Он сидел и наблюдал за Пабло, стараясь прийти к какому-нибудь решению.— Ты моя большая хорошая лошадка, — говорил в темноте Пабло гнедому жеребцу с белой отметиной. — Ты мой белолобый красавчик. У тебя шея выгнута, как виадук в моем городе. — Он сделал паузу. — Нет, выгнута круче и еще красивее. — Лошадь щипала траву, то и дело отводя голову в сторону, потому что человек своей болтовней раздражал ее. — Ты не то что какой-нибудь дурак или женщина, — говорил Пабло гнедому жеребцу. — Ты, ты, ах ты, моя большая лошадка. Ты не то что женщина, похожая на раскаленную каменную глыбу. Или девчонка со стриженой головой, неуклюжая, как только что народившийся жеребенок. Ты не оскорбишь, и не солжешь, и все понимаешь. Ты, ах ты, моя хорошая большая лошадка!Роберту Джордану было бы очень интересно услышать, о чем говорил Пабло с гнедым жеребцом, но услышать ему не пришлось, так как, убедившись, что Пабло пришел сюда только проверить, все ли в порядке, и решив, что убивать его сейчас было бы неправильно и неразумно, он встал и пошел назад, к пещере. Пабло еще долго оставался на поляне, разговаривая с лошадью. Лошадь не понимала его слов и только по тону чувствовала, что это слова ласки, но она целый день провела в загоне, была голодна, ей не терпелось поскорей общипать всю траву кругом, насколько хватало веревки, и человек раздражал ее. Наконец Пабло перенес колышек в другое место и снова стал возле лошади, но теперь уже молча. Лошадь продолжала пастись, довольная, что человек больше не докучает ей. 6 Роберт Джордан сидел у очага на табурете, обитом сыромятной кожей, и слушал, что говорит женщина. Она мыла посуду, а девушка, Мария, вытирала ее и потом, опустившись на колени, ставила в углубление в стене, заменявшее полку.— Странно, — сказала женщина. — Почему Эль Сордо не пришел? Ему уже с час как пора быть здесь.— Ты посылала за ним?— Нет. Но он всегда приходит по вечерам.— Может быть, он занят? Какое-нибудь дело?— Может быть, — сказала она. — Если не придет, надо будет завтра пойти к нему.— Да. А это далеко?— Нет. Прогуляемся. Мне это не мешает, я засиделась.— Можно, я тоже пойду? — спросила Мария. — Можно, Пилар?— Да, красавица, — сказала женщина, потом повернула к Роберту Джордану свое широкое лицо. — Правда, она хорошенькая? — спросила она Роберта Джордана. — Как на твой вкус? Немножко тоща, пожалуй?— На мой вкус, хороша, — сказал Роберт Джордан. Мария зачерпнула ему кружкой вина.— Выпей, — сказала она. — Тогда я покажусь тебе еще лучше. Надо выпить много вина, чтобы я казалась красивой.— Тогда я больше не буду пить, — сказал Роберт Джордан. — Ты и так красивая, и не только красивая.— Вот как надо говорить, — сказала женщина. — Ты говоришь, как настоящий мужчина. А какая же она еще?— Умная, — нерешительно сказал Роберт Джордан.Мария фыркнула, а женщина грустно покачала головой.— Как ты хорошо начал, дон Роберто, и чем ты кончил!— Не зови меня дон Роберто.— Это я в шутку. Мы и Пабло шутя зовем дон Пабло. И Марию сеньоритой — тоже в шутку.— Я не люблю таких шуток, — сказал Роберт Джордан. — Во время войны все мы должны называть друг друга по-серьезному — camarada. С таких шуток начинается разложение.— Для тебя политика вроде бога, — поддразнила его женщина. — И ты никогда не шутишь?— Нет, почему. Я очень люблю пошутить. Но обращение к человеку — с этим шутить нельзя. Это все равно что флаг.— А я и над флагом могу подшутить. Чей бы он ни был, — засмеялась женщина. — По-моему, шутить можно надо всем. Старый флаг, желтый с красным, мы называли кровь с гноем. А республиканский, в который добавили лилового, называем кровь, гной и марганцовка. Так у нас шутят.— Он коммунист, — сказала Мария. — Они все очень серьезные.