А сейчас его словно подменили! Так и норовит сотворить какое-нибудь самоуправство. Болит за него душа: кровь свое возьмет, только дай ей волю, и будет жаль, если он кончит, как кончали все Лусардо.
Конечно, про свои права тоже нельзя забывать; но зачем же так-то, походя, валить все направо и налево? Все хорошо в меру, а доктор хватает через край. К примеру, с мистером Дэнджером, – пусть тот и мошенник и все прочее, – не ладно получилось, прямо надо признать. Я не буду всего рассказывать, но, верьте, это так. Велеть огородить Коросалито, которое уже давно не принадлежит Альтамире! А такие слова: «Уж не думаете ли вы стрелять, чтобы помешать мне?» – не Сантосу Лусардо говорить их. Особого ущерба он янки не принесет, потому как у иностранца всегда найдется защита, которой не хватает креолу; плохо, что доктор стал разговаривать таким тоном, вот что. Вы согласны со мной? И это еще не все. Вот уже два раза. – последний совсем недавно, – как он устраивает родео во владениях доньи Барбары, не выполняя правил. Правда, ему удалось обнаружить свой скот на ее землях, но все равно, надо было испросить разрешения, как делают все, когда хотят собрать свой скот на чужих пастбищах. Не подумайте, что я хочу встать ему поперек дороги, я уже сказал: куда иголка, туда и нитка. Но у каждой птицы свой полет, и такой человек, как Сантос Лусардо, не должен уподобляться донье Барбаре.
– А если бы я была с ним, вы думаете, таких вещей не происходило бы? – спросила Марисела, зардевшись, но но теряя глубокого спокойствия, пришедшего к ней с недавним самопознанием.
– Видите ли, нинья Марисела, – проговорил Сандоваль. – Сразу переубедить человека – не легкое дело, но хитринки у вас достаточно, и вы добились бы своего. Не говоря о том, что есть между доктором и вами, – а есть оно или нет, мое дело сторона, – могу сказать, что… Как бы это выразить?… Ладно, скажу по-своему. Вы для него сейчас – все равно что песня погонщика для стада. Если скот не слышит песни, он каждую минуту готов броситься врассыпную. Понятно?
– Да, понимаю, – ответила польщенная сравнением Марисела.
– Так вот, кончу, чем начал: вы нужны в Альтамире. Марисела подумала немного, затем сказала:
– Мне очень жаль, Антонио, но сейчас я не могу вернуться в Альтамиру. Папа не согласится переехать обратно, и, кроме того, я должна отвезти его в Сан-Фернандо. Быть может, тамошние врачи вылечат его от запоя и восстановят силы. Ведь он так плох.
– Одно другому не помеха, – возразил Антонио.
– Да, но папа не хочет возвращаться в Альтамиру, а я не стану перечить ему. В Альтамире уже пытались вылечить его, но, сами видите, результат тот же. Посмотрите, в каком он состоянии. Возможно, я и нужна там, но здесь я нужнее.
– Ваша правда. Отец прежде всего. А на какие деньги вы думаете везти его в Сан-Фернандо и показывать врачам? Может, мне поговорить об этом с доктором?
– Нет. Ему ничего не говорите. У меня достаточно денег. Я попросила их у той, которая обязана была дать мне.
– Ну, что ж, – проговорил Антонио, вставая. – Сантос останется без песни. Но вы правы: отец – первая забота. Дай вам бог поставить дона Лоренсо на ноги. Для поездки нужны лошади и сопровождающий. Если не хотите, чтобы я говорил об этом доктору, я сам пришлю надежного пеона и двух лошадей – для вас и вашего старика. Хотя лучше бы его везти водой: дон Лоренсо, пожалуй, не выдержит такого длинного пути верхом.
– Это верно. Он очень плох.
– Тогда я сам все улажу. Не сегодня-завтра здесь должна пройти барка, она идет вверх по Арауке. Думаю, там найдется местечко, и вы доберетесь до Сан-Фернандо.
Антонио уехал. Марисела вошла в ранчо, на миг задержалась у гамака, где спал дон Лоренсо, по-новому, любящими глазами взглянула на его осунувшееся лицо, собрала со стола золотые монеты, сулившие возможность выполнить задуманное, и, взяв их в руки, не испытала при этом никакого отвращения, Хуан Примито так и не вымыл их, но живительные струи, хлынувшие из недавно открывшегося потайного источника доброты, очистили деньги, полученные от матери.
