напористый и бескопромиссный. Если с таким, как Кологривов, не удалось наладить доверительные отношения, значит, надо нагло вторгаться в его личное пространство и брать жестским натиском. А еще лучше – выставить виноватым.
– Сегодня в полшестого утра, – продолжил Шахов, – мой друг показал эти фотографии женщине преклонного возраста, сидевшей в будке у вот этого, – он ткнул пальцем в подножие движущейся лестницы, – эскалатора. – Дама вела себя очень странно, и у моего друга создалось впечатление, что она не в себе. И еще эти очки диоптрий в десять… Как вы вообще таких к работе допускаете? Они же у вас тут должны по мониторам за эскалаторами следить! А эта женщина… она же траншею у себя под ногами не заметит, не то что пассажира, у которого плащ в зазор затянуло!
Кологривов медленно развернулся к стоящему неподалеку Максу. Лицо начальника станции, еще пару минут назад достойное украсить собой рекламный плакат о продлевающих безнедужную жизнь биодобавках, стало серо-желтым, под цвет прослужившего с полвека станционного мрамора.
– Вы ее вправду видели? – Губы Кологривова дрогнули, в глазах колыхнулся ужас.
– Ту толстую, слепую тетку? – уточнил Макс и добавил не без злорадства: – Конечно, видел! И даже разговаривал. Кстати, она мне про тени на снимках мно-о-о-го чего интересного рассказала. Сама, говорит, такие силуэты, причем в натуре, ночью, после закрытия станции видела.
– А брови у нее какие? Густые? И концы вверх, как усы у гусаров, закручиваются?
Макс на мгновение задумался. Пожал плечами:
– Брови? Не заметил. И потом, она ж в кепке была, такие у пэпээсников к летне-полевой форме прилагаются. А вот на щеке… на правой… да, на правой… большая бородавка, волосатая вся. Я еще подумал: старой-то небось все равно, а вот по молодости…
Кологривов как-то разом обмяк и почти повис на руке Андрея.
– Что это с ним? – встревоженно спросил Макс, подхватывая дежурного по станции под другой локоть и зачем-то дуя ему в ухо.
Как ни странно, процедура дала результат. Кологривов по-собачьи потряс головой и жалобно уточнил:
– Вы ее точно видели или вам Петрович рассказал?
– Какой Петрович? Про что рассказал? – Макс недоуменно вытаращился на Кологривова.
– Ну Петрович… Он у нас раньше машинистом работал, а потом попивать стал – не на службе, конечно, дома, после смены, но все равно убрать его из машинистов пришлось.
Заискивающие нотки и простецкая торопливость речи Кологривова в сочетании с профессорской внешностью произвели на друзей впечатление. Они посмотрели друг на друга с укором: вот, дескать, довели мужика…
А Кологривов меж тем продолжал сыпать деревенской бабьей скороговоркой:
– У нас ведь машинисты по части здоровья очень серьезно проверяются. А как иначе? В час пик до двух тысяч пассажиров в одном поезде везут. Такая ответственность! А работа тяжелая, все время в напряжении, тряска, излучение от кабелей в тоннеле… А он еще пить вздумал. Сердце и забарахлило. В общем, списали из машинистов. Списали подчистую, хоть с водкой он тогда же одним махом завязал. Как только доктора про клапаны, про мыщцу слабую сказали – как бабка отговорила. Но куда ему податься, коли он всю жизнь в подземке! Начальник станции взял его электриком, поскольку Петрович в этом деле очень даже понимает…
– Ну-ну, и что этот Петрович? При чем он-то тут? – нетерпеливо напомнил Макс.
– Так он тоже ее видел! – Глаза дежурного по станции лихорадочно блеснули из-под очков. – Нину Андреевну-то! В будке своей сидела! Только он с ней не говорил. Испугался.
– Почему испугался? – не понял Макс.
– Она уж лет семь покойница! А видел он ее месяц назад. Живую. Как тут не испугаться, когда мы все на кладбище были, видели, как гроб в могилу опускают? И я, и Петрович, и кто еще от смены был свободный, и пенсионеры наши – все пришли попрощаться, кто вместе с Ниной работал, кто знал ее… А месяц назад Петрович ко мне, значит, прибегает, белый как мел, трясется весь: «Счас, – говорит, – Нину видел». Я даже принюхался к нему: не запил ли, часом, снова? Он клянется, что ни в одном глазу, и крестится все время. Это наш богохульник-то, ну, атеист то есть, крестом себя осеняет и все повторяет: «Свят, свят…» Еле уговорил его снова к будке пойти. Пришли, а там, конечно, никакой Нины Андреевны, Людмила сидит, слава богу, живая и здоровая. Петрович вроде немного успокоился. И мы с ним решили, что привиделось. Ну, померещилось, значит.
