Чистый проз, он прикинулся абиагом – вонючая крыса, бегущая с корабля, который юэли второе столетие все топят не потопят». – «Но я – юэль, профессор». – «Это не имеет никакого значения, если вы преданы прозской математике». – «Кричите громче и в левое ухо», – подсказала ему студентка, сидевшая позади. Скела молчал. Ронтпигиан поднялся с единственного стула (кафедра там тоже не полагалась) и пошел к двери, но, не дойдя до нее, круто повернулся и, подойдя вплотную к Скеле, так близко, что тот чувствовал больной жар его лица, сказал: «Мне случилось знать вашего отца. Хотя и юэль, он был человек истинно прозского благородства и великодушия, которые он проявил в обстоятельствах, крайне неблагоприятствующих проявлению такого рода качеств. Я уже не говорю о том, что у него были незаурядные математические способности, увы, не получившие должного развития вследствие его атеизма и вовлеченности в политику».
«Что?!» – восклицание Скелы повисло в воздухе, Ронтпигиан уже уходил, не прощаясь и не оглядываясь. Сидевшая сзади девушка, невысокая, с длинными каштановыми волосами, в вязаном платье и шерстяных чулках, подхватила вопрос Скелы и этим открыла первый в его жизни настоящий диалог: «А ты что, отца родного не знаешь?» – «Нет». – «Так пойди и поговори с ним». – «Он умер год назад». – «Так спроси у матери, не маленький». – «Она уехала, я живу один». Теперь они сидели лицом к лицу, каждый на своей парте, и она сказала: «Открой рот». Он уже подумал, что она хочет его поцеловать, как она уточнила: «Открой рот и задай свой вопрос».
Он: Я не понимаю, как Ронтпигиан может говорить о благородстве и великодушии отца, в то время как мать, прожившая с ним столько лет, считает его чудовищем? И я не понимаю, как Ронтпигиан мог себе позволить всю эту чушь про юэлей и прозов?
Она: Да, ты такой же, как он, два сапога пара. Один кроет юэлей на чем свет стоит, другой ему возражает, я, видите ли, сам юэль – блестящая аргументация будущего аса алгебраической геометрии! Один говорит, я его знал, он хороший, а другой – мать-то его лучше знает, он – плохой. Прямо как в первом классе школы для умственно отсталых.
Он: Но должна же быть где-то… правда?
Она: Выжал из себя все-таки. Правда! Ты, наверное, первый раз в жизни это слово произнес. Тебе бы потренироваться еще, а то у тебя с юэльским акцентом получается пыавда. Но если оставить фонетику в стороне, то и прозам, и юэлям лучше вообще это слово оставить в покое. Они привыкли столетиями не то что врать, а настаивать на половине правды, каждый на своей, потом половина превращается в четверть, в одну восьмую и так далее. Поэтому, наверное, мы так хорошо считаем и математика у нас такая прекрасная.
Он: Послушай, а ты всегда всех вот так ебешь, или это на тебя ронтпигиановский семинар так действует?
Она: Смотри как заговорил! Вопрос за вопросом, так ты скоро до аттестата дефективной зрелости дойдешь, в той самой школе для умственно отсталых. Давай поедим где-нибудь.
После ужина они поехали к ней, полночи целовались и ласкали друг друга. Поколебавшись, он решил не выходить из своего более чем годичного воздержания, но под утро все-таки выеб ее. Они долго пили кофе и Зани – так звали девушку – уговорила пойти вместе с ней на семинар Мниана. Это – как выход в математический свет, объясняла она. У Ронтпигиана – сила, лобовая атака, чистый результат. На мниановском семинаре каждый ход выточен из слоновой кости.
Просторная аудитория с высокими окнами и белыми досками на каждой стене была до отказа набита до отвращения одаренными юэльскими мальчиками, толстыми и худыми, бледными и румяными, веселыми и сдержанными, знавшими все на свете спереди назад и сзади наперед. Никогда до того столица Империи не видела такой выставки юэльского интеллектуального превосходства – и не увидит, потому что ее самой очень скоро не будет. Они сидели на полу, и он не выпускал ее руку из своей, боясь, что, раз лишившись ее прикосновения, в мгновение потеряет все – семинар, Мниана, но главное – ее саму. В перерыве изящный, худой Мниан поклонился Зани и, протянув ему руку, сказал: «Здравствуйте, Скела, я прочел в «Итогах» вашу с Сенемом задачку. Очень мило и четко. Буду счастлив вас видеть на нашем семинаре».