VII. Непостижимый замысел
Низкие лучи заходящего солнца золотят стволы деревьев в патио, большой столб в центре корралей и столбы канеев, окутанные лиловой тенью, падающей от побуревших соломенных крыш. Когда сверкающий диск светила скрывается за горизонтом, над широко раскинувшейся вокруг, с каждой минутой темнеющей саванной остаются висеть вытянутые, подобно полосам расплавленного металла, жарко-багряные облака, и резко очерченный силуэт одиноко стоящей вдали пальмовой рощи чернеет на фоне горящего заката.
В той стороне лежит Альтамира, и туда обращен задумчивый взгляд доньи Барбары.
Вот уже три дня прошло с тех пор, как в Эль Миедо стало известно об уничтожении маканильяльского домика и аресте Мондрагонов; они в руках властей, и Сантос Лусардо со своими пеонами уже дважды устраивал родео на землях Эль Миедо, не испросив пополненного разрешения, а она до сих пор не приказала пеонам расправиться с ним.
Видя медлительность хозяйки, Бальбино Пайба, на правах управляющего, решился наконец сам заговорить с нею и направился к ограде, где она стояла, молча глядя в саванну.
Но, не осмеливаясь сразу начать столь серьезный разговор, он долго вертелся вокруг да около; она же ограничивалась односложными ответами, и паузы в разговоре становились все длиннее.
В это время к корралям подошло стадо. Песни пастухов разливались в тишине необъятной степи.
Первые коровы были уже совсем близко, как вдруг вожак – бык серой масти – остановился перед смоковницей, росшей неподалеку от входа в главный корраль, и тревожно заревел, почуяв запах крови зарезанной утром коровы. Стадо завертелось, пока вожак кружил около дерева, роя копытами и нюхая землю, словно стремясь убедиться в том ужасном, что здесь произошло; и когда у него уже не осталось сомнений, он снова заревел, теперь уже сердито, и бросился в саванну, увлекая за собой все стадо.
– Кто это додумался зарезать корову у самого входа в корраль? – кричал Бальбино, изображая дельного и властного управляющего, пока пастухи гнали во весь опор своих лошадей, торопясь опередить взбунтовавшееся стадо.
Наконец пеоны собрали и успокоили животных и направили их в другой загон, расположенный в стороне от смоковницы.
Стадо было уже заперто, хотя коровы еще жалобно мычали, и донья Барбара неожиданно проговорила:
– Даже скот чувствует отвращение к крови себе подобных.
Бальбино искоса взглянул на нее и удивленно пожал плечами: «Она ли говорит это?»
А через несколько минут он подумал: «Гм! Эту женщину не разберешь. Даже лошадь и ту можно понять, только приглядись, которым ухом прядет; но жить с этой бабой все равно что плясать на вулкане».
И он отошел прочь.
Не только Бальбино Пайба, никогда не отличавшийся проницательностью, а и сама донья Барбара не могла бы сказать, каковы сейчас ее собственные намерения.
Все, что она предпринимала в последнее время, оборачивалось против нее же, закрывало дорогу, по которой она хотела идти. До сих пор звучало в ее ушах яростное обвинение, брошенное ей в лицо Сантосом Лусардо именно в тот момент, когда она собиралась сказать ему, что знает убийцу его пеонов и готова лично передать ему преступника.
Обвинение было несправедливым и оскорбительным, хотя, по существу, она заслужила его, ибо не только тотумский чапарраль хранил тайны предательских засад. Если на этот раз убийцей оказался Бальбино Пайба, действовавший на свой страх и риск, то в других случаях разве не по ее приказу наносил Мелькиадес смертельный удар ничего не подозревавшим путникам? Да и Бальбино Пайба, разве не был он орудием ее хитросплетенных замыслов? Сама она сделала этих людей такими, сама преградила себе доступ к пути добра.
Приступы ярости один за другим, подобно ударам бича, терзали ее сердце в течение этих трех дней. Ярости против любовника, чье злодеяние Сантос Лусардо приписывал ей; против угрюмого подручного, хранившего тайну преступлений, совершенных по ее указке; против самих жертв ее алчности и бесчеловечности, вставших на ее дороге и тем самым принудивших ее убрать их; против всех, кто сейчас, словно мало было совершено зла до этого, звал ее мстить, – против Бальбино, Мелькиадеса, каждого из ее пеонов, всей этой шайки убийц и сообщников, чьи обращенные к ней взгляды ежеминутно говорили: «Чего вы ждете? Почему не приказываете нам убить доктора Лусардо? Разве не для этого мы здесь? Разве, приобретая права на нас, вы не обязались предоставлять нам возможность проливать чужую кровь?»