— Ты коммунист?— Нет, я антифашист.— С каких пор?— С тех пор как понял, что такое фашизм.— А давно это?— Уже лет десять.— Не так уж много, — сказала женщина. — Я двадцать лет республиканка.— Мой отец был республиканцем всю свою жизнь, — сказала Мария. — За это его и расстреляли.— И мой отец был республиканцем всю свою жизнь. И дед тоже, — сказал Роберт Джордан.— В какой стране?— В Соединенных Штатах.— Их расстреляли? — спросила женщина.— Que va, — сказала Мария. — Соединенные Штаты — республиканская страна. Там за это не расстреливают.— Все равно хорошо иметь дедушку-республиканца, — сказала женщина. — Это значит, порода хорошая.— Мой дед был членом Национального комитета республиканской партии, — сказал Роберт Джордан.Это произвело впечатление даже на Марию.— А твой отец все еще служит Республике? — спросила Пилар.— Нет. Он умер.— Можно спросить, отчего он умер?— Он застрелился.— Чтобы не пытали? — спросила женщина.— Да, — сказал Роберт Джордан. — Чтобы не пытали.Мария смотрела на него со слезами на глазах.— У моего отца, — сказала она, — не было оружия. Как я рада, что твоему отцу посчастливилось достать оружие.— Да. Ему повезло, — сказал Роберт Джордан. — Может, поговорим о чем-нибудь другом?— Значит, у нас с тобой одинаковая судьба, — сказала Мария.Она дотронулась до его руки и посмотрела ему в лицо. Он тоже смотрел в ее смуглое лицо и в глаза, которые до сих пор казались ему не такими юными, как ее лицо, а теперь вдруг стали и голодными, и юными, и жадными.— Вас можно принять за брата и сестру, — сказала женщина. — Но, пожалуй, ваше счастье, что вы не брат и сестра.— Теперь я знаю, что такое со мной, — сказала Мария. — Теперь мне все стало понятно.— Que va, — сказал Роберт Джордан и, протянув руку, погладил ее по голове.Весь день ему хотелось сделать это, но теперь, когда он это сделал, что-то сдавило ему горло. Она повела головой и улыбнулась, подняв на него глаза, и он чувствовал под пальцами густую и в то же время шелковистую щеточку ее стриженых волос. Потом пальцы скользнули с затылка на шею, и он отнял руку.— Еще, — сказала она. — Мне весь день хотелось, чтобы ты так сделал.— В другой раз, — сказал Роберт Джордан, и его голос прозвучал глухо.— А я? — загудела жена Пабло. — Прикажете мне сидеть и смотреть на вас? Что же я, по-вашему, совсем бесчувственная, что ли? Нет, ошибаетесь. Хоть бы Пабло вернулся, на худой конец и он сойдет.Мария уже не обращала внимания ни на нее, ни на остальных, которые при свете играли за столом в карты.— Хочешь вина, Роберто? — спросила она.— Да, — сказал он. — Почему не выпить?— Вот и будет у тебя такой же пьянчуга, как и у меня, — сказала жена Пабло. — И вино-то он пьет какое-то чудное. Слушай-ка, Ingles англичанин (исп.)
.— Не Ingles. Американец.— Хорошо. Слушай, американец. Где ты будешь спать?— На воздухе. У меня спальный мешок.— Ну что ж, — сказала она. — Ночь ясная.— Да, будет холодно.— Значит, на воздухе, — сказала она. — Ну, спи на воздухе. А твои тюки пусть спят здесь, со мной.— Хорошо, — сказал Роберт Джордан.— Оставь нас на минуту, — сказал он девушке и положил ей руку на плечо.— Зачем?— Я хочу поговорить с Пилар.— Мне непременно надо уйти?— Да.— Ну что? — спросила жена Пабло, когда девушка отошла в угол, где висел бурдюк, и стала там, глядя на играющих в карты.— Цыган сказал, что я должен был… — начал он.— Нет, — перебила его женщина. — Он не прав.— Если это нужно… — спокойно и все-таки с трудом проговорил Роберт Джордан.— Ты бы это сделал, я знаю, — сказала женщина. — Нет, это не нужно. Я следила за тобой. Ты рассудил правильно.— Но если это понадобится…— Нет, — сказала женщина. — Говорю тебе, это не понадобится. У цыгана мозги набекрень.