От академичности во внешности Кологривова не осталось и следа. Высоко зачесанная прежде шевелюра растрепалась и походила теперь на плохой парик а-ля крепостной крестьянин, в бороде также порядка не наблюдалось, а очки на перекошенном от ужаса лице смотрелись и вовсе инородным предметом.
– А Петровича где сейчас можно найти?
Кологривов будто не слышал – глядя куда-то вдаль, твердил как заведенный:
– Померещилось. Конечно, померещилось. А как же? По-другому никак…
Вопрос пришлось повторить еще дважды, прежде чем дежурный понял, о чем его спрашивают.
– Да он сегодня здесь. Его смена. Поговорить, конечно, можно, только вы его на улице подождите. Тут-то, с поездами, какой разговор?
Попрощавшись с дежурным, друзья направились к эскалатору, Кологривов – в противоположную сторону. Вдруг окрик:
– Молодые люди!
Разом обернувшись, Андрей с Максом удивились произошедшей перемене. Кологривов успел уже обрести какое-никакое душевное равновесие. В голосе, как иголки травинок по весне, прорезались строгие нотки:
– Убедительная просьба: долго Степана Петровича не задерживать: у него очень много работы.
Эскалатор был почти пуст – кроме них, еще человек десять, не больше. И никто из этой пассажирской дюжины не бежал, не торопился – стояли сонно-расслабленно, каждый на своей ступеньке.
– А ты заметил, когда народу мало, эскалатор нервно себя ведет: подрагивает-потрясывает и тащится медленней обычного? Злится, наверное, что жизнь свою зря растрачивает.
Это Макс. Весь он в этом. Мужику двадцать два, а он до сих пор сочиняет всякие идиотские байки, а потом сам же в них верит. А то, что все вещи, механизмы, здания якобы имеют душу и характер, – вообще его любимый конек.
– А чего ты удивляешься? – Макс сделал вид, что не заметил выражения смертной скуки, которое Андрей пристроил на свою физиономию. – Я тут разговорился с бригадиром ремонтников, которые, кажется, на той же «Новослободской» меняли у лестницы всю начинку: тросы, противовесы, двигатели, тяговые цепи. Так они говорят: срок жизни эскалатора зависит от времени, которое он находится в движении. И ему по фиг, сколько он людей при этом везет, одного или тысячу. Груз на амортизацию вообще не влияет, сечешь? Вот метрошники и включают все лестницы только в часы пик, а вовсе не потому, что им нравится смотреть, как мы в загоне перед эскалатором давимся.
Похоже, Макс вообще не собирался останавливаться, его как прорвало этим утром. Андрей слушал вполуха, не вникая. Но Кривцов вдруг, прервав сам себя, воскликнул:
– Блин, я ж тебе мульку не рассказал! Мульку про мамульку!
– Какую мамульку?
– Да свою, конечно!
– Снова замуж собирается? За того белобрысого? Или у нее на сегодня уже новый бойфренд нарисовался?
Тон Андрея Максу не понравился. Сам он о своей родительнице мог говорить что угодно и каким угодно тоном, но другие, а уж тем более лучший друг…
Кривцов поморщился, но педалировать ситуацию не стал.
– Почему снова-то? Она – после отца – первый раз.
– А за кого?
– За Георгия, естественно.
Андрей пренебрежительно дернул углом рта:
– Так он же моложе ее на десять лет.
– На девять, – буркнул Макс.
Шахов счел за благо тон поменять:
– А что? И правильно. На фиг ей старый пердун? Потом, судя по твоим рассказам, Жора этот – не альфонс, который решил к богатой бабе присосаться, сам нехило зарабатывает. И вообще… а если это любовь?
Макс подозрительно покосился на друга: издевается? Но Шахов ответил ясным, честным взглядом. Однако в искренности своей не вполне убедил. Это следовало из того, с какой ёрнической интонацией Кривцов протянул:
– Да-а-а, любовь – великая сила! Тут недавно маман на разговор по душам пробило, так я много чего интересного и про себя, а особенно про тебя узнал. Про тебя – вообще уржался! Представляешь, маман уверена, что ты до сих пор с бабами дел не имел. Что с пятого класса по Катьке сохнешь, а секса без любви не признаешь! Знала б маман, чего ты с этой рыжей… ну как ее… которая апельсины килограммами жрала… блин… неважно… чего ты с ней на нашей даче на Новый год выделывал! А еще, прикинь, маман любовный треугольник придумала: ты любишь Катьку, Катька любит меня, а я…
А я люблю тебя!