И вот в Альтамиру был отправлен Хуан Примите с наказом передать Сантосу Лусардо следующее:
«Сегодня вечером, с восходом луны, в Глухой Балке вас будет ждать человек. Он сообщит вам кое-что об убийстве в Эль Тотумо. Если решитесь, приезжайте туда один».
Хуан Примито вернулся от Лусардо с таким ответом:
«Скажи, что я согласен. Приеду один».
Это было утром, а незадолго до этого донья Барбара вызвала Мелькиадеса и спросила его:
– Помнишь, что ты говорил мне несколько дней тому назад?
– Как сейчас, сеньора.
– Прекрасно! Сегодня вечером, с восходом луны, доктор Лусардо будет в Глухой Балке.
– И я доставлю его сюда – живым или мертвым.
Надвигалась ночь. Пройдет еще немного времени, и угрюмый подручный доньи Барбары отправится в Глухую Балку, а она до сего времени не уяснила, какую цель преследует, готовя эту засаду, и с каким чувством ждет появления луны на горизонте.
До сих пор она была сфинксом саванны для всех окружающих ее людей; теперь она стала сфинксом и для себя самой: ее собственные замыслы сделались для нее непостижимыми.
VIII. Кровавая слава
Сантос Лусардо понимал, что мысль таким нелепым образом заманить его в западню могла возникнуть только у человека с помутившимся разумом. Но он и сам был словно не в своем уме и потому, не задумываясь, решил воспользоваться представившимся случаем и доказать донье Барбаре, что не боится ее угроз. Если он не смог отстоять своих прав с помощью правосудия, прислуживающего насилию, то он защитит их посредством свирепого закона варварства – силы и оружия. С этим отчаянным намерением он один отправился в Глухую Балку пораньше, лишь только начало смеркаться, чтобы предвосхитить предательское нападение, успех которого, видимо, связывался с неожиданностью и ночной мглой.
Подъезжая к условленному месту, он различил всадника на опушке леса, окаймлявшего этот отдаленный уголок саванны, и подумал: «И здесь меня опередили».
Но тут же узнал во всаднике Пахароте.
– Что ты здесь делаешь? – строго спросил он, приблизившись к пеону.
– Видите ли какое дело, доктор, – отвечал тот. – Когда сегодня утром у вас побывал Хуан Примито с поручением, я сразу заподозрил неладное. Я подождал, пока он скрылся из виду, потом пустился за ним, догнал и, постращав револьвером – у него душа уходит в пятки, когда он видит револьвер, – заставил повторить это самое поручение. Узнав, что вы согласились приехать один, я сразу подумал: надо предупредить доктора. Но по вашему лицу было ясно, что вы все равно не послушаетесь моего совета. Вот я и решил, что мне остается только приехать сюда пораньше и драться вместе с вами.
– Напрасно ты вмешиваешься в мои дела, – сухо возразил Сантос.
– Может, это и так, но я не раскаиваюсь, потому что, хоть решительности у вас с избытком, хитрости, думаю, пока маловато. Вы уверены, что с вами приедет разговаривать всего один человек?
– Даже если несколько, убирайся.
– Видите ли, доктор, – продолжал Пахароте, почесывая голову. – Пеон, он, конечно, пеон, и его дело подчиняться, когда хозяин приказывает; только не обессудьте, если я напомню вам, что льянеро – пеон только на работе. А в таком деле, как это, нет ни хозяина, ни пеона. Есть один человек – вы, и другой такой же человек, и этот другой хочет доказать первому, что готов отдать за него жизнь, почему он и не позвал помощников, отправляясь сюда. Этот другой – я, и я отсюда не двинусь.
Тронутый таким неуклюжим проявлением преданности, Сантос Лусардо подумал, что неверно считать силу и оружие единственным законом льяносов, и согласился с Пахароте, молча пожав ему руку.
– И поверьте опыту, доктор, – сказал Пахароте. – Во-первых, льянеро может пойти один в условленное место, если его пригласили не одного. Но если его предупреждают, чтобы он пришел один, – он не пойдет. Во-вторых: не ждать удара, а нападать самому. Я уже осмотрел весь лес, пока здесь никого нет, хотя, думаю, долго скучать не придется. Они должны показаться вон оттуда. Мы встанем за солончаковыми глыбами, дадим им приблизиться, и тогда наше дело – валить и холостить. Помните, кто ударил первым – ударил дважды.
