Ах, милый! Голоса в голове не от психотропного оружия, нет. От другого. Ну что же вы молчите? Вы же умеете говорить? Буду говорить вот с этим негром, с этим профилем, раз вы молчите.
Легла на пол, повернула голову к стене, говорит негромко.
Как хорошо сразу стало, как будто я маленькая у папы на руках, и от него так хорошо пахнет, бензином, в машине у него пахло всегда бензином… Вы, Митя, тоже вымойтесь, от вас будет хорошо пахнуть. Впрочем, не слушайте меня, не надо. Хотите, я научу вас говорить? О, я многое умею! Не верите? Я умею убеждать. И камни заговорят. Я актриса. Я выхожу на сцену, зал переполнен, зал купается, счастлив меня видеть, радуется мне. Вот я читаю монолог… (Поднимает и опускает руки.) Люди, львы, орлы и куропатки. Молчаливые рыбы, словом все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…
МОЛЧАНИЕ.
Ты понимаешь меня, правда? Я научу тебя говорить. Вот скажи: люди.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: львы.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: куропатки.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: звёзды. Ма-ма. Па-па. А теперь скажи: моя Родина Россия. (Митя молчит.) Вот, вот, уже получается! Вдруг подумала: а кто были они, эти, которые умерли? Мои мама и папа, так сказать? Странные люди, да? Он и она. Заблудились, шли и шли по России, вдруг пришли сюда, в этот дом, в этот город, к вам. И вдруг я упала, звезда, безымянная звезда. Почему у них в чемоданчике было это полотенце с петухами, эти тряпочки – и больше ничего. Вы не знаете, Митя? (Пауза.) Опять за окном шумы эти. Негр ходит, кран гудит, колокол в церкви звонит. (Смотрит на профиль на стене.) Хорошо как. Тепло. Спасибо. Спасибо, Митя. Пахнут листья замечательно. Детство. (Она лежит на полу, руку под щёку засунув.) Я хочу показать вам, какая я актриса. Чтобы вы поверили, что я удивительно талантлива, слышите? Мне надо, чтобы вы поверили! Да! Я сыграю вам наше прощание. Прощание будет в ближайшие дни. Я вам сыграю мою мечту, мою современницу! Да, да! Мечта всех актрис сыграть современницу! Итак, современница, которая приехала в маленький город и тут нашла что-то. Что-то важное. Да! Она разговорила вечно молчащего человека, научила немого говорить! Смотрите! Я играю!
Встала посреди комнаты за простыню, повешенной на бельевой верёвке. Отодвинула простынь, как занавес, прошла к балкону. Смотрит в окно.
Итак, она уезжала. Она пошла к трамвайному кольцу. Она пошла. Она – это я, вы понимаете, да? Итак – она. Смотрите внимательно, Митя.
Стоит у балкона, смотрит на трамвайное кольцо.
Толя приехал, поставил мотоцикл у дома, лёг между рельсами, закопался в листья.
(Говорит быстро, негромко, закрыв глаза.) Она взяла сумку с вещами, посмотрела на землю, на траву, примятую сумкой, поставила сумку в трамвае у окна и вдруг подумала в тысячный раз, что вся её жизнь – набор случайностей, глупостей, ненужностей, бессмысленной игры и даже вот эта поза, которую она приняла сейчас у окна в грязном трамвае уже была, была, была в каком-то фильме, она видела это, или это была её роль, сыгранная ею пошло, бездарно и глупо, ведь в жизни всё-всё иначе, чище, проще, не так выстроено, случайнее и от того красивее, и она уже хотела что-то сделать, повернуться иначе, посмотреть иначе, но не могла оторваться от окна, и подумала она: нет, это не роль, нет, я этого не играла, этого не было, неправда, хоть принимай красивую позу, хоть не принимай, это – жизнь, жизнь, жизнь, жизнь – застучали колёса трамвая.
МОЛЧАНИЕ.
Трамвай разогнался. Куда ты летишь, птица-тройка, куда ты, трамвайчик, трамвайчик сумасшедший, куда гонишь, куда колотишься, чего стучишь под окнами, чего гудишь, куда, куда?! – думала она. Трамвай разогнался, и на повороте у дома Мити её качнуло, она уцепилась за поручни крепче, трамвай пролетел, проскочил мимо окон Митиной квартиры, но она увидела, успела увидеть их всех на балконе: глупое лицо Натальи со слезами на глазах, как всегда плакала; руку Зорро, поднятую вверх, будто он сказать хотел: “Да за что мне муки такие, нет, нам всем, эх!”, а может, он просто помахать хотел на прощание, как всегда в своём усердном угождении каждому и всем – свойство маленького человека, помахать, как и положено по-русски; у Зорро пиджак клетчатый с чужого плеча; но главное, что она увидела, главное – Митя, глухонемой Митя, тот, кому она так много всего рассказала и который никому ничего не расскажет уже, стоял, смотрел на неё и удивлялся будто тому, за что она не любит и его, и их всех, и что она уезжает навсегда и никогда не вернётся уже; потом в поезде, застилая постель, она всё повторяла слова: “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, и снова, и снова в такт вагонным колёсам – “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”; но это было потом, а тогда через стекло трамвайное она увидела, как смотрел Митя на трамвай, будто в первый раз видел, что так, не боясь, водитель на повороте гонит трамвай; ей показалось, что и Толя стоит в глубине комнаты, в полумраке, тот Толя, её Толя, бедный Толя, раздавленный машиной, откуда он тут, он не мог быть там, она ещё подумала: “Их так много на балконе, а вдруг балкон обвалится?” – да, Толя, стоит и улыбается как тогда в гробу он лежал с удивлённой улыбкой, всё хорошо, Ларочка, говорил он ей, всё будет хорошо, хорошо, хорошо; что он узнал, от чего он удивился, почему Толя, доля, горя, воля; другой Толя лежал сейчас, наверное, под трамваем, в листьях, лежал и плакал, почему-то плакал, ей казалось, что ему стыдно и он плачет, грязные слёзы размазывает…
МОЛЧАНИЕ.