Макс состроил гримаску, призывно дернул бедром и, сложив губы дудочкой, потянулся к щеке друга.
– Иди в задницу! – скривился помрачневший Андрей.
– Приглашаешь? – жеманно потупился было Макс, но тут же, вмиг посерьезнев, философски заметил: – Да, разные поколения, братан Андрейка, – они как жители разных планет. Ни хрена друг про друга не понимают.
– Ну это ты зря. Вы-то с твоей маман понять друг друга вполне в состоянии.
В голосе Шахова явственно прозвучали ехидные нотки.
– Я не понял: ты это про что? – угрожающе уточнил Кривцов.
– Про то, что она у тебя современная тетка, с прогрессивными взглядами, – пошел на попятную Шахов. – Чего взбеленился-то? А-а-а, ты ж не спал почти.
– Не почти, а вообще, – пробурчал Макс.
– Ну так не фиг было прям сейчас этому Петровичу стрелку назначать, могли на завтра-послезавтра договориться.
Оценив сочувствие друга, Макс хлопнул его по плечу:
– Не боись, мы крепкие, во время сессии по три ночи не спать приходилось. Это у тебя твоя маркетология – сплошная болтовня, за счет длинного языка можно выгрести, а у нас, на медицинском, братан, одна наука: не выучил, как на латыни сто тысяч костей, мышц и сухожилий называются, можешь хоть песни, как Шаляпин, петь, хоть плясать, как Нуриев, – хрен чего, кроме неуда, обломится.
Теперь настала очередь обижаться Андрею.
– Маркетология – тоже, между прочим, наука. К тому же мы изучали статистику, социологию, экономику – макро и микро…
– Ну да, ну да… – скривившись, покачал головой Макс. – Только почему-то при таком изобилии высокообразованных специалистов эта самая экономика, причем именно с приставкой «микро», находится у нас в такой макрозаднице.
Андрей пихнул его локтем в бок, а потом чуть было не засадил хук справа, только Макс не дремал, выставил защиту и тут же сам сделал ответный выпад.
Так бы они долго еще перепихивались, потому как замерзли, если бы наконец из дверей станции не появился, щурясь, словно давно света белого не видел, странноватый мужичок.
Исповедь Петровича
Мужичок был худощавый, со слипшимися пегими волосами, в вытянутых на коленках джинсах и сером кургузом свитере. Кривцов, даже во время шутливой потасовки не забывавший следить за дверьми с надписью «Выход», сказал:
– Гляди, похоже, он.
– С чего ты взял?
– Озирается, и вообще…
– Да брось! Тот в какой-нибудь спецухе должен быть. Да и видок у него, я тебе скажу…
Но Макс уже резво шагал в сторону пегого. Андрей плелся следом и шепотом матерился – на Макса, который поднял его ни свет ни заря в субботнее утро, когда еще часа четыре можно было давить подушку, на дежурного по станции, вспомнившего про знакомого с привидением Петровича, на самого этого алкоголика, которого столько пришлось ждать на ветру. «Нет, все-таки Макс козел, – распалял себя Шахов все больше и больше. – А я идиот! Сколько раз зарекался не поддаваться этому его долбаному энтузиазму, этой его детсадовской страсти ко всяким тайнам и секретам. И опять, как последний дебил, попался!» На «дебиле» Шахов со злостью выплюнул сигарету и остервенело растер бычок об асфальт.
Макс с пегим стояли метрах в пяти и о чем-то возбужденно говорили.
«Вот если я сейчас слиняю, Макс и не заметит – так занят своим Петровичем, – подумал Андрей. – Вспомнит минут через тридцать в лучшем случае, когда потребуется аудитория для обкатки очередного бреда». Но через мгновение ему уже было стыдно. Просто не нравилась ему эта затея друга, от нее веяло какой-то опасностью, а может, и бедой.