— Но слабый человек — опасный человек.— Нет. Ты не понимаешь. Он человек конченый, и никакой опасности от него быть не может.— Не понимаю.— Ты еще очень молод, — сказала она. — Когда-нибудь поймешь. — Потом девушке: — Иди сюда, Мария. Мы уже поговорили.Девушка подошла к ним, и Роберт Джордан протянул руку и погладил ее по волосам. Она повела головой, точно котенок. Потом ему показалось, что она сейчас заплачет. Но она тотчас же подобрала губы и с улыбкой взглянула на него.— Спать, спать тебе пора, — сказала женщина Роберту Джордану. — Ты проделал большой путь за сегодняшний день.— Хорошо, — сказал Роберт Джордан. — Пойду достану свой спальный мешок. 7 Он спал в мешке, и когда он проснулся, ему почудилось, что он спит уже очень давно. Он разложил свой мешок недалеко от входа в пещеру, у подножия скалы, защищавшей его от ветра; когда он лег, все мышцы у него сводило от усталости, ноги болели, спину и плечи ломило так, что лесная земля показалась ему мягкой, и томительно-сладко было вытянуться в теплом, подбитом фланелью мешке; но он заворочался во сне и, ворочаясь, наткнулся на револьвер, который был привязан шнуром к его руке и лежал рядом с ним. Проснувшись, он не сразу понял, где он, потом вспомнил, вытащил револьвер из-под бока и, чтобы опять заснуть, устроился поудобнее, обхватив рукой подушку, сооруженную из аккуратно свернутой одежды, в которую были засунуты его сандалии на веревочной подошве.Тут он почувствовал прикосновение к своему плечу и быстро обернулся, правой рукой схватившись за револьвер.— Это ты, — сказал он и, отпустив револьвер, выпростал обе руки из мешка и притянул ее к себе. Обнимая ее, он почувствовал, как она дрожит.— Забирайся в мешок, — сказал он тихо. — Тебе же холодно там.— Нет. Не надо.— Забирайся, — сказал он. — Потом поговорим.Она вся дрожала, и он одной рукой взял ее за руку, а другой опять легонько обнял. Она отвернула голову.— Иди сюда, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в затылок.— Я боюсь.— Нет. Не надо бояться. Иди сюда.— А как?— Просто влезай. Места хватит. Хочешь, я тебе помогу?— Нет, — сказала она, и вот она уже в мешке, и он крепко прижал ее к себе и хотел поцеловать в губы, но она спрятала лицо в его подушку и только крепко обхватила руками его шею. Потом он почувствовал, что ее руки разжались и она опять вся дрожит.— Нет, — сказал он и засмеялся. — Не бойся. Это револьвер. — Он взял его и переложил себе за спину.— Мне стыдно, — сказала она, не поворачивая головы.— Нет, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что?— Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь.— Нет. Зайчонок мой. Ну прошу тебя.— Не надо. Раз ты меня не любишь.— Я люблю тебя.— Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, — сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала.Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди.— Я не могу поцеловать тебя, — сказала она. — Я не умею.— Совсем это и не нужно.— Нет. Я хочу тебя поцеловать. Я все хочу делать.— Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо. Только на тебе слишком много надето.— Как же быть?— Я помогу тебе.— Теперь лучше?— Да. Гораздо. А тебе разве не лучше?— Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар.— Да.— Только не в приют. Я хочу с тобой.— Нет, в приют.— Нет. Нет. Нет. С тобой, и я буду твоя жена.Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски, что Роберт Джордан не мог больше выносить это и спросил:— Ты уже любила кого-нибудь?— Никогда.Потом вдруг сникнув, вся помертвев в его объятиях:— Но со мной делали нехорошее.— Кто?— Разные люди.Теперь она лежала неподвижно, застывшая, точно труп, отвернув голову.— Теперь ты не захочешь меня любить.— Я тебя люблю, — сказал он.