Но всё исчезло, вдруг исчез этот дом и эти люди. Трамвай катил, стучал. Мелькало другое за окнами. Другие окна, другие люди, новостройки. Ей казалось, будто весь город стоял у окон и провожал её взглядами, оторвавшись на секунду от забот от своих важных-преважных. И тогда, тогда она громко, на весь трамвай, спросила у кого-то – Всевышнего ли, у себя, у тех, кто в трамвае ехал – спросила: “Господи?! Да за что же я их так, бедных, ненавижу, за что?!”…
МОЛЧАНИЕ.
Лариса тряхнула головой. Шляпку поправила. Улыбнулась Мите. Куснула ноготь на пальце.
Вот, Митенька, видите, нашло что-то. Что-то дрожу я. Холодно. Мокрые простыни. Глупая я. Что-то нашло на меня такое странное, будто не я, а кто-то другой моим голосом говорил. Лариса Бэ и Митя Шэ. Хоть так, хоть эдак, выходит, что Лариса – не любовь, а Лариса выходит – “бэ”. Стойте, Митя, стойте, милый. Подойдите ко мне, милый. Снимите рубашку. Так. Хорошо. Я поцелую вас. Я только поцелую вас. На прощание.
Молчат, стоят друг против друга, Лариса гладит Митю.
Сверху по лестнице в подъезде спускается пьяный САНИТАР. Он в белом халате, в маске свиньи. Орёт что-то, колотит в дверь ногою.
Я выйду. Стойте. Я сейчас. Я открою. Кто-то пришёл. За мной. Нет, я спрячусь. Мы никого не ждём. Я открою. Я скоро приду. Я буду играть Анну Каренину и мне надо проверить, что такое, когда на тебя наезжает паровоз, полный рогатых черных свиней, похрюкивающих, мне надо проверить, секунду…
Выскочила в подъезд, оттолкнула Санитара, кинулась на улицу, легла между трамвайных рельс рядом с Толей, забросала себя сверху листьями.
Трамвай летит над ними, искры сыпятся.
Темно стало. Ночь. Облака белые по тёмному небу плывут. Звёзды падают. Тихо на земле.
Темнота.
ВЕЧЕР
Та же квартира. На следующий день. Сидят Наталья, Зорро, Митя, Лариса.
Листья осыпаются с деревьев. Трамваи мимо окон проезжают. За стенкой справа воет собака. Сверху громко кричит телевизор. Кран на стройке работает, что-то поднимает и опускает. “О” на магазине перестала мигать.
ЛАРИСА. Вы должны понять. Я похоронила друга. Родители мои неизвестно где. Простите. Неделю пробыла – хватит, не останавливайте меня. Тут такое радио у вас, беленькое с черненьким, как у нас в театре, и я всё время почему-то жду, что сейчас, сейчас скажут: “Госпожа Боровицкая, на сцену!”
НАТАЛЬЯ. Вот беда-то с Толькой, вот беда. Пропал. Жулик дома, воет сидит. А он где? Нету.
ЛАРИСА. А кто это? Не помню.
НАТАЛЬЯ. Как не помню?
ЛАРИСА. Я сегодня в подъезде на полу нашла испанскую монетку – сегодня мне будет испанское счастье, с фиестой и испанскими страстями, с поцелуями и розами, а закончится корридой, где убитым быком стану я – закланный телец. Нет, это монетка неизвестной страны. Блестящее, но дешевое, но красивое, но счастье, счастье, счастье… Найду на улицу денежку и давай глазами рыскать: дай ещё счастья. А потом уже столько валяется, что не знаешь, куда девать и говоришь: не надо мне, я пошутила. Мышь, нет, таракан бежит по сантиметру земли и ждет счастья, попадается ей на глаза кусок непереваренного дерьма, и она начинает его жрать и говорить: ах, какое мне счастье привалило, какое счастье, и не поднимает глаза к небу, к звездам, чтобы не ощутить свою ничтожность. Это я.
