожал плечами, покручивая ус.
— Я никогда особенно не любил детей.
— Но… твоя собственная плоть и кровь…
— Ммм… — Ловлас причмокнул. — Поверьте мне, Байрон, эти маленькие ублюдки созданы для самого взысканного, ни с чем не сравнимого удовольствия.
Я схватил его за горло.
— Оставь меня, — произнес я.
Ловлас открыл рот, чтобы отпустить новую шутку, но встретившись со мной взглядом, медленно опустил глаза, и я понял, что, несмотря на боль, моя сила не уменьшилась. Но разве то, что я знал об этом, могло помочь мне? Мои силы могли лишь помочь мне примириться с судьбой.
— Оставь меня, — вновь прошептал я.
Я оттолкнул Ловласа так, что он пошатнулся и упал, после чего, слыша удаляющийся стук копыт его лошади, я уселся в одиночестве на краю утеса. Целый день я боролся со своей жаждой крови моего ребенка.
— Он сказал вам правду? — мягко спросила Ребекка.
Лорд Байрон пристально посмотрел на нее. Его глаза сверкали.
— О да, — произнес он.
— И что было потом?..
— Потом?
Ребекка пристально смотрела на него. Она обхватила шею руками и проглотила ком, подступивший к горлу.
— Ничего, — сказала она.
Лорд Байрон слабо улыбнулся ей в ответ, затем отвел глаза и уставился вдаль.
— Все изменилось после того, что Ловлас рассказал мне, — заговорил он. — Весь вечер, глядя на волны, мне казалось, что я вижу отрубленную окровавленную руку, она подзывала меня. Я бредил и знал тогда, что был гораздо больше похож на пашу, чем мог себе представить, а я так этого боялся. Я вернулся в Афины и нашел Ловласа. Я не чувствовал более запаха крови своего ребенка, но я боялся и желал этого все время.
— Я должен уехать, — сказал я Ловласу тем же вечером. — Я должен покинуть Афины немедленно. Это не терпит отлагательства.
Ловлас пожал плечами.
— И ты уедешь из Греции? Я кивнул.
— В таком случае куда же ты поедешь? Я задумался.
— В Англию, — ответил я наконец. — Я должен достать деньги и уладить свои дела. Затем, когда это будет сделано, я снова уеду, подальше от тех, в ком течет моя • кровь.
— Твоя сестра в Англии?
— Да, — Я кивнул. — Мать. И сестра, сводная сестра.
— Разница небольшая. Избегай их обеих.
— Да, конечно. — Я закрыл лицо ладонями. — Конечно.
Ловлас взял меня за руки.
— Когда ты будешь готов, — прошептал он, — снова присоединяйся ко мне, и мы возобновим наши похождения. Ты редкое создание, Байрон. Когда твоя душа почернеет от порока, ты станешь таким вампиром, каких я еще не видывал.
Я поднял глаза и посмотрел на него.
— А где будешь ты? — спросил я. Ловлас начал напевать мотив своей любимой оперной арии.
— В единственном месте, созданном для развлечений, — в Италии.
— Я присоединюсь к тебе, — сказал я. Ловлас поцеловал меня.
— Превосходно! — воскликнул он. — Но, Байрон, возвращайся скорей, не задерживайся в Англии. Останься ты там надолго, и сразу почувствуешь, как тяжело, невозможно уехать оттуда.
Я кивнул.
— Понимаю, — сказал я.
— У меня есть знакомая девушка в Лондоне. Она из нашей породы. — Он подмигнул. — Очаровательнейшая чертовка. Я напишу ей. Она будет тебя сопровождать, я надеюсь.
Он снова поцеловал меня.
— Она будет наставлять тебя, пока меня не будет рядом. — Он улыбнулся. — Не задерживайся, Байрон. Я потратил слишком много времени на поиски такого приятного товарища, как ты. Черт возьми, сэр, какую оргию мы закатим, когда снова будем вместе. А теперь, — он поклонился, — с Богом. Встретимся в Италии.