Но что-то произошло в нем, и она это знала.— Нет, — сказала она, и голос у нее был тусклый и безжизненный. — Ты меня не будешь любить. Но, может быть, ты отвезешь меня в приют. И я буду жить в приюте, и никогда не буду твоей женой, и ничего вообще не будет.— Я тебя люблю, Мария.— Нет. Это неправда, — сказала она. Потом жалобно и с надеждой, словно цепляясь за последнее: — Но я никогда никого не целовала.— Так поцелуй меня.— Я хотела тебя поцеловать, — сказала она. — Но я не умею. Когда со мной это делали, я дралась так, что ничего не видела. Я сопротивлялась, пока… пока один не сел мне на голову, а я его укусила, — и тогда они завязали мне рот и закинули руки за голову, а остальные делали со мной нехорошее.— Я тебя люблю, Мария, — сказал он. — И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не смеет тронуть и не может. Никто тебя не трогал, зайчонок.— Ты правда так думаешь?— Я не думаю, я знаю.— И ты меня не разлюбил? — Она опять стала теплая рядом с ним.— Я тебя люблю еще больше.— Я постараюсь поцеловать тебя очень крепко.— Поцелуй меня чуть-чуть.— Я не умею.— Ну просто поцелуй.Она целовала его в щеку.— Не так.— А куда же нос? Я всегда про это думала — куда нос?— Ты поверни голову, вот. — И тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем вплотную к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости, полный только огромного наслаждения, и он сказал: — Мой маленький зайчонок. Моя любимая. Моя длинноногая радость.— Как ты сказал? — спросила она как будто откуда-то издалека.— Моя радость, — сказал он.Так они лежали, и он чувствовал, как ее сердце бьется около его сердца, и своей ногой легонько поглаживал ее ногу.— Ты пришла босиком, — сказал он.— Да.— Значит, ты знала, что ляжешь тут?— Да.— И не боялась?— Боялась. Очень. Но еще больше боялась, как это будет, если снимать башмаки.— Который теперь час, ты не знаешь?— Нет. А разве у тебя нет часов?— Есть. Но они за твоей спиной.— Достань их.— Не хочу.— Так посмотри через мое плечо.Было ровно час. Циферблат ярко светился в темноте мешка.— У тебя подбородок колется.— Прости. Мне нечем побриться.— Мне нравится так. У тебя борода светлая?— Да.— И она вырастет длинная?— Не успеет до моста. Мария, слушай. Ты…— Что я?— Ты хочешь?— Да. Все. Я хочу все. Если у нас с тобой будет все, может быть, станет так, как будто того, другого, не было.— Это ты сама надумала?— Нет. Я думала, но это Пилар мне так сказала.— Она мудрая.— И еще одно, — совсем тихо проговорила Мария. — Она велела мне сказать тебе, что я не больна. Она понимает во всем этом, и она велела сказать тебе.— Она велела сказать мне?— Да. Я с ней говорила и сказала, что я тебя люблю. Я тебя полюбила, как только увидела сегодня, я тебя всегда любила, еще до того, как встретила, и я сказала Пилар, и она сказала, если только я когда-нибудь буду говорить с тобой обо всем, что было, я должна сказать тебе, что я не больна. А про то, другое, она мне уже давно сказала. Вскоре после поезда.— Что же она сказала?— Она сказала, что человеку ничего нельзя сделать, если его душа против, и что, если я кого полюблю, будет так, как будто того вовсе не было. Понимаешь, мне тогда хотелось умереть.— То, что она сказала, — правда.— А теперь я рада, что не умерла. Я так рада, что я не умерла. Ты будешь меня любить?— Да. Я и теперь тебя люблю.— И я буду твоя жена?— Когда занимаешься таким делом, нельзя иметь жену. Но сейчас ты моя жена.— Раз сейчас, значит, и всегда так будет. Сейчас я твоя жена?— Да, Мария. Да, мой зайчонок.