Они укрылись в указанном Пахароте месте и долго наблюдали за лесной прогалиной, ожидая появления неизвестных из Эль Миедо и молча слушая заунывный вой обезьян, стаями тянувшихся на ночевку. Уже совсем стемнело, и над саванной всплыл месяц, когда на прогалине возник силуэт Колдуна на лошади.
– Он действительно один, а нас двое, – пробормотал Лусардо, морщась от досады.
– Помните, что я только что сказал вам, доктор, – проговорил Пахароте, чтобы успокоить Лусардо. – Не ждать нападения! Этот человек едет один, если только его помощники не спрятались где-нибудь неподалеку, но это – Колдун, а его никогда не посылают для разговоров. И если он один, тем хуже: на темные дела он никогда не берет провожатых. Подождем, пусть он спокойно выедет на чистое место, тогда и мы двинемся навстречу. Эх, дали бы вы мне одному потолковать с ним. Этого оборотня я бы мигом угомонил, хоть у него и громкая слава. Не с такими справлялся.
– Нет, – возразил Лусардо. – Этот человек едет ко мне и должен встретить одного меня. Оставайся здесь.
И он быстро выехал из кустарника.
Колдун уверенно и не спеша продвигался вперед, сдерживая коня, и вдруг остановился. Лусардо последовал его примеру, и несколько мгновений они стояли так, на расстоянии, присматриваясь друг к другу. Наконец Сантос, видя, что противник словно окаменел, нетерпеливо пришпорил коня и устремился к Колдуну.
Он уже находился совсем рядом с ним, когда тот сказал:
– Выходит, меня послали затем, чтобы вы с вашими людьми прикончили меня, как собаку? Если так, начинайте!
Сантос сообразил, что Пахароте, несмотря на приказ остаться в укрытии, следовал за ним, и он уже поворачивал голову, чтобы приказать ему убираться, как вдруг заметил блеснувший револьвер, который Колдун вынимал из-под брошенной через седло накидки.
Молниеносным движением он выхватил свой. Выстрелы раздались одновременно, и Мелькиадес сполз на шею лошади, которая, обезумев от страха, одним рывком сбросила его, уже бездыханного, на землю, лицом в траву.
Словно удар мачете в затылок, Сантоса Лусардо ошеломила мысль: он убил человека!
Пахароте подъехал вплотную и, поглядев с минуту на распростертое тело, пробормотал:
– Так, доктор. Теперь что с ним делать?
Эти слова очень долго не доходили до сознания Сантоса Лусардо, и Пахароте сам ответил на свой вопрос:
– Положим его на спину лошади, и как подъедем к постройкам Эль Миедо, я отпущу повод, пугну ее в ту сторону и крикну: «Принимайте, что вам прислали из Глухой Балки!»
Внезапно Сантос Лусардо словно очнулся и, спешившись, сказал:
– Веди сюда лошадь этого бандита. Я сам отвезу его той, что послала его против меня.
Пахароте пристально посмотрел на хозяина. Голос Сантоса Лусардо стал неузнаваемым. Мрачным, жестоким сделалось его лицо.
– Исполняй приказанье. Веди сюда коня.
Пахароте повиновался, но, когда Лусардо наклонился, чтобы поднять труп с земли, остановил его:
– Нет, доктор, это не ваше дело. Везите его донье Барбаре, если хотите преподнести ей такой подарок. Но пачкать руки об этого мертвеца – обязанность Пахароте. Держите лошадь, пока я положу его на седло.
Когда Пахароте, пользуясь тем, что хорошо знал местность, и давая понять, что надеется ехать вместе с Лусардо, поспешил предложить: «Здесь стадо протоптало дорогу прямо в Эль Миедо. Поехали?» – Сантос согласился, но, как только показался дом доньи Барбары, сказал пеону:
– Жди меня здесь.