С этими словами он оставил меня, а спустя неделю я и сам покинул Афины. Путешествие, как вы сами можете представить, было не из приятных. Ни один день не прошел без того, чтобы я не думал о том, чтобы сойти с корабля, поселиться в каком-нибудь городе и никогда не возвращаться в Англию вновь. Но я нуждался в деньгах и испытывал тоску по моим друзьям, по моему дому и по последней возможности увидеть родину. Я испытывал также тоску по матери, по Августе, своей сестре, но мысли о них я старался изгнать из головы. Наконец после путешествия, длившегося месяц, и двух лет, проведенных за границей, после того как полностью преобразилась моя жизнь, я вновь вступил на берег Англии.
Глава 9
Среди рассеяний, обыкновенно сопровождающих, лондонскую зиму, между различными партиями законодателей хорошего тона, появился один человек, более заметный по необыкновенным качествам, нежели по высокому состоянию. Он равнодушно смотрел на веселье, его окружавшее, и, казалось, не мог его разделять. По-видимому, его внимание привлекал один только звонкий хохот красавиц, который мгновенно умолкал от одного его взгляда, и внезапный страх наполнял тогда сердца, прежде предававшиеся беспечной радости. Никто не мог объяснить причины этого таинственного чувства: некоторые приписывали оное его мертвым глазам, которые, устремляясь на лицо особы, перед ним находящейся, казалось, не проходили во глубину, не проникали во внутренность сердца одним быстрым взглядом, — но бросали какой-то свинцовый луч, тяготевший на поверхности, не имея силы проникнуть далее. Странность характера открыла ему вход во все дома; все его желали видеть, и те, которые привыкли к сильным впечатлениям и теперь чувствовали тягость скуки, радовались, имея перед собой предмет, способный привлечь их внимание. Несмотря на мертвенный цвет его лица, коего черты и очерк были прекрасны, но которое никогда не разогревалось ни румянцем скромности, ни пламенем сильных страстей, многие из самолюбивых красавиц старались привлечь его внимание и выиграть хотя что-нибудь, похожее на привязанность. Леди Мерсер, известная слабым поведением со времени замужества, захотела расставить ему сети и только что не одевалась в арлекинское платье, желая им быть замеченною…
Дж. Полидори. «Вампир» (пер. П. Е. Киреевского )
Я должен был посетить Англию до того, как сбудется проклятие, висевшее надо мной. Я был один у матери, два этих года она прожила в Ньюстеде, нашем родовом гнезде. Я знал, с каким нетерпением она ждет моего возвращения. Но я не должен был встречаться с ней. Драгоценный аромат крови, который я впервые почувствовал в Афинах, мог бы оказаться роковым для нас обоих. Поэтому я остался в Лондоне, чтобы решить свои дела и повидать друзей. Один мой знакомый спросил, не написал ли я что-нибудь во время путешествия. Я показал ему рукопись «Паломничества Чайльд-Гарольда». Он пришел на следующий день, полный восторга и удивления.
— Пожалуйста, не обижайся, — сказал он, — но мне показалось, что в Чайльд-Гарольде ты изобразил себя. — Он прищурился, словно изучая меня. — Бледный прекрасный странник, погруженный в мрачные раздумья о смерти и тленности этого мира, приносящий несчастье своим близким. Да, это произведение обязательно должно быть опубликовано. — Он снова изучающе посмотрел на меня и нахмурился. — Ты знаешь, Байрон, в тебе есть что-то странное, необычное. Я раньше этого никогда не замечал. — Он усмехнулся и похлопал меня по плечу. — Обязательно опубликуй свою поэму. Она прославит тебя.
Когда он ушел, я рассмеялся его неведению, затем накинул пальто и выскользнул на улицу. Почти каждую ночь я совершал подобные прогулки. Моя жажда становилась все сильнее. Она разгоралась с каждой минутой, предвещая невиданные наслаждения и превращая все остальные радости жизни в ничто. Однако, даже когда я утолял жажду, я знал, что уничтожаю себя, и все же испытывал огромную радость. С ростом луны усиливалась моя жажда крови матери. Иногда я приказывал закладывать экипаж в Ньюстед, но в последний момент менял решение и шел на поиски новой жертвы. Но я знал, что когда-нибудь поддамся искушению. Почти через месяц после моего приезда пришло известие о болезни матери. Я сразу же сел в экипаж и выехал. Ужас и желание, которые я испытывал, невозможно было описать словами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35