НАТАЛЬЯ. Ну всё, опять за рыбу деньги, едьте уже, силы нету, мы же вас купировали, всех вокруг купировали, санитара даже купировали, на трезвую голову вам говорю: едьте.
ЛАРИСА. Помните, я рассказывала вам про того мальчика, что всегда говорил: всё будет хорошо, Ларочка, всё будет хорошо. Я его любила очень и приворожила его: на этикетках его одежды, на груди, написала своё имя, чтоб слово “Лариса” всё время прижималось бы к его сердцу. Он умер, его вещи, мне сказали, надо было срочно раздать, чтобы скорее Толю забыть. Я раздала. Зачем – не знаю. Ведь не забыла же. К кому теперь прижимается моё имя на этикетке, к чьёму сердцу, вот интересно узнать.
НАТАЛЬЯ. Зорро, ты чего сегодня такой молчаливый? Про Тольку думаешь? Приедет. Что молчишь? Как жизнь?
ЗОРРО. По ГОСТу.
НАТАЛЬЯ. Расскажи что-нибудь, ой, беда, беда.
ЗОРРО. Что?
НАТАЛЬЯ. Война в Афганистане в восемьдесят втором ведь началась, нет?
ЗОРРО. В восемьдесят втором.
НАТАЛЬЯ. Не плачь, дурак, а то я тоже. Скажи что-нибудь, что молчишь?
ЗОРРО. Думаю.
НАТАЛЬЯ. Думает он. И молчит. Про что думаешь?
ЗОРРО. Про тебя думаю, что ты доставалово.
НАТАЛЬЯ. Ой, беда, какая беда, а? (Пауза.) Дура я, в детстве в техничку всё играла. Вымою, вычищу всё и матери говорила: буду я уборщицей, техничкой. Вот и стала техничкой почти что типа того что – регистраторшей. Надо было в артистки играть, сейчас бы жила как в масле, в платье мохнатом ходила бы. Ведь ходила в кино, смотрела, нравились мне артистки, а вот стать артисткой не хотела, дура. А ты во что играл в детстве?
ЗОРРО. В трамвай. Сяду в мамкину швейную машину, в “Зингер”, на педаль и играю, еду, звоню, искры летят.
НАТАЛЬЯ. Ну вот и вышел из тебя трамвай. Противный ты какой, как пить перестаёшь. Начал бы снова. Лучше, когда ты вечно под банкой. Война в каком началась?
ЗОРРО. В восемьдесят втором. Отстань.
НАТАЛЬЯ. Ну скажи хоть что-нибудь про обстоятельства типа того что.
ЗОРРО. Про какие я говорю?
НАТАЛЬЯ. Ну про какие-то такие с форсом типа того что.
Трамвай летит мимо дома, грохочет.
Мне сегодня на голову птичка какнула, воробей. Говорят – к счастью. А где вот оно? Жмёт что-то под зубами и всё.
ЗОРРО. Зубы жмут тебе.
ЛАРИСА (Вдруг.) У вас будет очень много счастья. Не сомневаюсь. Ждите. А где эти две сестры? Татарочки?
НАТАЛЬЯ. Евреечки?
ЛАРИСА. Или евреечки ли. Где они? Они с усами были.
НАТАЛЬЯ. Дак я же вам и говорю, что еврейки-то наши что учудили. А еврейки наши вот в Израиле ходят. Собрались в один час и – фьють. Молчали, не говорили, что документы оформили. Уехали наши усатые. Дуры дурами, а в Израиль смотали. Вот жиды проклятые, а как конспирировались тут под русских людей типа того что. Кормила их, поила, а они? Бросили нас. Вот теперь нам будут беды так беды, теперь-то начнутся происки жидомасонские с переселением душ. Вот уже и Толька куда-то пропал. А ведь дуры дурами, а вчера отчалили. Сейчас в самолёте летят, водку пьют, обжираются от радости, что из России улетают типа того что, сучки. А ведь такие были хорошие, пирогом меня угощали. Может, Тольку моего позовут, приглашение сделают, чтоб он мир посмотрел. Может, он с ними уехал? Как вы думаете? Вот вам: дуры дурами, а в Израиле теперь будут. А мы куда?
ЗОРРО. Сказала мать, бывает всё, сынок. Быть может ты устанешь от дорог.
НАТАЛЬЯ. А?
ЗОРРО. Когда домой придёшь в конце пути, свои ладони в Волгу опусти.
НАТАЛЬЯ. Ты к чему это?
ЗОРРО. Парни, парни, это в наших силах, землю от пожара уберечь! Выпьем же за дружбу, за улыбку милых и за нежность встреч!!!
НАТАЛЬЯ. Чё к чему, не знаю. Никаких выпивок, хватит. Другую спой. В глухой ложбине он увидел волка, верней, волчицу, а точнее – мать! Или эту: “Первым делом мы испортим самолеты, ну, а девушек, а девушек потом.” Вот так, девушки-то наши. Уехали в Израиль. А вы говорите: “Переселение душ”. Какое на хрен переселение душ. Переселение евреев, вот что именно типа того что.
