Если бы, благодаря счастью или искусству, ему удалось одержать надо мною победу, его слава, как волна по воде, пошла бы по всем городам Франции, где только стояли гарнизоны, и достигла бы даже самого Парижа. С другой стороны, он ясно осознавал, какая грозит ему опасность — ему уже рисовался холодный клинок в его груди, — а тут он видел для себя полную возможность отступить с честью, если не со славой. Я ясно читал все это на его лице, и, прежде, чем он раскрыл рот, я уже знал, что он скажет.
— Мне кажется, что это для вас же неудобно, — смущенно сказал он. — Я, со своей стороны, вполне удовлетворен.
— Очень хорошо, я мирюсь с этим неудобством, — ответил я. — Прошу у вас извинения за то, что заставил вас понапрасну раздеться; к счастью, сегодня очень тепло.
— Да, — мрачно ответил он и, сняв свое платье с солнечных часов, начал одеваться.
Итак, он выразил свое согласие, но я понимал, что в душе он был недоволен этим, и потому я нисколько не удивился, когда, секунду спустя, он отрывисто и почти грубо заявил:
— Но есть одна вещь, которую нам необходимо уладить здесь же;
— Вот как? — сказал я. — В чем же дело?
— Нам нужно выяснить наше взаимное положение, иначе через час мы снова столкнемся.
— Я вас не совсем понимаю, — сказал я.
— Я тоже этого не понимаю, — ответил он тоном какого-то угрюмого торжества. — Перед моим отправлением сюда мне сказали, что здесь находится господин с секретным поручением кардинала арестовать господина де Кошфоре, и мне было предписано избегать, насколько возможно, всякой коллизии с ним. Сначала я вас принял за этого господина. Но черт меня возьми, если я теперь могу разобрать, в чем дело!
— А именно? — спокойно спросил я.
— Дело в том… ну, да оно очень просто, — порывисто ответил он. — Явились ли вы сюда в интересах мадам де Кошфоре, чтобы защитить ее мужа, или вы намерены арестовать его? Вот чего я не понимаю, мосье де Беро.
— Если вы желаете знать, агент ли я кардинала, то я действительно агент, — внушительно ответил я.
— Для поимки мосье де Кошфоре?
— Для поимки мосье де Кошфоре.
— Ну… вы удивляете меня, — сказал он.
Вот и все, им сказанное, но язвительный тон этих слов заставил всю мою кровь прихлынуть к лицу.
— Будьте осторожны, сударь, — строго сказал я. — Не полагайтесь особенно на то неудобство, с которым связана для меня ваша смерть!
Он пожал плечами.
— Я вас не хотел обидеть, — ответил он. — Но вы, кажется, не понимаете всей трудности нашего положения. Если мы теперь же не выясним этого вопроса, то будем сталкиваться друг с другом двадцать раз в день.
— Чего же вы, собственно, хотите? — нетерпеливо спросил я.
— Я хочу знать, как вы намерены действовать. Мне это необходимо выяснить для того, чтобы наши планы не противоречили один другому.
— Но это мое личное дело, — возразил я.
— Противоречие! — насмешливо заметил он и, видя, что я снова вспыхнул, поспешил сделать рукой успокоительный жест. — Простите, — продолжал он, — вопрос заключатся единственно в следующем: как вы намерены отыскать его, если он здесь?
— Это опять-таки мое дело, — ответил я.
Он с отчаянием всплеснул руками, но в эту минуту его место было занято другим неожиданным спорщиком. Лейтенант, который все это время стоял возле капитана, слушая наш разговор и теребя свой седой ус, вдруг заговорил.
— Послушайте, мосье де Беро, — сказал он, без церемоний наступая на меня, — я не дерусь на дуэлях. Я — мелкая сошка. Я доказал свою храбрость при Монтобане в двадцать первом году, и моя честь настолько не запятнана, что мне нет надобности отстаивать ее. Поэтому я говорю напрямик, и откровенно предложу вам вопрос, который господина капитана, без сомнения, тоже тревожит, но он не решается высказать его вслух: бежите ли вы заодно с зайцем или находитесь в стае гончих? Другими словами, остались ли вы только по имени агентом монсеньора и сделались союзником мадам, или… вы сами понимаете, что может быть другое: так сказать, стараетесь добраться до мужчины при помощи женщин?
— Негодяй! — закричал я с таким бешенством, что язык с трудом повиновался мне. — Как смеете вы? Как смеете вы заявлять, что я изменяю человеку, который мне платит?
Я думал, что он смутится, но он и ухом не повел.