Андрей так и стоял поодаль, вдавливая правой подошвой в асфальт ошметки бычка, когда Макс, повернувшись и сделав приглашающий жест рукой, пошел за пегим, который, просочившись сквозь встречную жидкую толпу, уже скрылся за одной из дверей с надписью «Выход». Петрович ждал их у обтерханной деревянной дверки, за которой открывалась ведущая вверх лестница. Поднявшись на два пролета, электрик по-хозяйски толкнул точно такую же дверку, и все трое оказались в небольшой комнате, похожей одновременно и на мастерскую, и на номер в захудалой провинциальной гостинице. В углу стоял диван, покрытый одеялом цвета засохшей крови, с черными полосами. Рядом – колченогая тумбочка с оторванной дверцей, на тумбочке – металлический электрочайник и пара граненых стаканов, от крепости наливаемого в них чая и отсутствия у хозяина привычки время от времени мыть посуду утративших прозрачность и приобретших цвет одеяла. К другой стене был прилажен верстак, заваленный кусками кабелей, розетками, выключателями и контрольными лампочками с торчащими из цоколей разноцветными проводами.
– Располагайтесь, мужики! – предложил Петрович, сопроводив слова широким гостеприимным жестом. – Я, когда в ночную иду, тут иногда и отдыхаю. А чего? С часу до четырех все дела переделаешь, а потом минут пятьдесят, а то и поболе – твои. Но в пять я как штык. Как же, надо световые сигналы подавать: вдруг в тоннеле кто остался – заработался, счет времени потерял? А тут уж и контактный рельс подключать пора – тоже, между прочим, электрик на посту должен быть. Слушайте, ребятки, может, чайку? У меня и лимончик имеется. Подвял немного, но это ничего, запах-то все равно даст.
Своими хлопотами Петрович явно оттягивал момент возвращения к разговору, который был начат на улице. Макс же этой отсрочкой был явно раздосадован:
– Да не хотим мы чаю! Давайте по делу.
Степан Петрович дунул-таки еще раз в коричневый стакан (видимо, именно эта процедура заменяла мытье граненого сосуда перед применением, а может, выдувание пылинок было свидетельством особого расположения к гостям) и со вздохом поставил его на тумбочку. Прошаркал до стула в углу, сел и обреченно взглянул на Макса:
– По делу так по делу. Спрашивай.
– Вы действительно видели эту женщину… Нину Андреевну?
– Как тебя.
– И что подумали?
– Что рехнулся! – В голосе Петровича послышалось раздражение. – А что я еще мог подумать, если гроб с каталки, на которой его к могиле от церкви привезли, снимать помогал? Если сам комок глины на крышку кинул?
– Ну, а потом?
– Что потом? Потом Кологривов сказал, что мне Нина Андреевна просто привиделась. – Голос Степана Петровича не то что помягчел, но стал каким-то серым, без искорок раздражения и злобы. – А супруга в церковь повела. Она у меня богомолка. Я священнику все рассказал, а он мне: «А не виноват ли ты, сын мой, перед этой женщиной, сестрой своей, в каком-нибудь грехе?» И смотрит так – с осуждением. Я психанул: «Это на что, говорю, вы, батюшка, намекаете? Если на какие особые с ней отношения – так смешно, право слово! Она ж старуха была, чуть не в два раза меня старше!» Раскипятился – вспоминать стыдно… Выбежал из храма как ошпаренный. И так меня выпить потянуло – невмоготу! Ноги сами к пивнушке – сейчас бар «Стрекоза» называется – понесли. Но я сдержался. Взял только бутылку пива безалкогольного, да и ту не допил… Когда Кологривов мне про тебя, парень, – Петрович боднул подбородком в сторону Макса, – сказал, я, с одной стороны, обрадовался: не могут же два человека одинаково с ума сойти. Ну, чтоб на том же месте и с одним и тем же видением. А с другой… Ведь я тот случай забыть хотел, а тут ты…
– А сестры у этой Нины Андреевны не было? – подал голос Андрей, все еще надеявшийся на материалистическое объяснение произошедшего. – Может, она на станцию заходила, а дежурные ее попросили на минутку подменить – в туалет сбегать…
– Нет, никого у ней не было, – помотал головой Степан Петрович. И тут же вскинулся: – Да ты, никак, думаешь, я обознаться мог? Да разве ж Андреевну с кем спутаешь? Раз увидишь – на всю жизнь запомнишь! Не по внешности даже, а по… как бы это… – Петрович выжидательно глянул на Макса, но, не получив от того подсказки, обошелся сам: —…По излучению, вот… От нее всегда – даже еще когда жива была, будто волны какие шли. Морозко враз становилось, и мурашки по всей коже.
Макс удивленно и в то же время благодарно взглянул на Петровича: похоже, он при встрече с обладательницей бородавки испытал то же самое.
– А что она за человек была? – спросил Андрей. – Почему одинокая-то? Замуж что не выходила?