В церкви колокол зазвонил.
ЛАРИСА. Сегодня сорок седьмой день, как нету Толи. Сорок семь дней я одна на белом свете.
НАТАЛЬЯ. Ой, беда, неужели я тоже буду так говорить скоро: сорок дней, как Толи нету типа того что? А? Ой, беда.
ЛАРИСА. Нет, у меня где-то мама и папа ещё. Где-то в далеком странном мире, в каком-то пригороде. Живы ли они? Сегодня 10 сентября, день рождения папы, он пошел на работу веселый и счастливый, все его поздравляют. А может, кто-то их приютил так же, как вы, если дочь неразумная не смогла позаботиться. Тут ходил, кажется, котёночек, где он?
НАТАЛЬЯ. Помер. Ханума ему пришла. Отнесла на помойку. У нас Жулик есть, хватит. Отнесла, похоронила и сверху крестик типа того что поставила.
ЛАРИСА. Да что это у вас такое, помирают все. Только и занимаетесь, что похоронами, только хороните, на венки деньги собираете, крестики ставите. Напасть.
НАТАЛЬЯ. А вот так. Только успевай гробы типа того что сколачивать. Жизнь не ахти чтобы у нас. Да проживём. Только нельзя деньги в долларах держать. Мне сообщили экстрасенсы, что через два года вся Европа уйдёт под воду. Поэтому нельзя деньги в долларах держать. Только в рублях. Слышите? Так и делайте. Переселение душ.
ЛАРИСА. Ничего не вижу в потёмках, куриная слепота. (Пауза.) Разврат, распутство.
НАТАЛЬЯ. “Разврат, распутство” – говорит, и всё на меня смотрит. Злится, что мой Толька её поматросил и бросил.
ЛАРИСА. Что?
НАТАЛЬЯ. Я говорю: что вы всё на меня смотрите, как про разврат говорите и распутство?
ЛАРИСА. Мне кажется, что я беременна? Может быть такое?
НАТАЛЬЯ. Ну если спали с кем – то может. Всё может быть. Раз в сто лет может и дырка свистнуть. Вы уж не молоденькая, правда. Вам сколько? Пийсят? Нет. Да и от кого. Жулик вот наш заболел, его к ветеринару потащили. Ветеринар говорит: “У собачки ложная беременность”.
ЛАРИСА. У Жулика? О, Россия, проснись, очнись.
НАТАЛЬЯ. Проснись, очнись, мы застрахуем нашу жисть. Да при чём тут Россия, когда у Жулика ложная беременность?
Телефонный звонок, Лариса взяла трубку.
ЛАРИСА. Алё? (Пауза.) Пардон. Сори. Экскьюз ми. (Положила трубку, молчит, улыбается.) Снова этот татарин, снова говорит: “Ассалям алейкюм.” Что я должна была ответить?
НАТАЛЬЯ. Да всё вы правильно сказали ему типа того что.
ЛАРИСА. Я ничего не вижу к вечеру. Куриная слепота. Лица ваши как в тумане. Но уже легче. Завтра сорок восьмой день, потом сорок девятый. Ничего. Спасибо, что подлечили. Мне было хорошо у вас. Я вас всех очень, очень люблю и жалею. Правда.
НАТАЛЬЯ (Плачет.) Вы себя пожалейте типа того что, слышите?!
Налетел ветер, посыпались с деревьев на дом последние листья.
ЛАРИСА. У меня ощущение, что во мне что-то живёт такое. Сейчас должны позвонить и спросить: “Здесь Лариса?”И предложить мне огромную роль в огромном спектакле на огромной сцене, я в белом длинном платье, иду к авансцене, в прожекторе и говорю… О, я обязательно расскажу о вас. Народ. Русский народ, вы достойны того, чтобы о вас говорить со сцены, в прожекторе, в белом платье. Вы добры. Спасибо вам. И до свидания.
Встала, подошла к балкону. Улыбается.
Она взяла сумку с вещами, посмотрела на землю, на траву, примятую сумкой, поставила сумку в трамвае у окна и вдруг подумала в тысячный раз, что вся её жизнь – набор случайностей, глупостей, ненужностей, бессмысленной игры и даже вот эта поза, которую она приняла сейчас у окна в грязном трамвае уже была, была, была в каком-то фильме, она видела это…
МОЛЧАНИЕ.
Ну, идёмте, что ли, мои соотечественники. И выше голову. Шире шаг, почтальон. Пошли, не кисните, надо идти, куда-то делать что-то. Хоть дураки мы, хоть не дураки, надо жить, живые пока. Живые ведь мы пока.
Встала у кучи с листьями, тронула её ногой.
Прощай, куча. Листья, прощайте. (Пауза.) Пошли. Все пошли.
Все встали, пошли к выходу.
НАТАЛЬЯ. Что и правда уезжаете, что ли? Может, дождётесь Тольку? Он приедет, поди, скоро? Или, вы думаете, не приедет? Уедете, что ли?
ЛАРИСА. А вы что думали – останусь?