Итак, теперь, помимо его воли, начало претворяться в жизнь предчувствие неизбежного возврата к варварству, отравлявшее его раннюю юность. Все усилия, направленные на то, чтобы избавиться от нависшей над его жизнью угрозы, на то, чтобы подавить в своей крови тягу к насилию, свойственную Лусардо – людям жестоким, чтившим лишь закон силы и оружия, – и, напротив, выработать собственную линию поведения, достойную человека цивилизованного, инстинкты которого подчинены дисциплине принципов, – все, из чего состояла трудная и упорная деятельность лучших лет его жизни, гибло теперь, сметенное безрассудным и хвастливым стремлением утвердить пресловутую мужскую доблесть, – стремлением, толкнувшим его бросить вызов тем, кто приготовил ему ловушку в Глухой Балке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Конечно, про свои права тоже нельзя забывать; но зачем же так-то, походя, валить все направо и налево? Все хорошо в меру, а доктор хватает через край. К примеру, с мистером Дэнджером, – пусть тот и мошенник и все прочее, – не ладно получилось, прямо надо признать. Я не буду всего рассказывать, но, верьте, это так. Велеть огородить Коросалито, которое уже давно не принадлежит Альтамире! А такие слова: «Уж не думаете ли вы стрелять, чтобы помешать мне?» – не Сантосу Лусардо говорить их. Особого ущерба он янки не принесет, потому как у иностранца всегда найдется защита, которой не хватает креолу; плохо, что доктор стал разговаривать таким тоном, вот что. Вы согласны со мной? И это еще не все. Вот уже два раза. – последний совсем недавно, – как он устраивает родео во владениях доньи Барбары, не выполняя правил. Правда, ему удалось обнаружить свой скот на ее землях, но все равно, надо было испросить разрешения, как делают все, когда хотят собрать свой скот на чужих пастбищах. Не подумайте, что я хочу встать ему поперек дороги, я уже сказал: куда иголка, туда и нитка. Но у каждой птицы свой полет, и такой человек, как Сантос Лусардо, не должен уподобляться донье Барбаре.
– А если бы я была с ним, вы думаете, таких вещей не происходило бы? – спросила Марисела, зардевшись, но но теряя глубокого спокойствия, пришедшего к ней с недавним самопознанием.
– Видите ли, нинья Марисела, – проговорил Сандоваль. – Сразу переубедить человека – не легкое дело, но хитринки у вас достаточно, и вы добились бы своего. Не говоря о том, что есть между доктором и вами, – а есть оно или нет, мое дело сторона, – могу сказать, что… Как бы это выразить?… Ладно, скажу по-своему. Вы для него сейчас – все равно что песня погонщика для стада. Если скот не слышит песни, он каждую минуту готов броситься врассыпную. Понятно?
– Да, понимаю, – ответила польщенная сравнением Марисела.
– Так вот, кончу, чем начал: вы нужны в Альтамире. Марисела подумала немного, затем сказала:
– Мне очень жаль, Антонио, но сейчас я не могу вернуться в Альтамиру. Папа не согласится переехать обратно, и, кроме того, я должна отвезти его в Сан-Фернандо. Быть может, тамошние врачи вылечат его от запоя и восстановят силы. Ведь он так плох.
– Одно другому не помеха, – возразил Антонио.
– Да, но папа не хочет возвращаться в Альтамиру, а я не стану перечить ему. В Альтамире уже пытались вылечить его, но, сами видите, результат тот же. Посмотрите, в каком он состоянии. Возможно, я и нужна там, но здесь я нужнее.
– Ваша правда. Отец прежде всего. А на какие деньги вы думаете везти его в Сан-Фернандо и показывать врачам? Может, мне поговорить об этом с доктором?
– Нет. Ему ничего не говорите. У меня достаточно денег. Я попросила их у той, которая обязана была дать мне.
– Ну, что ж, – проговорил Антонио, вставая. – Сантос останется без песни. Но вы правы: отец – первая забота. Дай вам бог поставить дона Лоренсо на ноги. Для поездки нужны лошади и сопровождающий. Если не хотите, чтобы я говорил об этом доктору, я сам пришлю надежного пеона и двух лошадей – для вас и вашего старика. Хотя лучше бы его везти водой: дон Лоренсо, пожалуй, не выдержит такого длинного пути верхом.
– Это верно. Он очень плох.
– Тогда я сам все улажу. Не сегодня-завтра здесь должна пройти барка, она идет вверх по Арауке. Думаю, там найдется местечко, и вы доберетесь до Сан-Фернандо.
Антонио уехал. Марисела вошла в ранчо, на миг задержалась у гамака, где спал дон Лоренсо, по-новому, любящими глазами взглянула на его осунувшееся лицо, собрала со стола золотые монеты, сулившие возможность выполнить задуманное, и, взяв их в руки, не испытала при этом никакого отвращения, Хуан Примито так и не вымыл их, но живительные струи, хлынувшие из недавно открывшегося потайного источника доброты, очистили деньги, полученные от матери.