Она прижалась к нему еще теснее, и ее губы стали искать его губы, и нашли, и приникли к ним, и он почувствовал ее, свежую, и гладкую, и молодую, и совсем новую, и чудесную своей обжигающей прохладой, и непонятно откуда взявшуюся здесь, в этом мешке, знакомом и привычном, как одежда, как башмаки, как его долг, и она сказала несмело:— Давай теперь скорее сделаем так, чтобы то все ушло.— Ты хочешь?— Да, — сказала она почти исступленно. — Да. Да. Да. 8 Ночь была холодная, и Роберт Джордан спал крепко. Один раз он проснулся и, пошевелившись, почувствовал, что девушка рядом свернулась комочком, спиной к нему, и дышит легко и ровно; и, втянув голову в мешок, подальше от ночного холода и твердого, утыканного звездами неба и студеного воздуха, забиравшегося в ноздри, он поцеловал в темноте ее гладкое плечо. Она не проснулась, и он перевернулся на другой бок и, высунув голову снова на холод, с минуту полежал еще, наслаждаясь тягучей, разнеживающей усталостью и теплым, радостным касанием двух тел, а потом вытянул ноги во всю длину мешка и тут же снова скатился в сон.Он проснулся опять, когда забрезжил день и девушки уже не было с ним. Он понял это, как только проснулся, и, протянув руку, нащупал место, согретое ее телом. Он посмотрел на пещеру: попона над входом заиндевела за ночь, а из трещины в скале шел легкий серый дымок, означавший, что в очаге развели огонь.Из лесу вышел человек в одеяле, накинутом на голову на манер пончо.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'По ком звонит колокол'
1 2 3 4 5 6 7 8 9
.— Не Ingles. Американец.— Хорошо. Слушай, американец. Где ты будешь спать?— На воздухе. У меня спальный мешок.— Ну что ж, — сказала она. — Ночь ясная.— Да, будет холодно.— Значит, на воздухе, — сказала она. — Ну, спи на воздухе. А твои тюки пусть спят здесь, со мной.— Хорошо, — сказал Роберт Джордан.— Оставь нас на минуту, — сказал он девушке и положил ей руку на плечо.— Зачем?— Я хочу поговорить с Пилар.— Мне непременно надо уйти?— Да.— Ну что? — спросила жена Пабло, когда девушка отошла в угол, где висел бурдюк, и стала там, глядя на играющих в карты.— Цыган сказал, что я должен был… — начал он.— Нет, — перебила его женщина. — Он не прав.— Если это нужно… — спокойно и все-таки с трудом проговорил Роберт Джордан.— Ты бы это сделал, я знаю, — сказала женщина. — Нет, это не нужно. Я следила за тобой. Ты рассудил правильно.— Но если это понадобится…— Нет, — сказала женщина. — Говорю тебе, это не понадобится. У цыгана мозги набекрень.— Но слабый человек — опасный человек.— Нет. Ты не понимаешь. Он человек конченый, и никакой опасности от него быть не может.— Не понимаю.— Ты еще очень молод, — сказала она. — Когда-нибудь поймешь. — Потом девушке: — Иди сюда, Мария. Мы уже поговорили.Девушка подошла к ним, и Роберт Джордан протянул руку и погладил ее по волосам. Она повела головой, точно котенок. Потом ему показалось, что она сейчас заплачет. Но она тотчас же подобрала губы и с улыбкой взглянула на него.— Спать, спать тебе пора, — сказала женщина Роберту Джордану. — Ты проделал большой путь за сегодняшний день.— Хорошо, — сказал Роберт Джордан. — Пойду достану свой спальный мешок. 7 Он спал в мешке, и когда он проснулся, ему почудилось, что он спит уже очень давно. Он разложил свой мешок недалеко от входа в пещеру, у подножия скалы, защищавшей его от ветра; когда он лег, все мышцы у него сводило от усталости, ноги болели, спину и плечи ломило так, что лесная земля показалась ему мягкой, и томительно-сладко было вытянуться в теплом, подбитом фланелью мешке; но он заворочался во сне и, ворочаясь, наткнулся на револьвер, который был привязан шнуром к его руке и лежал рядом с ним. Проснувшись, он не сразу понял, где он, потом вспомнил, вытащил револьвер из-под бока и, чтобы опять заснуть, устроился поудобнее, обхватив рукой подушку, сооруженную из аккуратно свернутой одежды, в которую были засунуты его сандалии на веревочной подошве.