– Как не выходила? – почему-то оскорбился за покойницу Степан Петрович.
1 2 3 4 5
– Сегодня в полшестого утра, – продолжил Шахов, – мой друг показал эти фотографии женщине преклонного возраста, сидевшей в будке у вот этого, – он ткнул пальцем в подножие движущейся лестницы, – эскалатора. – Дама вела себя очень странно, и у моего друга создалось впечатление, что она не в себе. И еще эти очки диоптрий в десять… Как вы вообще таких к работе допускаете? Они же у вас тут должны по мониторам за эскалаторами следить! А эта женщина… она же траншею у себя под ногами не заметит, не то что пассажира, у которого плащ в зазор затянуло!
Кологривов медленно развернулся к стоящему неподалеку Максу. Лицо начальника станции, еще пару минут назад достойное украсить собой рекламный плакат о продлевающих безнедужную жизнь биодобавках, стало серо-желтым, под цвет прослужившего с полвека станционного мрамора.
– Вы ее вправду видели? – Губы Кологривова дрогнули, в глазах колыхнулся ужас.
– Ту толстую, слепую тетку? – уточнил Макс и добавил не без злорадства: – Конечно, видел! И даже разговаривал. Кстати, она мне про тени на снимках мно-о-о-го чего интересного рассказала. Сама, говорит, такие силуэты, причем в натуре, ночью, после закрытия станции видела.
– А брови у нее какие? Густые? И концы вверх, как усы у гусаров, закручиваются?
Макс на мгновение задумался. Пожал плечами:
– Брови? Не заметил. И потом, она ж в кепке была, такие у пэпээсников к летне-полевой форме прилагаются. А вот на щеке… на правой… да, на правой… большая бородавка, волосатая вся. Я еще подумал: старой-то небось все равно, а вот по молодости…
Кологривов как-то разом обмяк и почти повис на руке Андрея.
– Что это с ним? – встревоженно спросил Макс, подхватывая дежурного по станции под другой локоть и зачем-то дуя ему в ухо.
Как ни странно, процедура дала результат. Кологривов по-собачьи потряс головой и жалобно уточнил:
– Вы ее точно видели или вам Петрович рассказал?
– Какой Петрович? Про что рассказал? – Макс недоуменно вытаращился на Кологривова.
– Ну Петрович… Он у нас раньше машинистом работал, а потом попивать стал – не на службе, конечно, дома, после смены, но все равно убрать его из машинистов пришлось.
Заискивающие нотки и простецкая торопливость речи Кологривова в сочетании с профессорской внешностью произвели на друзей впечатление. Они посмотрели друг на друга с укором: вот, дескать, довели мужика…
А Кологривов меж тем продолжал сыпать деревенской бабьей скороговоркой:
– У нас ведь машинисты по части здоровья очень серьезно проверяются. А как иначе? В час пик до двух тысяч пассажиров в одном поезде везут. Такая ответственность! А работа тяжелая, все время в напряжении, тряска, излучение от кабелей в тоннеле… А он еще пить вздумал. Сердце и забарахлило. В общем, списали из машинистов. Списали подчистую, хоть с водкой он тогда же одним махом завязал. Как только доктора про клапаны, про мыщцу слабую сказали – как бабка отговорила. Но куда ему податься, коли он всю жизнь в подземке! Начальник станции взял его электриком, поскольку Петрович в этом деле очень даже понимает…
– Ну-ну, и что этот Петрович? При чем он-то тут? – нетерпеливо напомнил Макс.
– Так он тоже ее видел! – Глаза дежурного по станции лихорадочно блеснули из-под очков. – Нину Андреевну-то! В будке своей сидела! Только он с ней не говорил. Испугался.
– Почему испугался? – не понял Макс.
– Она уж лет семь покойница! А видел он ее месяц назад. Живую. Как тут не испугаться, когда мы все на кладбище были, видели, как гроб в могилу опускают? И я, и Петрович, и кто еще от смены был свободный, и пенсионеры наши – все пришли попрощаться, кто вместе с Ниной работал, кто знал ее… А месяц назад Петрович ко мне, значит, прибегает, белый как мел, трясется весь: «Счас, – говорит, – Нину видел». Я даже принюхался к нему: не запил ли, часом, снова? Он клянется, что ни в одном глазу, и крестится все время. Это наш богохульник-то, ну, атеист то есть, крестом себя осеняет и все повторяет: «Свят, свят…» Еле уговорил его снова к будке пойти. Пришли, а там, конечно, никакой Нины Андреевны, Людмила сидит, слава богу, живая и здоровая. Петрович вроде немного успокоился. И мы с ним решили, что привиделось. Ну, померещилось, значит.