— Я не заявляю, я только спрашиваю, — ответил он, стойко выдерживая мой взгляд и для большей выразительности стуча кулаком одной руки по ладони другой. — Я спрашиваю, для кого вы служите предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Вопрос, кажется, довольно прост.
Я почти задыхался.
— Бесстыдный негодяй! — крикнул я.
— Тише, тише, — ответил он. — Брань на вороту не виснет! Но довольно об этом. Я теперь сам вижу, в чем дело. Господин капитан, идемте сюда на минутку!
Довольно изящным жестом он взял капитана под руку и увел его на боковую аллею, оставив меня на солнцепеке. Я кипел от гнева и ярости. Негодный висельник! Подвергнуться оскорблениям со стороны такого субъекта и оставить его безнаказанным! В Париже я заставил бы его драться, но здесь это было невозможно.
Я еще не успокоился, когда они оба возвратились.
— Мы пришли к решению, — сказал лейтенант, дергая свой седой ус и выпрямившись, точно он проглотил шпагу. — Мы предоставим вам этот дом и его хозяйку. Можете, как вам угодно, искать беглеца. Что же касается нас, то мы удалимся в деревню со своими людьми и будем действовать по-своему. Вот и все! Не правда ли, господин капитан?
— Я думаю так, — пробормотал капитан, смотря куда угодно, только не на меня.
— В таком случае имеем честь кланяться, сударь! — прибавил лейтенант, снова взял товарища под руку и пошел с ним по дорожке по направлению к дому.
В манере, с какой они оставили меня, заключалось нечто столь оскорбительное, что в первую минуту после их ухода гнев у меня преобладал над прочими чувствами. Я думал о словах лейтенанта и говорил себе, что их не следует забывать, несмотря ни на что.
— Для кого я служу предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Мой Бог! Если когда-либо вопрос… Но все равно, когда-нибудь я отомщу ему. А капитан? Его я во всяком случае со временем проучу. По всей вероятности, среди провинциальных франтов Оша он слыл сорвиголовой, но когда-нибудь в одно прекрасное утро на уединенном месте, за казармами, я подрежу ему крылышки и собью ему спесь.
Но по мере того, как мой гнев остывал, меня начинал интересовать вопрос, куда они ушли и что они намерены делать. Что если они уже напали на след или получили какое-нибудь важное сведение? В таком случае мне было понятно их удаление. Но если они ничего еще не нашли и даже не знали, находится ли беглец по соседству; если они не знали, как долго им придется оставаться здесь, то я совершенно не мог допустить, чтобы солдаты без всякого мотива переменили хорошую квартиру на дурную.
Я медленно расхаживал по саду, раздумывая об этом и нервно сбивая шпагой головки цветов. Что если они в самом деле нашли и арестовали его? Не трудно ли будет мне тогда примириться с кардиналом? Но если я постараюсь предупредить их — а я имел основание думать, что для меня поимка беглеца была делом лишь нескольких часов, — то рано или поздно я должен буду стать лицом к лицу с мадемуазель.
Еще так недавно эта перспектива очень мало страшила меня. Начиная с первого дня нашего знакомства, и в особенности с того момента, когда она так отчитала меня в лесу, мое мнение о ней и мои чувства по отношению к ней представляли странную смесь вражды и симпатии; я питал к ней вражду, потому что вся ее прошлая и настоящая жизнь была совершенно чужда мне, — и вместе с тем меня влекло к ней, потому что она была женщиной, и беззащитной. После этого я обманул ее и купил ее доверие, возвратив ей драгоценности, что до некоторой степени насытило мою жажду мести, но затем, как прямое последствие этого, симпатия к ней снова взяла перевес, так что я уже сам не знал, что чувствую и что намерен делать. Положительно, я не знал, что намерен делать.
Я стоял в саду, потрясенный мыслью, которая только что родилась в моем мозгу, как вдруг услышал ее шаги и, обернувшись, увидел ее перед собою.
Ее лицо напоминало апрель, улыбка сияла сквозь слезы. Ее фигура отчетливо выделялась на фоне желтых подсолнечников, и в эту минуту я был особенно поражен ее красотой.
— А я вас ищу, мосье де Барт, — сказала она, слегка покраснев, быть может, потому, что мое лицо явственно отразило восхищение. — Я должна поблагодарить вас. Вы не дрались и все-таки победили. Моя служанка только что явилась ко мне и сообщила, что они уходят отсюда.
— Уходят? — повторил я. — Да, мадемуазель, они покидают ваш дом.