После семинара Зани объявила, что решила с ним не встречаться недели три-четыре, чтоб ей было время подумать. «О чем?» – «О том, окажешься ли ты чем-то другим. Знаешь, как в английских детективах начала века: блестящий лорд в цилиндре, играющий па скачках, оказывается известным преступником, которого уже десять лет разыскивает полиция, веселый мойщик окон оказывается незаконным сыном принца Уэльского, солидный дворецкий – лордом и хозяином имения, а собака дворецкого…» – «А с тем, что я есть, у тебя ничего не получится?» «Нет». – «Я подожду», – сказал Скела.
Следующие полгода вознесли Скелу от местного факультетского успеха к общеуниверситетскому триумфу – он чуть ли не на ходу решил задачу, бывшую камнем преткновения для двух поколений физиков и математиков, занимающихся гидродинамикой. За дипломную работу он был удостоен докторской степени и сразу же назначен в Институт механики тяготения. Ему было двадцать два года, и он переживал рецидив болезни незадавания вопросов. Когда он наконец решил навестить мать с ее новым мужем в Южном Заливе и ждал в аэропорту объявления о начале посадки пассажиров, то по радио уведомили, что отлет задерживается. Он не расслышат на сколько, и час пробродил по огромному грязному залу, так и не спросив о времени отлета, и самолет улетел без него. Еще страшнее была другая болезнь – у него развилось непреодолимое отвращение к прозскому языку. Одно дело писать короткие статьи, где три четверти места занимают формулы, но читать стало совершенно невозможно. Он легко и быстро выучил элементарный английский и даже написал на нем две статьи, но читать на нем почему-то не хотелось. Тогда он стал учить юэльский по радио. Молодая страна Юэлек звала к себе своих сыновей и, чтобы облегчить им акклиматизацию, устроила годовой курс разговорного юэльского по радио. Но этот язык ему тоже не понравился.
Говорить, однако, все же приходилось, время от времени, как, например, когда он встретил Зани на ронтпигиановском семинаре. С ней был коренастый, с заросшим лбом и очень большими ушами биоматематик Шакан, и они втроем пошли в кафе. За ужином говорили об Империи, Нольдаре и Рогуде. Империя разваливалась, как огромный дом, который триста лет строили, достраивали, надстраивали, перестраивали – и все это без единого капитального ремонта. Когда дом рухнет, неизвестно, кому будет хуже, – тем, кто полетит вниз вместе с верхними этажами, или обитателям подвалов, которым грозит быть погребенными под обломками. «Я, обыкновенный прозский юэль, хочу определить свое положение в этой ситуации, – рассуждал Шакан, – и не потому, что так уж страшно боюсь разбиться, падая сверху, или быть раздавленным, находясь внизу. Я прежде всего хочу знать, что я сам хочу. Еще три года назад мне могли возразить – и с полным на то основанием, – что индивидуальные пожелания в расчет не принимаются: что с другими будет, то и с тобой, тебя не спросят. Но сейчас я сам спрашиваю: что мне здесь остается хотеть?»
Скела хотел одиночества и темноты. Только чтобы не слушать Шакана, он сказал: «Я живу в этом доме, я не человек Империи». – «Но ты же уедешь отсюда рано или поздно, не оставаться же тебе на пустом месте?» – спросила Зани. «Уеду, наверное. Нет, не знаю».
Ребенком он вечерами бродил между восьмиэтажными корпусами тогда еще только строящегося юго-западного предместья столицы. Строили в стиле, который осыпанные почестями талакановские архитекторы гордо называли «имперский неоклассицизм». Он не думал, а твердо знал, что это навсегда. Будут еще перемены, переходы, переломы, пусть даже и роковые для «задержавшихся» и «переставших ощущать пульс времени» (как тогда говорили), таких, как его отец. Отца, конечно, еще могут убить, а его, Скелу, выдать на растерзание прозским мальчикам. Или наоборот, снова возвысится молодой Воленкам, покровитель отца, и назначит того своим помощником, и ебать он тогда хотел (он уже установил к тому времени значение этого слова) всех прозских мальчиков. Но что бы ни произошло сейчас или потом, плохое или хорошее, с отцом, с ним, с кем угодно, все это было, есть и будет – в Империи. Она – вечна и кончится только вместе с вечностью. Сейчас, отвечая Шакану и Зани, он подумал: а нет ли совпадения конца Империи с прекращением в нем самом этого чувства ее вечности? Вслух он сказал: «Вы – мои ровесники, но вы не были настолько внутри Империи, насколько был я. Поэтому для меня она стала кончаться раньше, чем для вас, то есть когда стало кончаться мое мышление о ней. Я оказался в некотором роде хозяином положения, так что захочу – уеду, не захочу – не уеду». – «Не стыдно тебе пороть такую чушь? – Шакан был на самом деле шокирован. – Ты же математик, в конце концов. Где тогда законы, связывающие бытие или небытие Империи с твоим мышлением?»