НАТАЛЬЯ. Да поживите ещё. Куда вы торопитесь. На нас обиделись? Мы же не со зла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Легла на пол, повернула голову к стене, говорит негромко.
Как хорошо сразу стало, как будто я маленькая у папы на руках, и от него так хорошо пахнет, бензином, в машине у него пахло всегда бензином… Вы, Митя, тоже вымойтесь, от вас будет хорошо пахнуть. Впрочем, не слушайте меня, не надо. Хотите, я научу вас говорить? О, я многое умею! Не верите? Я умею убеждать. И камни заговорят. Я актриса. Я выхожу на сцену, зал переполнен, зал купается, счастлив меня видеть, радуется мне. Вот я читаю монолог… (Поднимает и опускает руки.) Люди, львы, орлы и куропатки. Молчаливые рыбы, словом все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…
МОЛЧАНИЕ.
Ты понимаешь меня, правда? Я научу тебя говорить. Вот скажи: люди.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: львы.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: куропатки.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: звёзды. Ма-ма. Па-па. А теперь скажи: моя Родина Россия. (Митя молчит.) Вот, вот, уже получается! Вдруг подумала: а кто были они, эти, которые умерли? Мои мама и папа, так сказать? Странные люди, да? Он и она. Заблудились, шли и шли по России, вдруг пришли сюда, в этот дом, в этот город, к вам. И вдруг я упала, звезда, безымянная звезда. Почему у них в чемоданчике было это полотенце с петухами, эти тряпочки – и больше ничего. Вы не знаете, Митя? (Пауза.) Опять за окном шумы эти. Негр ходит, кран гудит, колокол в церкви звонит. (Смотрит на профиль на стене.) Хорошо как. Тепло. Спасибо. Спасибо, Митя. Пахнут листья замечательно. Детство. (Она лежит на полу, руку под щёку засунув.) Я хочу показать вам, какая я актриса. Чтобы вы поверили, что я удивительно талантлива, слышите? Мне надо, чтобы вы поверили! Да! Я сыграю вам наше прощание. Прощание будет в ближайшие дни. Я вам сыграю мою мечту, мою современницу! Да, да! Мечта всех актрис сыграть современницу! Итак, современница, которая приехала в маленький город и тут нашла что-то. Что-то важное. Да! Она разговорила вечно молчащего человека, научила немого говорить! Смотрите! Я играю!
Встала посреди комнаты за простыню, повешенной на бельевой верёвке. Отодвинула простынь, как занавес, прошла к балкону. Смотрит в окно.
Итак, она уезжала. Она пошла к трамвайному кольцу. Она пошла. Она – это я, вы понимаете, да? Итак – она. Смотрите внимательно, Митя.
Стоит у балкона, смотрит на трамвайное кольцо.
Толя приехал, поставил мотоцикл у дома, лёг между рельсами, закопался в листья.
(Говорит быстро, негромко, закрыв глаза.) Она взяла сумку с вещами, посмотрела на землю, на траву, примятую сумкой, поставила сумку в трамвае у окна и вдруг подумала в тысячный раз, что вся её жизнь – набор случайностей, глупостей, ненужностей, бессмысленной игры и даже вот эта поза, которую она приняла сейчас у окна в грязном трамвае уже была, была, была в каком-то фильме, она видела это, или это была её роль, сыгранная ею пошло, бездарно и глупо, ведь в жизни всё-всё иначе, чище, проще, не так выстроено, случайнее и от того красивее, и она уже хотела что-то сделать, повернуться иначе, посмотреть иначе, но не могла оторваться от окна, и подумала она: нет, это не роль, нет, я этого не играла, этого не было, неправда, хоть принимай красивую позу, хоть не принимай, это – жизнь, жизнь, жизнь, жизнь – застучали колёса трамвая.
МОЛЧАНИЕ.
Трамвай разогнался. Куда ты летишь, птица-тройка, куда ты, трамвайчик, трамвайчик сумасшедший, куда гонишь, куда колотишься, чего стучишь под окнами, чего гудишь, куда, куда?! – думала она. Трамвай разогнался, и на повороте у дома Мити её качнуло, она уцепилась за поручни крепче, трамвай пролетел, проскочил мимо окон Митиной квартиры, но она увидела, успела увидеть их всех на балконе: глупое лицо Натальи со слезами на глазах, как всегда плакала; руку Зорро, поднятую вверх, будто он сказать хотел: “Да за что мне муки такие, нет, нам всем, эх!”, а может, он просто помахать хотел на прощание, как всегда в своём усердном угождении каждому и всем – свойство маленького человека, помахать, как и положено по-русски; у Зорро пиджак клетчатый с чужого плеча; но главное, что она увидела, главное – Митя, глухонемой Митя, тот, кому она так много всего рассказала и который никому ничего не расскажет уже, стоял, смотрел на неё и удивлялся будто тому, за что она не любит и его, и их всех, и что она уезжает навсегда и никогда не вернётся уже; потом в поезде, застилая постель, она всё повторяла слова: “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, и снова, и снова в такт вагонным колёсам – “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”; но это было потом, а тогда через стекло трамвайное она увидела, как смотрел Митя на трамвай, будто в первый раз видел, что так, не боясь, водитель на повороте гонит трамвай; ей показалось, что и Толя стоит в глубине комнаты, в полумраке, тот Толя, её Толя, бедный Толя, раздавленный машиной, откуда он тут, он не мог быть там, она ещё подумала: “Их так много на балконе, а вдруг балкон обвалится?” – да, Толя, стоит и улыбается как тогда в гробу он лежал с удивлённой улыбкой, всё хорошо, Ларочка, говорил он ей, всё будет хорошо, хорошо, хорошо; что он узнал, от чего он удивился, почему Толя, доля, горя, воля; другой Толя лежал сейчас, наверное, под трамваем, в листьях, лежал и плакал, почему-то плакал, ей казалось, что ему стыдно и он плачет, грязные слёзы размазывает…
МОЛЧАНИЕ.