VII. Непостижимый замысел
Низкие лучи заходящего солнца золотят стволы деревьев в патио, большой столб в центре корралей и столбы канеев, окутанные лиловой тенью, падающей от побуревших соломенных крыш. Когда сверкающий диск светила скрывается за горизонтом, над широко раскинувшейся вокруг, с каждой минутой темнеющей саванной остаются висеть вытянутые, подобно полосам расплавленного металла, жарко-багряные облака, и резко очерченный силуэт одиноко стоящей вдали пальмовой рощи чернеет на фоне горящего заката.
В той стороне лежит Альтамира, и туда обращен задумчивый взгляд доньи Барбары.
Вот уже три дня прошло с тех пор, как в Эль Миедо стало известно об уничтожении маканильяльского домика и аресте Мондрагонов; они в руках властей, и Сантос Лусардо со своими пеонами уже дважды устраивал родео на землях Эль Миедо, не испросив пополненного разрешения, а она до сих пор не приказала пеонам расправиться с ним.
Видя медлительность хозяйки, Бальбино Пайба, на правах управляющего, решился наконец сам заговорить с нею и направился к ограде, где она стояла, молча глядя в саванну.
Но, не осмеливаясь сразу начать столь серьезный разговор, он долго вертелся вокруг да около; она же ограничивалась односложными ответами, и паузы в разговоре становились все длиннее.
В это время к корралям подошло стадо. Песни пастухов разливались в тишине необъятной степи.
Первые коровы были уже совсем близко, как вдруг вожак – бык серой масти – остановился перед смоковницей, росшей неподалеку от входа в главный корраль, и тревожно заревел, почуяв запах крови зарезанной утром коровы. Стадо завертелось, пока вожак кружил около дерева, роя копытами и нюхая землю, словно стремясь убедиться в том ужасном, что здесь произошло; и когда у него уже не осталось сомнений, он снова заревел, теперь уже сердито, и бросился в саванну, увлекая за собой все стадо.
– Кто это додумался зарезать корову у самого входа в корраль? – кричал Бальбино, изображая дельного и властного управляющего, пока пастухи гнали во весь опор своих лошадей, торопясь опередить взбунтовавшееся стадо.
Наконец пеоны собрали и успокоили животных и направили их в другой загон, расположенный в стороне от смоковницы.
Стадо было уже заперто, хотя коровы еще жалобно мычали, и донья Барбара неожиданно проговорила:
– Даже скот чувствует отвращение к крови себе подобных.
Бальбино искоса взглянул на нее и удивленно пожал плечами: «Она ли говорит это?»
А через несколько минут он подумал: «Гм! Эту женщину не разберешь. Даже лошадь и ту можно понять, только приглядись, которым ухом прядет; но жить с этой бабой все равно что плясать на вулкане».
И он отошел прочь.
Не только Бальбино Пайба, никогда не отличавшийся проницательностью, а и сама донья Барбара не могла бы сказать, каковы сейчас ее собственные намерения.
Все, что она предпринимала в последнее время, оборачивалось против нее же, закрывало дорогу, по которой она хотела идти. До сих пор звучало в ее ушах яростное обвинение, брошенное ей в лицо Сантосом Лусардо именно в тот момент, когда она собиралась сказать ему, что знает убийцу его пеонов и готова лично передать ему преступника.
Обвинение было несправедливым и оскорбительным, хотя, по существу, она заслужила его, ибо не только тотумский чапарраль хранил тайны предательских засад. Если на этот раз убийцей оказался Бальбино Пайба, действовавший на свой страх и риск, то в других случаях разве не по ее приказу наносил Мелькиадес смертельный удар ничего не подозревавшим путникам? Да и Бальбино Пайба, разве не был он орудием ее хитросплетенных замыслов? Сама она сделала этих людей такими, сама преградила себе доступ к пути добра.
Приступы ярости один за другим, подобно ударам бича, терзали ее сердце в течение этих трех дней. Ярости против любовника, чье злодеяние Сантос Лусардо приписывал ей; против угрюмого подручного, хранившего тайну преступлений, совершенных по ее указке; против самих жертв ее алчности и бесчеловечности, вставших на ее дороге и тем самым принудивших ее убрать их; против всех, кто сейчас, словно мало было совершено зла до этого, звал ее мстить, – против Бальбино, Мелькиадеса, каждого из ее пеонов, всей этой шайки убийц и сообщников, чьи обращенные к ней взгляды ежеминутно говорили: «Чего вы ждете? Почему не приказываете нам убить доктора Лусардо? Разве не для этого мы здесь? Разве, приобретая права на нас, вы не обязались предоставлять нам возможность проливать чужую кровь?»