Сдержанный тон, которым я произнес эти слова, удивил ее.
— Какое волшебное средство употребили вы? — спросила она почти веселым тоном: удивительно было, какую перемену произвела в ней надежда. — Кроме того, мне интересно знать, каким образом вы избежали дуэли?
— После того, как подвергнулся оскорблению? — с горечью спросил я.
— Мосье, я не говорю этого, — с укоризной возразила она.
Ее лицо затуманилось. Я понимал, что это соображение, до сих пор, может быть, действительно не приходившее ей в голову, еще усилило ее недоумение.
Я сразу решился.
— Вы слышали когда-нибудь, мадемуазель, — внушительно спросил я, ощипывая засохшие листья с кустика, подле которого стоял, — о человеке по фамилии де Беро? Он, кажется, известен в Париже под прозванием «Черной Смерти».
— О дуэлянте? — переспросила она, с изумлением глядя на меня. — Да, я слышала о нем. Два года тому назад он убил в Нанси одного из наших молодых дворян. Ужасная история, — прибавила она, содрогаясь, — ужасный человек! Да хранит Бог наших друзей от встречи с ним!
— Аминь, — спокойно сказал я, но, несмотря на все усилия, не мог выдержать ее взгляда.
— Ну, так что же? — спросила она, встревоженная моим молчанием. — Почему вы заговорили о нем?
— Потому что он теперь здесь, мадемуазель.
— Здесь! — воскликнула она. — В Кошфоре?
— Да, мадемуазель, — мой голос был тверд. — Это я!
Глава Х. КЛОН
— Вы! — воскликнула она голосом, который точно ножом полоснул мне по сердцу. — Вы, мосье де Беро? Это невозможно!
Искоса взглянув на нее, я не мог прямо смотреть ей в лицо, но увидел, что кровь отхлынула от ее щек.
— Да, мадемуазель, — тихо ответил я. — Де Барт — фамилия моей матери. Явившись сюда, чужой для всех, я принял эту фамилию для того, чтобы меня никто не узнал, для того, чтобы ни одна женщина не боялась разговаривать со мною. Я… но для чего докучать вам всем этим? — прибавил я, возмущенный ее молчанием, ее отвернутым от меня лицом. — Вы спросили меня, мадемуазель, как мог я подвергнуться оскорблению и не смыть его кровью. Я дал вам ответ. Это привилегия Жиля де Беро.
— В таком случае, — ответила она почти шепотом, — будь я на вашем месте, я воспользовалась бы этим, чтобы уже никогда более не драться.
— Тогда я потерял бы всех своих друзей, и мужчин, и женщин, — холодно ответил я. — Надо следовать правилу монсеньора кардинала: управляй при помощи страха.
Она содрогнулась, и на мгновение воцарилось неловкое молчание. Тень от солнечных часов разделяла нас; в саду было тихо, и только время от времени с дерева падал лист. С каждой секундой, в которую длилось это молчание, я чувствовал, что бездна, разделяющая нас, разрастается, и во мне зрело твердое решение. Я смеялся над ее прошлым, которое было так не похоже на мое; я смеялся над собственным прошлым и называл его судьбой. Я уже собирался отвернутся от нее с поклоном, затаив в груди целый вулкан, как вдруг мадемуазель заговорила.
— Вот осталась последняя роза, — сказала она с легким дрожанием в голосе. — Я не могу достать ее. Не будете ли вы любезны сорвать ее для меня, мосье де Беро?
Я повиновался, рука моя дрожала, лицо мое горело. Она взяла розу из моих рук и приколола ее у себя на груди. Я видел, что ее рука тоже дрожала при этом, и на щеках выступили темно-красные пятна.
Не говоря более ни слова, она повернулась и пошла к дому, но через несколько мгновений опять остановилась и сказала тихим голосом:
— Я не хочу быть к вам несправедливой во второй раз. И, наконец, какое я имею право судить вас? Час тому назад я сама охотно убила бы этого человека.
— Вы раскаялись, мадемуазель, — хриплым голосом сказал я, удивляясь, как я мог это произнести.
— А вы никогда не раскаиваетесь? — спросила она.
— Нет, раскаиваюсь, но слишком поздно, мадемуазель.
— Я думаю, что раскаяться никогда не бывает слишком поздно, — тихо ответила она.
— Увы, когда человек уже мертв…
— У человека можно отнять не только жизнь, — запальчиво возразила она, поднимая руку. — Разве вы ни разу не отнимали у мужчины… или женщины… честь? Разве вам никогда не случалось сделать несчастным юношу или девушку? Разве… но вы говорите об убийстве? Слушайте. Вы — католик, а я — гугенотка и читала книги. «Не убивай»— сказано. Но «кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской».