От академичности во внешности Кологривова не осталось и следа. Высоко зачесанная прежде шевелюра растрепалась и походила теперь на плохой парик а-ля крепостной крестьянин, в бороде также порядка не наблюдалось, а очки на перекошенном от ужаса лице смотрелись и вовсе инородным предметом.
– А Петровича где сейчас можно найти?
Кологривов будто не слышал – глядя куда-то вдаль, твердил как заведенный:
– Померещилось. Конечно, померещилось. А как же? По-другому никак…
Вопрос пришлось повторить еще дважды, прежде чем дежурный понял, о чем его спрашивают.
– Да он сегодня здесь. Его смена. Поговорить, конечно, можно, только вы его на улице подождите. Тут-то, с поездами, какой разговор?
Попрощавшись с дежурным, друзья направились к эскалатору, Кологривов – в противоположную сторону. Вдруг окрик:
– Молодые люди!
Разом обернувшись, Андрей с Максом удивились произошедшей перемене. Кологривов успел уже обрести какое-никакое душевное равновесие. В голосе, как иголки травинок по весне, прорезались строгие нотки:
– Убедительная просьба: долго Степана Петровича не задерживать: у него очень много работы.
Эскалатор был почти пуст – кроме них, еще человек десять, не больше. И никто из этой пассажирской дюжины не бежал, не торопился – стояли сонно-расслабленно, каждый на своей ступеньке.
– А ты заметил, когда народу мало, эскалатор нервно себя ведет: подрагивает-потрясывает и тащится медленней обычного? Злится, наверное, что жизнь свою зря растрачивает.
Это Макс. Весь он в этом. Мужику двадцать два, а он до сих пор сочиняет всякие идиотские байки, а потом сам же в них верит. А то, что все вещи, механизмы, здания якобы имеют душу и характер, – вообще его любимый конек.
– А чего ты удивляешься? – Макс сделал вид, что не заметил выражения смертной скуки, которое Андрей пристроил на свою физиономию. – Я тут разговорился с бригадиром ремонтников, которые, кажется, на той же «Новослободской» меняли у лестницы всю начинку: тросы, противовесы, двигатели, тяговые цепи. Так они говорят: срок жизни эскалатора зависит от времени, которое он находится в движении. И ему по фиг, сколько он людей при этом везет, одного или тысячу. Груз на амортизацию вообще не влияет, сечешь? Вот метрошники и включают все лестницы только в часы пик, а вовсе не потому, что им нравится смотреть, как мы в загоне перед эскалатором давимся.
Похоже, Макс вообще не собирался останавливаться, его как прорвало этим утром. Андрей слушал вполуха, не вникая. Но Кривцов вдруг, прервав сам себя, воскликнул:
– Блин, я ж тебе мульку не рассказал! Мульку про мамульку!
– Какую мамульку?
– Да свою, конечно!
– Снова замуж собирается? За того белобрысого? Или у нее на сегодня уже новый бойфренд нарисовался?
Тон Андрея Максу не понравился. Сам он о своей родительнице мог говорить что угодно и каким угодно тоном, но другие, а уж тем более лучший друг…
Кривцов поморщился, но педалировать ситуацию не стал.
– Почему снова-то? Она – после отца – первый раз.
– А за кого?
– За Георгия, естественно.
Андрей пренебрежительно дернул углом рта:
– Так он же моложе ее на десять лет.
– На девять, – буркнул Макс.
Шахов счел за благо тон поменять:
– А что? И правильно. На фиг ей старый пердун? Потом, судя по твоим рассказам, Жора этот – не альфонс, который решил к богатой бабе присосаться, сам нехило зарабатывает. И вообще… а если это любовь?
Макс подозрительно покосился на друга: издевается? Но Шахов ответил ясным, честным взглядом. Однако в искренности своей не вполне убедил. Это следовало из того, с какой ёрнической интонацией Кривцов протянул:
– Да-а-а, любовь – великая сила! Тут недавно маман на разговор по душам пробило, так я много чего интересного и про себя, а особенно про тебя узнал. Про тебя – вообще уржался! Представляешь, маман уверена, что ты до сих пор с бабами дел не имел. Что с пятого класса по Катьке сохнешь, а секса без любви не признаешь! Знала б маман, чего ты с этой рыжей… ну как ее… которая апельсины килограммами жрала… блин… неважно… чего ты с ней на нашей даче на Новый год выделывал! А еще, прикинь, маман любовный треугольник придумала: ты любишь Катьку, Катька любит меня, а я…
А я люблю тебя!