Но всё исчезло, вдруг исчез этот дом и эти люди. Трамвай катил, стучал. Мелькало другое за окнами. Другие окна, другие люди, новостройки. Ей казалось, будто весь город стоял у окон и провожал её взглядами, оторвавшись на секунду от забот от своих важных-преважных. И тогда, тогда она громко, на весь трамвай, спросила у кого-то – Всевышнего ли, у себя, у тех, кто в трамвае ехал – спросила: “Господи?! Да за что же я их так, бедных, ненавижу, за что?!”…
МОЛЧАНИЕ.
Лариса тряхнула головой. Шляпку поправила. Улыбнулась Мите. Куснула ноготь на пальце.
Вот, Митенька, видите, нашло что-то. Что-то дрожу я. Холодно. Мокрые простыни. Глупая я. Что-то нашло на меня такое странное, будто не я, а кто-то другой моим голосом говорил. Лариса Бэ и Митя Шэ. Хоть так, хоть эдак, выходит, что Лариса – не любовь, а Лариса выходит – “бэ”. Стойте, Митя, стойте, милый. Подойдите ко мне, милый. Снимите рубашку. Так. Хорошо. Я поцелую вас. Я только поцелую вас. На прощание.
Молчат, стоят друг против друга, Лариса гладит Митю.
Сверху по лестнице в подъезде спускается пьяный САНИТАР. Он в белом халате, в маске свиньи. Орёт что-то, колотит в дверь ногою.
Я выйду. Стойте. Я сейчас. Я открою. Кто-то пришёл. За мной. Нет, я спрячусь. Мы никого не ждём. Я открою. Я скоро приду. Я буду играть Анну Каренину и мне надо проверить, что такое, когда на тебя наезжает паровоз, полный рогатых черных свиней, похрюкивающих, мне надо проверить, секунду…
Выскочила в подъезд, оттолкнула Санитара, кинулась на улицу, легла между трамвайных рельс рядом с Толей, забросала себя сверху листьями.
Трамвай летит над ними, искры сыпятся.
Темно стало. Ночь. Облака белые по тёмному небу плывут. Звёзды падают. Тихо на земле.
Темнота.
ВЕЧЕР
Та же квартира. На следующий день. Сидят Наталья, Зорро, Митя, Лариса.
Листья осыпаются с деревьев. Трамваи мимо окон проезжают. За стенкой справа воет собака. Сверху громко кричит телевизор. Кран на стройке работает, что-то поднимает и опускает. “О” на магазине перестала мигать.
ЛАРИСА. Вы должны понять. Я похоронила друга. Родители мои неизвестно где. Простите. Неделю пробыла – хватит, не останавливайте меня. Тут такое радио у вас, беленькое с черненьким, как у нас в театре, и я всё время почему-то жду, что сейчас, сейчас скажут: “Госпожа Боровицкая, на сцену!”
НАТАЛЬЯ. Вот беда-то с Толькой, вот беда. Пропал. Жулик дома, воет сидит. А он где? Нету.
ЛАРИСА. А кто это? Не помню.
НАТАЛЬЯ. Как не помню?
ЛАРИСА. Я сегодня в подъезде на полу нашла испанскую монетку – сегодня мне будет испанское счастье, с фиестой и испанскими страстями, с поцелуями и розами, а закончится корридой, где убитым быком стану я – закланный телец. Нет, это монетка неизвестной страны. Блестящее, но дешевое, но красивое, но счастье, счастье, счастье… Найду на улицу денежку и давай глазами рыскать: дай ещё счастья. А потом уже столько валяется, что не знаешь, куда девать и говоришь: не надо мне, я пошутила. Мышь, нет, таракан бежит по сантиметру земли и ждет счастья, попадается ей на глаза кусок непереваренного дерьма, и она начинает его жрать и говорить: ах, какое мне счастье привалило, какое счастье, и не поднимает глаза к небу, к звездам, чтобы не ощутить свою ничтожность. Это я.
НАТАЛЬЯ. Ну всё, опять за рыбу деньги, едьте уже, силы нету, мы же вас купировали, всех вокруг купировали, санитара даже купировали, на трезвую голову вам говорю: едьте.