Тут он почувствовал прикосновение к своему плечу и быстро обернулся, правой рукой схватившись за револьвер.— Это ты, — сказал он и, отпустив револьвер, выпростал обе руки из мешка и притянул ее к себе. Обнимая ее, он почувствовал, как она дрожит.— Забирайся в мешок, — сказал он тихо. — Тебе же холодно там.— Нет. Не надо.— Забирайся, — сказал он. — Потом поговорим.Она вся дрожала, и он одной рукой взял ее за руку, а другой опять легонько обнял. Она отвернула голову.— Иди сюда, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в затылок.— Я боюсь.— Нет. Не надо бояться. Иди сюда.— А как?— Просто влезай. Места хватит. Хочешь, я тебе помогу?— Нет, — сказала она, и вот она уже в мешке, и он крепко прижал ее к себе и хотел поцеловать в губы, но она спрятала лицо в его подушку и только крепко обхватила руками его шею. Потом он почувствовал, что ее руки разжались и она опять вся дрожит.— Нет, — сказал он и засмеялся. — Не бойся. Это револьвер. — Он взял его и переложил себе за спину.— Мне стыдно, — сказала она, не поворачивая головы.— Нет, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что?— Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь.— Нет. Зайчонок мой. Ну прошу тебя.— Не надо. Раз ты меня не любишь.— Я люблю тебя.— Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, — сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала.Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди.— Я не могу поцеловать тебя, — сказала она. — Я не умею.— Совсем это и не нужно.— Нет. Я хочу тебя поцеловать. Я все хочу делать.— Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо. Только на тебе слишком много надето.— Как же быть?— Я помогу тебе.— Теперь лучше?— Да. Гораздо. А тебе разве не лучше?— Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар.— Да.— Только не в приют. Я хочу с тобой.— Нет, в приют.— Нет. Нет. Нет. С тобой, и я буду твоя жена.Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски, что Роберт Джордан не мог больше выносить это и спросил:— Ты уже любила кого-нибудь?— Никогда.Потом вдруг сникнув, вся помертвев в его объятиях:— Но со мной делали нехорошее.— Кто?— Разные люди.Теперь она лежала неподвижно, застывшая, точно труп, отвернув голову.— Теперь ты не захочешь меня любить.— Я тебя люблю, — сказал он.Но что-то произошло в нем, и она это знала.— Нет, — сказала она, и голос у нее был тусклый и безжизненный. — Ты меня не будешь любить. Но, может быть, ты отвезешь меня в приют. И я буду жить в приюте, и никогда не буду твоей женой, и ничего вообще не будет.— Я тебя люблю, Мария.— Нет. Это неправда, — сказала она. Потом жалобно и с надеждой, словно цепляясь за последнее: — Но я никогда никого не целовала.— Так поцелуй меня.— Я хотела тебя поцеловать, — сказала она. — Но я не умею. Когда со мной это делали, я дралась так, что ничего не видела. Я сопротивлялась, пока… пока один не сел мне на голову, а я его укусила, — и тогда они завязали мне рот и закинули руки за голову, а остальные делали со мной нехорошее.— Я тебя люблю, Мария, — сказал он. — И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не смеет тронуть и не может. Никто тебя не трогал, зайчонок.— Ты правда так думаешь?— Я не думаю, я знаю.— И ты меня не разлюбил? — Она опять стала теплая рядом с ним.— Я тебя люблю еще больше.— Я постараюсь поцеловать тебя очень крепко.— Поцелуй меня чуть-чуть.— Я не умею.— Ну просто поцелуй.Она целовала его в щеку.— Не так.— А куда же нос? Я всегда про это думала — куда нос?— Ты поверни голову, вот. — И тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем вплотную к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости, полный только огромного наслаждения, и он сказал: — Мой маленький зайчонок. Моя любимая. Моя длинноногая радость.