И вот в Альтамиру был отправлен Хуан Примите с наказом передать Сантосу Лусардо следующее:
«Сегодня вечером, с восходом луны, в Глухой Балке вас будет ждать человек. Он сообщит вам кое-что об убийстве в Эль Тотумо. Если решитесь, приезжайте туда один».
Хуан Примито вернулся от Лусардо с таким ответом:
«Скажи, что я согласен. Приеду один».
Это было утром, а незадолго до этого донья Барбара вызвала Мелькиадеса и спросила его:
– Помнишь, что ты говорил мне несколько дней тому назад?
– Как сейчас, сеньора.
– Прекрасно! Сегодня вечером, с восходом луны, доктор Лусардо будет в Глухой Балке.
– И я доставлю его сюда – живым или мертвым.
Надвигалась ночь. Пройдет еще немного времени, и угрюмый подручный доньи Барбары отправится в Глухую Балку, а она до сего времени не уяснила, какую цель преследует, готовя эту засаду, и с каким чувством ждет появления луны на горизонте.
До сих пор она была сфинксом саванны для всех окружающих ее людей; теперь она стала сфинксом и для себя самой: ее собственные замыслы сделались для нее непостижимыми.
VIII. Кровавая слава
Сантос Лусардо понимал, что мысль таким нелепым образом заманить его в западню могла возникнуть только у человека с помутившимся разумом. Но он и сам был словно не в своем уме и потому, не задумываясь, решил воспользоваться представившимся случаем и доказать донье Барбаре, что не боится ее угроз. Если он не смог отстоять своих прав с помощью правосудия, прислуживающего насилию, то он защитит их посредством свирепого закона варварства – силы и оружия. С этим отчаянным намерением он один отправился в Глухую Балку пораньше, лишь только начало смеркаться, чтобы предвосхитить предательское нападение, успех которого, видимо, связывался с неожиданностью и ночной мглой.
Подъезжая к условленному месту, он различил всадника на опушке леса, окаймлявшего этот отдаленный уголок саванны, и подумал: «И здесь меня опередили».
Но тут же узнал во всаднике Пахароте.
– Что ты здесь делаешь? – строго спросил он, приблизившись к пеону.
– Видите ли какое дело, доктор, – отвечал тот. – Когда сегодня утром у вас побывал Хуан Примито с поручением, я сразу заподозрил неладное. Я подождал, пока он скрылся из виду, потом пустился за ним, догнал и, постращав револьвером – у него душа уходит в пятки, когда он видит револьвер, – заставил повторить это самое поручение. Узнав, что вы согласились приехать один, я сразу подумал: надо предупредить доктора. Но по вашему лицу было ясно, что вы все равно не послушаетесь моего совета. Вот я и решил, что мне остается только приехать сюда пораньше и драться вместе с вами.
– Напрасно ты вмешиваешься в мои дела, – сухо возразил Сантос.
– Может, это и так, но я не раскаиваюсь, потому что, хоть решительности у вас с избытком, хитрости, думаю, пока маловато. Вы уверены, что с вами приедет разговаривать всего один человек?
– Даже если несколько, убирайся.
– Видите ли, доктор, – продолжал Пахароте, почесывая голову. – Пеон, он, конечно, пеон, и его дело подчиняться, когда хозяин приказывает; только не обессудьте, если я напомню вам, что льянеро – пеон только на работе. А в таком деле, как это, нет ни хозяина, ни пеона. Есть один человек – вы, и другой такой же человек, и этот другой хочет доказать первому, что готов отдать за него жизнь, почему он и не позвал помощников, отправляясь сюда. Этот другой – я, и я отсюда не двинусь.
Тронутый таким неуклюжим проявлением преданности, Сантос Лусардо подумал, что неверно считать силу и оружие единственным законом льяносов, и согласился с Пахароте, молча пожав ему руку.
– И поверьте опыту, доктор, – сказал Пахароте. – Во-первых, льянеро может пойти один в условленное место, если его пригласили не одного. Но если его предупреждают, чтобы он пришел один, – он не пойдет. Во-вторых: не ждать удара, а нападать самому. Я уже осмотрел весь лес, пока здесь никого нет, хотя, думаю, долго скучать не придется. Они должны показаться вон оттуда. Мы встанем за солончаковыми глыбами, дадим им приблизиться, и тогда наше дело – валить и холостить. Помните, кто ударил первым – ударил дважды.