ЛАРИСА. Помните, я рассказывала вам про того мальчика, что всегда говорил: всё будет хорошо, Ларочка, всё будет хорошо. Я его любила очень и приворожила его: на этикетках его одежды, на груди, написала своё имя, чтоб слово “Лариса” всё время прижималось бы к его сердцу. Он умер, его вещи, мне сказали, надо было срочно раздать, чтобы скорее Толю забыть. Я раздала. Зачем – не знаю. Ведь не забыла же. К кому теперь прижимается моё имя на этикетке, к чьёму сердцу, вот интересно узнать.
НАТАЛЬЯ. Зорро, ты чего сегодня такой молчаливый? Про Тольку думаешь? Приедет. Что молчишь? Как жизнь?
ЗОРРО. По ГОСТу.
НАТАЛЬЯ. Расскажи что-нибудь, ой, беда, беда.
ЗОРРО. Что?
НАТАЛЬЯ. Война в Афганистане в восемьдесят втором ведь началась, нет?
ЗОРРО. В восемьдесят втором.
НАТАЛЬЯ. Не плачь, дурак, а то я тоже. Скажи что-нибудь, что молчишь?
ЗОРРО. Думаю.
НАТАЛЬЯ. Думает он. И молчит. Про что думаешь?
ЗОРРО. Про тебя думаю, что ты доставалово.
НАТАЛЬЯ. Ой, беда, какая беда, а? (Пауза.) Дура я, в детстве в техничку всё играла. Вымою, вычищу всё и матери говорила: буду я уборщицей, техничкой. Вот и стала техничкой почти что типа того что – регистраторшей. Надо было в артистки играть, сейчас бы жила как в масле, в платье мохнатом ходила бы. Ведь ходила в кино, смотрела, нравились мне артистки, а вот стать артисткой не хотела, дура. А ты во что играл в детстве?
ЗОРРО. В трамвай. Сяду в мамкину швейную машину, в “Зингер”, на педаль и играю, еду, звоню, искры летят.
НАТАЛЬЯ. Ну вот и вышел из тебя трамвай. Противный ты какой, как пить перестаёшь. Начал бы снова. Лучше, когда ты вечно под банкой. Война в каком началась?
ЗОРРО. В восемьдесят втором. Отстань.
НАТАЛЬЯ. Ну скажи хоть что-нибудь про обстоятельства типа того что.
ЗОРРО. Про какие я говорю?
НАТАЛЬЯ. Ну про какие-то такие с форсом типа того что.
Трамвай летит мимо дома, грохочет.
Мне сегодня на голову птичка какнула, воробей. Говорят – к счастью. А где вот оно? Жмёт что-то под зубами и всё.
ЗОРРО. Зубы жмут тебе.
ЛАРИСА (Вдруг.) У вас будет очень много счастья. Не сомневаюсь. Ждите. А где эти две сестры? Татарочки?
НАТАЛЬЯ. Евреечки?
ЛАРИСА. Или евреечки ли. Где они? Они с усами были.
НАТАЛЬЯ. Дак я же вам и говорю, что еврейки-то наши что учудили. А еврейки наши вот в Израиле ходят. Собрались в один час и – фьють. Молчали, не говорили, что документы оформили. Уехали наши усатые. Дуры дурами, а в Израиль смотали. Вот жиды проклятые, а как конспирировались тут под русских людей типа того что. Кормила их, поила, а они? Бросили нас. Вот теперь нам будут беды так беды, теперь-то начнутся происки жидомасонские с переселением душ. Вот уже и Толька куда-то пропал. А ведь дуры дурами, а вчера отчалили. Сейчас в самолёте летят, водку пьют, обжираются от радости, что из России улетают типа того что, сучки. А ведь такие были хорошие, пирогом меня угощали. Может, Тольку моего позовут, приглашение сделают, чтоб он мир посмотрел. Может, он с ними уехал? Как вы думаете? Вот вам: дуры дурами, а в Израиле теперь будут. А мы куда?
ЗОРРО. Сказала мать, бывает всё, сынок. Быть может ты устанешь от дорог.
НАТАЛЬЯ. А?
ЗОРРО. Когда домой придёшь в конце пути, свои ладони в Волгу опусти.
НАТАЛЬЯ. Ты к чему это?
ЗОРРО. Парни, парни, это в наших силах, землю от пожара уберечь! Выпьем же за дружбу, за улыбку милых и за нежность встреч!!!
НАТАЛЬЯ. Чё к чему, не знаю. Никаких выпивок, хватит. Другую спой. В глухой ложбине он увидел волка, верней, волчицу, а точнее – мать! Или эту: “Первым делом мы испортим самолеты, ну, а девушек, а девушек потом.” Вот так, девушки-то наши. Уехали в Израиль. А вы говорите: “Переселение душ”. Какое на хрен переселение душ. Переселение евреев, вот что именно типа того что.
В церкви колокол зазвонил.