— Как ты сказал? — спросила она как будто откуда-то издалека.— Моя радость, — сказал он.Так они лежали, и он чувствовал, как ее сердце бьется около его сердца, и своей ногой легонько поглаживал ее ногу.— Ты пришла босиком, — сказал он.— Да.— Значит, ты знала, что ляжешь тут?— Да.— И не боялась?— Боялась. Очень. Но еще больше боялась, как это будет, если снимать башмаки.— Который теперь час, ты не знаешь?— Нет. А разве у тебя нет часов?— Есть. Но они за твоей спиной.— Достань их.— Не хочу.— Так посмотри через мое плечо.Было ровно час. Циферблат ярко светился в темноте мешка.— У тебя подбородок колется.— Прости. Мне нечем побриться.— Мне нравится так. У тебя борода светлая?— Да.— И она вырастет длинная?— Не успеет до моста. Мария, слушай. Ты…— Что я?— Ты хочешь?— Да. Все. Я хочу все. Если у нас с тобой будет все, может быть, станет так, как будто того, другого, не было.— Это ты сама надумала?— Нет. Я думала, но это Пилар мне так сказала.— Она мудрая.— И еще одно, — совсем тихо проговорила Мария. — Она велела мне сказать тебе, что я не больна. Она понимает во всем этом, и она велела сказать тебе.— Она велела сказать мне?— Да. Я с ней говорила и сказала, что я тебя люблю. Я тебя полюбила, как только увидела сегодня, я тебя всегда любила, еще до того, как встретила, и я сказала Пилар, и она сказала, если только я когда-нибудь буду говорить с тобой обо всем, что было, я должна сказать тебе, что я не больна. А про то, другое, она мне уже давно сказала. Вскоре после поезда.— Что же она сказала?— Она сказала, что человеку ничего нельзя сделать, если его душа против, и что, если я кого полюблю, будет так, как будто того вовсе не было. Понимаешь, мне тогда хотелось умереть.— То, что она сказала, — правда.— А теперь я рада, что не умерла. Я так рада, что я не умерла. Ты будешь меня любить?— Да. Я и теперь тебя люблю.— И я буду твоя жена?— Когда занимаешься таким делом, нельзя иметь жену. Но сейчас ты моя жена.— Раз сейчас, значит, и всегда так будет. Сейчас я твоя жена?— Да, Мария. Да, мой зайчонок.Она прижалась к нему еще теснее, и ее губы стали искать его губы, и нашли, и приникли к ним, и он почувствовал ее, свежую, и гладкую, и молодую, и совсем новую, и чудесную своей обжигающей прохладой, и непонятно откуда взявшуюся здесь, в этом мешке, знакомом и привычном, как одежда, как башмаки, как его долг, и она сказала несмело:— Давай теперь скорее сделаем так, чтобы то все ушло.— Ты хочешь?— Да, — сказала она почти исступленно. — Да. Да. Да. 8 Ночь была холодная, и Роберт Джордан спал крепко. Один раз он проснулся и, пошевелившись, почувствовал, что девушка рядом свернулась комочком, спиной к нему, и дышит легко и ровно; и, втянув голову в мешок, подальше от ночного холода и твердого, утыканного звездами неба и студеного воздуха, забиравшегося в ноздри, он поцеловал в темноте ее гладкое плечо. Она не проснулась, и он перевернулся на другой бок и, высунув голову снова на холод, с минуту полежал еще, наслаждаясь тягучей, разнеживающей усталостью и теплым, радостным касанием двух тел, а потом вытянул ноги во всю длину мешка и тут же снова скатился в сон.Он проснулся опять, когда забрезжил день и девушки уже не было с ним. Он понял это, как только проснулся, и, протянув руку, нащупал место, согретое ее телом. Он посмотрел на пещеру: попона над входом заиндевела за ночь, а из трещины в скале шел легкий серый дымок, означавший, что в очаге развели огонь.Из лесу вышел человек в одеяле, накинутом на голову на манер пончо.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'По ком звонит колокол'
1 2 3 4 5 6 7 8 9