Но здесь Скела чувствовал себя в своей тарелке. «В математике есть свои законы, – спокойно сказал он, – у языка есть свои законы, у какого угодно предмета есть свои законы. Но у мышления – о чем бы оно ни мыслило – законов нет и не может быть. Оттого невозможно говорить о причинно-следственной связи мышления с тем, о чем оно мыслит. Но возможно говорить об их совпадении». – «Но ведь это – хаос, – искренне недоумевал Шакан, – ты, Скела, фактор хаоса. Послушай, Зани, надо его показать Нольдару». Он это сказал тоном, каким говорят о тяжелобольном, которого необходимо показать медицинской знаменитости. Нольдар? Скела не мог не знать о нольдаровской диффузии и знаменитой «задаче трех авторов», но Шакан ему уже надоел, и поскольку сегодня остаться с Зани будет вряд ли возможно, то лучше, пожалуй, будет уйти. Тогда Зани заговорила о Рогуде.
Рогуда открыли лет двести назад, а потом – по прихоти меняющихся правителей Империи – то «закрывали», как оторвавшегося от национальной почвы извращенного эстета, то опять открывали как «чудо прозского ренессанса». При всем том он был прозом из прозов. Отпрыск древнейшего княжеского рода, он вследствие какой-то внутрисемейной склоки был вынужден всю жизнь прожить на далеком юго-западе тогда еще не до конца достроенной Империи. Его огромное имение формально находилось вне пределов Великого Покровительствования – так именовалась молодая прозская держава. Не столичный житель и не провинциал, он как поэт и как человек был промежуточным явлением. Так он писал свои сочинения не на прозской, а на юго-западной письменности. Будучи равнодалеким в своей манере письма как от Прозской Академии Словесности, так и от Юго-Западной Коллегии Изящного Слога, он ввел в стих божественно звучавшие ассонансы, неведомые поэтам обеих школ. Но более всего истинный житель безбрежных пограничных просторов проявился в нем, когда он придумал совершенно новый эстетический принцип своей поэзии. Будучи великим объездчиком полудиких коней – этому занятию он посвящал все свое время, остававшееся от занятий любовью и поэзией, – он утверждал, что наивысшее «поэтическое очищение» приносит не воспарение чувств ввысь от объекта желания, а мгновенная, совершаемая в самый последний миг перед достижением желанной цели остановка. Так ты на всем скаку рвешь на себя мчащегося коня, ставя его на дыбы за пять ярдов перед рвом, так ты обуздываешь свое тело в его страстном стремлении к телу возлюбленной. Он называл это «возвышающим эффектом вспышки холодного пламени». Талакан в очередной раз «закрыл» Рогуда, и когда после его смерти стада филологов бросились вновь его «открывать», то оказалось, что в стране осталось чрезвычайно мало экземпляров его книг, а на подготовку новых изданий уйдут годы.
Скела теперь успокоился, а когда Шакан, извинившись, их покинул и они с Зани вдвоем шли к ней под теплым весенним небом, он стал думать, что еще все может случиться, произойти каким-то непредвиденным им образом. Утром ему надо было спешить на семинар – на этот раз его собственный, – и он, проглотив чашку кофе, уже уходил, когда Зани крикнула из спальни, чтоб он со столика в передней взял книгу Нольдара «Простые дифференциальные уравнения». В автобусе он стал читать. Ничего подобного он не читал в своей жизни, не думал, что такое возможно. Это было не поражающе эффективно, как у Ронтпигиана, и не тонко изобретательно, как у Мниана, но – неотразимо элегантно. Казалось, что где-то на пути к результату, который мог бы быть получен и другими, Нольдар находил ту единственную точку, в которой и путь, и путник, и результат складывались в один божественный ландшафт. Другие до этой точки не доходили либо ее проскакивали. Он прочел книгу в один день, потом три раза перечитал и выучил наизусть. Потом он заболел.