ЛАРИСА. Сегодня сорок седьмой день, как нету Толи. Сорок семь дней я одна на белом свете.
НАТАЛЬЯ. Ой, беда, неужели я тоже буду так говорить скоро: сорок дней, как Толи нету типа того что? А? Ой, беда.
ЛАРИСА. Нет, у меня где-то мама и папа ещё. Где-то в далеком странном мире, в каком-то пригороде. Живы ли они? Сегодня 10 сентября, день рождения папы, он пошел на работу веселый и счастливый, все его поздравляют. А может, кто-то их приютил так же, как вы, если дочь неразумная не смогла позаботиться. Тут ходил, кажется, котёночек, где он?
НАТАЛЬЯ. Помер. Ханума ему пришла. Отнесла на помойку. У нас Жулик есть, хватит. Отнесла, похоронила и сверху крестик типа того что поставила.
ЛАРИСА. Да что это у вас такое, помирают все. Только и занимаетесь, что похоронами, только хороните, на венки деньги собираете, крестики ставите. Напасть.
НАТАЛЬЯ. А вот так. Только успевай гробы типа того что сколачивать. Жизнь не ахти чтобы у нас. Да проживём. Только нельзя деньги в долларах держать. Мне сообщили экстрасенсы, что через два года вся Европа уйдёт под воду. Поэтому нельзя деньги в долларах держать. Только в рублях. Слышите? Так и делайте. Переселение душ.
ЛАРИСА. Ничего не вижу в потёмках, куриная слепота. (Пауза.) Разврат, распутство.
НАТАЛЬЯ. “Разврат, распутство” – говорит, и всё на меня смотрит. Злится, что мой Толька её поматросил и бросил.
ЛАРИСА. Что?
НАТАЛЬЯ. Я говорю: что вы всё на меня смотрите, как про разврат говорите и распутство?
ЛАРИСА. Мне кажется, что я беременна? Может быть такое?
НАТАЛЬЯ. Ну если спали с кем – то может. Всё может быть. Раз в сто лет может и дырка свистнуть. Вы уж не молоденькая, правда. Вам сколько? Пийсят? Нет. Да и от кого. Жулик вот наш заболел, его к ветеринару потащили. Ветеринар говорит: “У собачки ложная беременность”.
ЛАРИСА. У Жулика? О, Россия, проснись, очнись.
НАТАЛЬЯ. Проснись, очнись, мы застрахуем нашу жисть. Да при чём тут Россия, когда у Жулика ложная беременность?
Телефонный звонок, Лариса взяла трубку.
ЛАРИСА. Алё? (Пауза.) Пардон. Сори. Экскьюз ми. (Положила трубку, молчит, улыбается.) Снова этот татарин, снова говорит: “Ассалям алейкюм.” Что я должна была ответить?
НАТАЛЬЯ. Да всё вы правильно сказали ему типа того что.
ЛАРИСА. Я ничего не вижу к вечеру. Куриная слепота. Лица ваши как в тумане. Но уже легче. Завтра сорок восьмой день, потом сорок девятый. Ничего. Спасибо, что подлечили. Мне было хорошо у вас. Я вас всех очень, очень люблю и жалею. Правда.
НАТАЛЬЯ (Плачет.) Вы себя пожалейте типа того что, слышите?!
Налетел ветер, посыпались с деревьев на дом последние листья.
ЛАРИСА. У меня ощущение, что во мне что-то живёт такое. Сейчас должны позвонить и спросить: “Здесь Лариса?”И предложить мне огромную роль в огромном спектакле на огромной сцене, я в белом длинном платье, иду к авансцене, в прожекторе и говорю… О, я обязательно расскажу о вас. Народ. Русский народ, вы достойны того, чтобы о вас говорить со сцены, в прожекторе, в белом платье. Вы добры. Спасибо вам. И до свидания.
Встала, подошла к балкону. Улыбается.
Она взяла сумку с вещами, посмотрела на землю, на траву, примятую сумкой, поставила сумку в трамвае у окна и вдруг подумала в тысячный раз, что вся её жизнь – набор случайностей, глупостей, ненужностей, бессмысленной игры и даже вот эта поза, которую она приняла сейчас у окна в грязном трамвае уже была, была, была в каком-то фильме, она видела это…
МОЛЧАНИЕ.
Ну, идёмте, что ли, мои соотечественники. И выше голову. Шире шаг, почтальон. Пошли, не кисните, надо идти, куда-то делать что-то. Хоть дураки мы, хоть не дураки, надо жить, живые пока. Живые ведь мы пока.
Встала у кучи с листьями, тронула её ногой.
Прощай, куча. Листья, прощайте. (Пауза.) Пошли. Все пошли.
Все встали, пошли к выходу.
НАТАЛЬЯ. Что и правда уезжаете, что ли? Может, дождётесь Тольку? Он приедет, поди, скоро? Или, вы думаете, не приедет? Уедете, что ли?
ЛАРИСА. А вы что думали – останусь?
НАТАЛЬЯ. Да поживите ещё. Куда вы торопитесь. На нас обиделись? Мы же не со зла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9