Макс состроил гримаску, призывно дернул бедром и, сложив губы дудочкой, потянулся к щеке друга.
– Иди в задницу! – скривился помрачневший Андрей.
– Приглашаешь? – жеманно потупился было Макс, но тут же, вмиг посерьезнев, философски заметил: – Да, разные поколения, братан Андрейка, – они как жители разных планет. Ни хрена друг про друга не понимают.
– Ну это ты зря. Вы-то с твоей маман понять друг друга вполне в состоянии.
В голосе Шахова явственно прозвучали ехидные нотки.
– Я не понял: ты это про что? – угрожающе уточнил Кривцов.
– Про то, что она у тебя современная тетка, с прогрессивными взглядами, – пошел на попятную Шахов. – Чего взбеленился-то? А-а-а, ты ж не спал почти.
– Не почти, а вообще, – пробурчал Макс.
– Ну так не фиг было прям сейчас этому Петровичу стрелку назначать, могли на завтра-послезавтра договориться.
Оценив сочувствие друга, Макс хлопнул его по плечу:
– Не боись, мы крепкие, во время сессии по три ночи не спать приходилось. Это у тебя твоя маркетология – сплошная болтовня, за счет длинного языка можно выгрести, а у нас, на медицинском, братан, одна наука: не выучил, как на латыни сто тысяч костей, мышц и сухожилий называются, можешь хоть песни, как Шаляпин, петь, хоть плясать, как Нуриев, – хрен чего, кроме неуда, обломится.
Теперь настала очередь обижаться Андрею.
– Маркетология – тоже, между прочим, наука. К тому же мы изучали статистику, социологию, экономику – макро и микро…
– Ну да, ну да… – скривившись, покачал головой Макс. – Только почему-то при таком изобилии высокообразованных специалистов эта самая экономика, причем именно с приставкой «микро», находится у нас в такой макрозаднице.
Андрей пихнул его локтем в бок, а потом чуть было не засадил хук справа, только Макс не дремал, выставил защиту и тут же сам сделал ответный выпад.
Так бы они долго еще перепихивались, потому как замерзли, если бы наконец из дверей станции не появился, щурясь, словно давно света белого не видел, странноватый мужичок.
Исповедь Петровича
Мужичок был худощавый, со слипшимися пегими волосами, в вытянутых на коленках джинсах и сером кургузом свитере. Кривцов, даже во время шутливой потасовки не забывавший следить за дверьми с надписью «Выход», сказал:
– Гляди, похоже, он.
– С чего ты взял?
– Озирается, и вообще…
– Да брось! Тот в какой-нибудь спецухе должен быть. Да и видок у него, я тебе скажу…
Но Макс уже резво шагал в сторону пегого. Андрей плелся следом и шепотом матерился – на Макса, который поднял его ни свет ни заря в субботнее утро, когда еще часа четыре можно было давить подушку, на дежурного по станции, вспомнившего про знакомого с привидением Петровича, на самого этого алкоголика, которого столько пришлось ждать на ветру. «Нет, все-таки Макс козел, – распалял себя Шахов все больше и больше. – А я идиот! Сколько раз зарекался не поддаваться этому его долбаному энтузиазму, этой его детсадовской страсти ко всяким тайнам и секретам. И опять, как последний дебил, попался!» На «дебиле» Шахов со злостью выплюнул сигарету и остервенело растер бычок об асфальт.
Макс с пегим стояли метрах в пяти и о чем-то возбужденно говорили.
«Вот если я сейчас слиняю, Макс и не заметит – так занят своим Петровичем, – подумал Андрей. – Вспомнит минут через тридцать в лучшем случае, когда потребуется аудитория для обкатки очередного бреда». Но через мгновение ему уже было стыдно. Просто не нравилась ему эта затея друга, от нее веяло какой-то опасностью, а может, и бедой.