Это было через неделю после разговора об Империи, Нольдаре и Рогуде. Он лежал рядом с Зани и трясся от озноба. Два часа утра, три, четыре. В груди у него шипело: «Где ты еще, скорей, скорей». Куда скорей? Наверное, он застонал, потому что Зани вскочила с постели и побежала на кухню готовить какое-то удивительное питье – из кипятка, водки, меда, корицы, гвоздики и чего-то еще, он не запомнил. Перестало лихорадить, но нашла такая слабость, что он не мог даже стонать. Только закрывал глаза, как сразу же видел синеву, такую глубокую и насыщенную, что становилось невыносимо. Попробовал думать об обыкновенных дифференциальных уравнениях, но тут же перед глазами стали проноситься стаи синеватых страниц, острые строчки кололи ум – он точно знал, что это ум, а не мозг или что другое.
Утром пришел доктор, сделал два укола, в плечо и в живот, и велел ему лежать и не двигаться. Два дня ничего не ел и не пил, кроме горячего снадобья Зани. На третий утром он смог встать, умыться и даже сделать чай. Он допивал четвертую чашку, когда в открытой двери кухни увидел совершенно нового человека. Очевидно, Зани его впустила без звонка или у него был свой ключ. Скела с удивлением отметил, что человек был синеватым. Невысокий, среднего сложения, с маленькими прищуренными глазами, с редкой острой бородкой, очень опрятно, но крайне бедно одетый, он чуть кивнул в сторону Скелы и сел напротив за кухонным столиком. Скела еще заметил, что из синеватого он стал немного зеленоватым.
«Я тут неподалеку был, – начал человек, – дай, думаю, осведомлюсь о здоровье молодого Скелы». – «Благодарю вас, мне гораздо лучше». – «Вы еще очень молоды, – продолжал тот, – но я не вижу резонов усматривать в этом слабость вашей ситуации». – «Я не знаю своей ситуации». – «Да, так оно и есть, не знаете, оттого и заболели. Однако выхода из незнания в вашей ситуации, как она есть, не вижу никакого. Сами же на прошлой неделе сказали, что ваше думанье, пока было, держало то, о чем думало. А как думанье кончилось, так и то, что оно держало, ушло. Резко сказано, безапелляционно, но правильно, для того вечера». – «А для сегодняшнего?» – «Для сегодняшнего – неправильно. Оттого и решился вас навестить». – «Следует ли мне ожидать от вас совета или рекомендации?» Скела не замечал, что говорит все более и более в стиле своего собеседника. «Мне кажется, Скела, что ситуация, о которой мы говорим, утеряла свою определяемость смертью, но еще не превратилась в то, что определяется жизнью. Ваше единство с вашей прошлой ситуацией уже сделало вас известным. Если вы выдержите, то и в следующей ситуации достигнете очень многого, здесь вы сможете сделать больше, чем в каком-либо ином месте». – «Но стоит ли выдерживать?» – «Это будет оставлено на ваше собственное усмотрение, и ничье иное». – «Тогда я еще немного подожду», – сказал Скела неопределенно.
Когда он поднял глаза, то услышал, как дверь из передней на лестницу тихо закрылась.

III

Пальцы нежно перелистывали обрезанные золотом страницы, переложенные голубоватой папиросной бумагой. Непривычная латиница делала чтение еще более приятным. Посвящение принцу Каргоду, фельдмаршалу Лимской Империи. На обоих языках, лимском и прозском. Нотки грустной самоиронии. «Покорный и все еще живой слуга Вашего Высочества в ожидании, не тщетном ли, давно обещанного Вашего приезда…» И дальше: «Ах, дорогой принц, я понемногу все более удаляюсь от жаркого духа ристалищ, стареющий кентавр, лениво лелеемый небрежными нимфами…» Каргоду было тогда двадцать девять лет. Интересно, лелеют ли Нольдара небрежные нимфы?
«Откуда взялся этот человек и кто он?» Они сидели на кухне и пили чай. После болезни Скела мог пить чай до бесконечности. «Он – вполне определенное лицо, дядя Яша, сумасшедший нашего подъезда. Он – племянник генерала Гора, расстрелянного по «Делу 132-х», помнишь? (Говорили, что их было 131, но, поскольку это число неудобно склонять, Талакан приказал добавить еще одного.
1 2 3