— Мадемуазель, вы еще милостивы, — пробормотал я.
— Я сама нуждаюсь в милости, — ответила она со вздохом. — У меня было мало искушений. Разве я знаю, что вы сами вынесли?
— Или что я сделал, — добавил я.
— Если человек не лжет, не изменяет, не продает ни себя, ни других, — тихим голосом продолжала она, — я, кажется, все прощу ему. Я скорее примирюсь с насилием, чем с обманом, — прибавила она с печальной улыбкой.
О, Боже! Я отвернул свое лицо для того, чтобы она не видела, как оно побледнело, для того, чтобы она не отгадала, до какой степени эти слова, сказанные ею из жалости, терзают мое сердце.
Первый раз в жизни, несмотря на сознание разделявшей нас бездны, я не почувствовал в себе силы совершить задуманное дело, я не сделался самим собою. Ее кротость, ее сострадание, ее смирение смягчили меня, прививая мне новые убеждения. Боже мой, мог ли я после этого сделать то, ради чего явился сюда? Мог ли я поразить ее в самое нежное место души? Мог ли я, причинив ей такое тяжкое зло, выносить ее взор, стоять перед нею, — Калибан, Иуда, самое низкое, самое презренное существо?
Я стоял без слов, в смущении, потрясенный ее речами и своими мыслями. Так стоят люди, потерявшие все до последней монеты за игорным столом. Но затем, когда я обернулся к ней, мне показалось, что вся моя история разгадана ею, что ее взор проник в самую глубь моей души, несмотря на надетую мною маску. Ее лицо изменилось: оно было искажено неожиданным страхом.
Однако, вглядевшись внимательнее, я понял, что она смотрит не на меня, а куда-то мимо. Я с живостью обернулся и увидел слугу, бежавшего из дома по направлению к нам. Это был Луи. Его глаза блуждали, волосы растрепались, щеки ввалились от страха.
— Что такое? — воскликнула мадемуазель, прежде чем он успел приблизиться. — Говори скорее! Моя сестра? Она…
— Клон!.. — пролепетал он.
При этом имени она словно превратилась в камень.
— Клон? Что с ним? — пробормотала она.
— В деревне, — продолжал Луи заплетавшимся от страха языком. — Его секут. Его хотят засечь до смерти. Требуют, чтобы он рассказал.
Мадемуазель ухватилась за солнечные часы, чтобы не упасть. Ее щеки побледнели, и я уже думал, что она сейчас грохнется без чувств на землю.
— Рассказал? — машинально повторил я. — Но он не может рассказать. Ведь он нем.
— Они требуют, чтобы он повел их! — простонал Луи, хватаясь за волосы дрожащими руками. — Чтоб он показал дорогу!.. И его крики! О сударь, идите туда, идите туда! Спасите его! На весь лес слышны его крики! Ужас, ужас!
Мадемуазель тоже застонала, и я обернулся к ней, боясь, чтобы силы ей не изменили. Но с неожиданным усилием она выпрямилась и, быстро проскользнув мимо меня, с глазами, ничего не видевшими, пустилась бежать по садовой аллее к деревянному мосту.
Я бросился за нею, но все происшедшее так поразило меня, что я с большим трудом нагнал ее и, выбежав вперед, загородил ей дорогу.
— Пустите, — закричала она, силясь отстранить меня. — Пустите, я вам говорю! Я должна идти в деревню!
— Вы не пойдете туда, — внушительно сказал я. — Идите домой, мадемуазель, идите сейчас же домой.
— Но мой слуга! — завопила она. — Пустите меня! Пустите меня! Неужели вы думаете, что я могу остаться здесь, когда они пытают его? Он не может говорить, а они… они…
— Идите назад, мадемуазель! — настойчиво повторил я. — Ваше присутствие только ухудшит дело. Я пойду сам, и, что только возможно будет сделать одному против многих, я сделаю. Луи, возьми барыню под руку и отведи ее домой. Отведи ее к мадам.
— Но вы пойдете! — воскликнула она, и, прежде чем я успел остановить ее, — клянусь, я остановил бы ее, если бы только успел, — она схватила мою руку и поднесла ее к своим трепещущим губам. — Вы пойдете? Идите и остановите их! Остановите их, и Господь наградит вас!
Я не ответил и даже не оглянулся назад, переходя через луг. Но и впереди я ничего не видел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21