Андрей так и стоял поодаль, вдавливая правой подошвой в асфальт ошметки бычка, когда Макс, повернувшись и сделав приглашающий жест рукой, пошел за пегим, который, просочившись сквозь встречную жидкую толпу, уже скрылся за одной из дверей с надписью «Выход». Петрович ждал их у обтерханной деревянной дверки, за которой открывалась ведущая вверх лестница. Поднявшись на два пролета, электрик по-хозяйски толкнул точно такую же дверку, и все трое оказались в небольшой комнате, похожей одновременно и на мастерскую, и на номер в захудалой провинциальной гостинице. В углу стоял диван, покрытый одеялом цвета засохшей крови, с черными полосами. Рядом – колченогая тумбочка с оторванной дверцей, на тумбочке – металлический электрочайник и пара граненых стаканов, от крепости наливаемого в них чая и отсутствия у хозяина привычки время от времени мыть посуду утративших прозрачность и приобретших цвет одеяла. К другой стене был прилажен верстак, заваленный кусками кабелей, розетками, выключателями и контрольными лампочками с торчащими из цоколей разноцветными проводами.
– Располагайтесь, мужики! – предложил Петрович, сопроводив слова широким гостеприимным жестом. – Я, когда в ночную иду, тут иногда и отдыхаю. А чего? С часу до четырех все дела переделаешь, а потом минут пятьдесят, а то и поболе – твои. Но в пять я как штык. Как же, надо световые сигналы подавать: вдруг в тоннеле кто остался – заработался, счет времени потерял? А тут уж и контактный рельс подключать пора – тоже, между прочим, электрик на посту должен быть. Слушайте, ребятки, может, чайку? У меня и лимончик имеется. Подвял немного, но это ничего, запах-то все равно даст.
Своими хлопотами Петрович явно оттягивал момент возвращения к разговору, который был начат на улице. Макс же этой отсрочкой был явно раздосадован:
– Да не хотим мы чаю! Давайте по делу.
Степан Петрович дунул-таки еще раз в коричневый стакан (видимо, именно эта процедура заменяла мытье граненого сосуда перед применением, а может, выдувание пылинок было свидетельством особого расположения к гостям) и со вздохом поставил его на тумбочку. Прошаркал до стула в углу, сел и обреченно взглянул на Макса:
– По делу так по делу. Спрашивай.
– Вы действительно видели эту женщину… Нину Андреевну?
– Как тебя.
– И что подумали?
– Что рехнулся! – В голосе Петровича послышалось раздражение. – А что я еще мог подумать, если гроб с каталки, на которой его к могиле от церкви привезли, снимать помогал? Если сам комок глины на крышку кинул?
– Ну, а потом?
– Что потом? Потом Кологривов сказал, что мне Нина Андреевна просто привиделась. – Голос Степана Петровича не то что помягчел, но стал каким-то серым, без искорок раздражения и злобы. – А супруга в церковь повела. Она у меня богомолка. Я священнику все рассказал, а он мне: «А не виноват ли ты, сын мой, перед этой женщиной, сестрой своей, в каком-нибудь грехе?» И смотрит так – с осуждением. Я психанул: «Это на что, говорю, вы, батюшка, намекаете? Если на какие особые с ней отношения – так смешно, право слово! Она ж старуха была, чуть не в два раза меня старше!» Раскипятился – вспоминать стыдно… Выбежал из храма как ошпаренный. И так меня выпить потянуло – невмоготу! Ноги сами к пивнушке – сейчас бар «Стрекоза» называется – понесли. Но я сдержался. Взял только бутылку пива безалкогольного, да и ту не допил… Когда Кологривов мне про тебя, парень, – Петрович боднул подбородком в сторону Макса, – сказал, я, с одной стороны, обрадовался: не могут же два человека одинаково с ума сойти. Ну, чтоб на том же месте и с одним и тем же видением. А с другой… Ведь я тот случай забыть хотел, а тут ты…
– А сестры у этой Нины Андреевны не было? – подал голос Андрей, все еще надеявшийся на материалистическое объяснение произошедшего. – Может, она на станцию заходила, а дежурные ее попросили на минутку подменить – в туалет сбегать…
– Нет, никого у ней не было, – помотал головой Степан Петрович. И тут же вскинулся: – Да ты, никак, думаешь, я обознаться мог? Да разве ж Андреевну с кем спутаешь? Раз увидишь – на всю жизнь запомнишь! Не по внешности даже, а по… как бы это… – Петрович выжидательно глянул на Макса, но, не получив от того подсказки, обошелся сам: —…По излучению, вот… От нее всегда – даже еще когда жива была, будто волны какие шли. Морозко враз становилось, и мурашки по всей коже.
Макс удивленно и в то же время благодарно взглянул на Петровича: похоже, он при встрече с обладательницей бородавки испытал то же самое.
– А что она за человек была? – спросил Андрей. – Почему одинокая-то? Замуж что не выходила?
– Как не выходила? – почему-то оскорбился за покойницу Степан Петрович.
1 2 3 4 5