Они укрылись в указанном Пахароте месте и долго наблюдали за лесной прогалиной, ожидая появления неизвестных из Эль Миедо и молча слушая заунывный вой обезьян, стаями тянувшихся на ночевку. Уже совсем стемнело, и над саванной всплыл месяц, когда на прогалине возник силуэт Колдуна на лошади.
– Он действительно один, а нас двое, – пробормотал Лусардо, морщась от досады.
– Помните, что я только что сказал вам, доктор, – проговорил Пахароте, чтобы успокоить Лусардо. – Не ждать нападения! Этот человек едет один, если только его помощники не спрятались где-нибудь неподалеку, но это – Колдун, а его никогда не посылают для разговоров. И если он один, тем хуже: на темные дела он никогда не берет провожатых. Подождем, пусть он спокойно выедет на чистое место, тогда и мы двинемся навстречу. Эх, дали бы вы мне одному потолковать с ним. Этого оборотня я бы мигом угомонил, хоть у него и громкая слава. Не с такими справлялся.
– Нет, – возразил Лусардо. – Этот человек едет ко мне и должен встретить одного меня. Оставайся здесь.
И он быстро выехал из кустарника.
Колдун уверенно и не спеша продвигался вперед, сдерживая коня, и вдруг остановился. Лусардо последовал его примеру, и несколько мгновений они стояли так, на расстоянии, присматриваясь друг к другу. Наконец Сантос, видя, что противник словно окаменел, нетерпеливо пришпорил коня и устремился к Колдуну.
Он уже находился совсем рядом с ним, когда тот сказал:
– Выходит, меня послали затем, чтобы вы с вашими людьми прикончили меня, как собаку? Если так, начинайте!
Сантос сообразил, что Пахароте, несмотря на приказ остаться в укрытии, следовал за ним, и он уже поворачивал голову, чтобы приказать ему убираться, как вдруг заметил блеснувший револьвер, который Колдун вынимал из-под брошенной через седло накидки.
Молниеносным движением он выхватил свой. Выстрелы раздались одновременно, и Мелькиадес сполз на шею лошади, которая, обезумев от страха, одним рывком сбросила его, уже бездыханного, на землю, лицом в траву.
Словно удар мачете в затылок, Сантоса Лусардо ошеломила мысль: он убил человека!
Пахароте подъехал вплотную и, поглядев с минуту на распростертое тело, пробормотал:
– Так, доктор. Теперь что с ним делать?
Эти слова очень долго не доходили до сознания Сантоса Лусардо, и Пахароте сам ответил на свой вопрос:
– Положим его на спину лошади, и как подъедем к постройкам Эль Миедо, я отпущу повод, пугну ее в ту сторону и крикну: «Принимайте, что вам прислали из Глухой Балки!»
Внезапно Сантос Лусардо словно очнулся и, спешившись, сказал:
– Веди сюда лошадь этого бандита. Я сам отвезу его той, что послала его против меня.
Пахароте пристально посмотрел на хозяина. Голос Сантоса Лусардо стал неузнаваемым. Мрачным, жестоким сделалось его лицо.
– Исполняй приказанье. Веди сюда коня.
Пахароте повиновался, но, когда Лусардо наклонился, чтобы поднять труп с земли, остановил его:
– Нет, доктор, это не ваше дело. Везите его донье Барбаре, если хотите преподнести ей такой подарок. Но пачкать руки об этого мертвеца – обязанность Пахароте. Держите лошадь, пока я положу его на седло.
Когда Пахароте, пользуясь тем, что хорошо знал местность, и давая понять, что надеется ехать вместе с Лусардо, поспешил предложить: «Здесь стадо протоптало дорогу прямо в Эль Миедо. Поехали?» – Сантос согласился, но, как только показался дом доньи Барбары, сказал пеону:
– Жди меня здесь.
Итак, теперь, помимо его воли, начало претворяться в жизнь предчувствие неизбежного возврата к варварству, отравлявшее его раннюю юность. Все усилия, направленные на то, чтобы избавиться от нависшей над его жизнью угрозы, на то, чтобы подавить в своей крови тягу к насилию, свойственную Лусардо – людям жестоким, чтившим лишь закон силы и оружия, – и, напротив, выработать собственную линию поведения, достойную человека цивилизованного, инстинкты которого подчинены дисциплине принципов, – все, из чего состояла трудная и упорная деятельность лучших лет его жизни, гибло теперь, сметенное безрассудным и хвастливым стремлением утвердить пресловутую мужскую доблесть, – стремлением, толкнувшим его бросить вызов тем, кто приготовил ему ловушку в Глухой Балке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31