Он часто вглядывался в глаза умирающих, пытаясь отследить вспышку света, когда отлетает душа. Однажды он помогал доктору Рэнсому массировать обнаженный торс молодой бельгийки, которую доконала дизентерия. Доктор Боуэн сказал, что она умерла, но доктор Рэнсом продолжал массировать сердце сквозь грудную клетку, и вдруг ее глаза тронулись с мертвой точки и посмотрели на Джима. Поначалу Джим подумал, что душа вернулась к ней, но она по-прежнему была мертва. Миссис Филипс и миссис Гилмор унесли ее и через час уже схоронили. Доктор Рэнсом объяснил, что на несколько секунд ему удалось закачать ей в мозг кровь.
Джим зашел в амбулаторию и сел за стол напротив доктора Рэнсома. Ему очень хотелось обсудить вопрос о душе мистера Радика, но доктор был до странного не расположен говорить с Джимом на религиозные темы, хотя сам каждое воскресное утро ходил к службе. Шрам у него под глазом был по-прежнему налит кровью. Была и еще одна характерная деталь: он колдовал над металлическим подносом с расплавленным воском. Всякий раз, когда доктор Рэнсом уставал через край или злился на Джима, он растапливал на подносе несколько свечей и погружал в горячую жидкость куски старой ткани, а потом вывешивал их сушиться. Прошлой зимой он сделал несколько сот таких провощенных пластин, которыми заключенные пользовались вместо разбитых японцами оконных стекол. Его упорными трудами лагерю легче стало переносить пронизывающие холодные ветры, дующие из Северного Китая, но большинство заключенных даже спасибо ему за это не сказали. Впрочем, как заметил Джим, доктора Рэнсома совсем не интересовала их благодарность.
Джим макнул палец в горячий воск, но доктор Рэнсом отмахнулся от него, как от мухи. Разговор с начальником лагеря явно его расстроил — он готовился к зиме так, словно пытался убедить себя в том, что все они по-прежнему будут в лагере, когда она наступит.
Джим снял туфли и принялся надраивать их. Проходив три года в деревянных башмаках и в чужих обносках, он теперь искренне наслаждался тем эффектом, который производили на окружающих его шикарные ступари.
— Джим, это, конечно, здорово, что вид у тебя такой шикарный, но постарайся не начищать их в любую свободную минуту. — Доктор Рэнсом невидящим взглядом уставился на восковой квадрат. — Сержанту Нагате это не очень по вкусу.
— Мне нравится, чтобы они блестели.
— Они и так блестят, дальше некуда. Наверное, даже американские летчики не могли их не заметить. Они, наверное, решили, что у нас здесь бесплатные курсы по гольфу, и теперь выставляют свои компасы на носки твоих туфель.
— То есть вы хотите сказать, что я вношу свой вклад в победу?
— В каком-то смысле…
Прежде чем Джим успел снова надеть туфли, доктор Рэнсом ухватил его за лодыжку. Большая часть ссадин у Джима на ногах воспалялась и, учитывая дурное питание, никогда как следует не заживала, но над правой лодыжкой у него была настоящая язва, размером с пенни, затянутая сверху слоем подсохшего гноя. Доктор Рэнсом убрал с лампы накаливания поднос с воском. Вскипятив в металлическом ведерке немного воды, он промыл язву и вычистил ее хлопковым тампоном.
Джим покорно ждал окончания процедуры. Единственным по-настоящему близким человеком в Лунхуа он считал доктора Рэнсома, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что доктору в нем очень многое не нравится. Он обижался на Джима за то, что тот понял про войну одну истину и не скрывал своей догадки: что люди всегда готовы приспособиться к войне и делают это едва ли не с радостью. Иногда ему казалось, что даже латынью Джим увлекается не просто так. Брат у него был тренером по спортивным играм в английской школе-интернате (в одном из тех исправительных заведений, столь схожих по сути с Лунхуа, к которым, судя по всему, Джима готовили в недалеком будущем), а сам он работал в протестантской миссии в Центральном Китае. Доктор Рэнсом чем-то смахивал на школьного организатора внеклассных мероприятий — вроде капитана команды по регби, — хотя порой Джим задавался вопросом, а насколько естественна для него эта манера поведения. Он уже давно заметил, что доктор, при желании, может вести себя совершенно неподобающим образом.
— Ну, Джим, надеюсь, с домашней работой ты справился успешно…
Доктор Рэнсом открыл учебник латинского языка. Снаружи у входов в бараки и общежития собирались заключенные, и доктора это явно отвлекало, но он, тем не менее, постарался сосредоточиться на тексте. На плац-параде толкались уже сотни мужчин и женщин, многие были с детьми. Он начал спрашивать Джима, а тот под столом потихоньку полировал туфли.
— «Их любили»?…
— «Amabantur».
— «Меня будут любить»?…
— «Amabor».
— «Тебя еще будут любить»?…
— «Amatus eris».
— Все правильно — я отмечу тебе отрывок для перевода с листа. С лексикой тебе поможет миссис Винсент. Она не будет против, если ты время от времени станешь задавать ей вопросы?
— Уже нет.
Джим доложил о происшедшей с ней в последнее время перемене. Должно быть, подумал он про себя, доктор Рэнсом оказал ей какую-то особую услугу — по женской части.
— Вот и славно. Люди должны помогать друг другу. Вот с тригонометрией от нее, наверное, будет не слишком много толку.
— Очень мне нужна ее помощь! — Джиму нравилась тригонометрия. В отличие от латыни или алгебры эта отрасль геометрии была теснейшим образом связана с самым близким его сердцу предметом — с военной авиацией. — Доктор Рэнсом, американские бомбардировщики, которые шли следом за «мустангами», летели со скоростью 320 миль в час, — я посчитал по ударам сердца, сколько времени их теням нужно, чтобы пересечь лагерь. Если они хотят попасть в аэродром Лунхуа, им приходится сбрасывать бомбы примерно в тысяче ярдов отсюда.
— Джим, ты — дитя войны. Мне кажется, японские зенитчики тоже должны об этом догадываться.
Джим откинулся на спинку стула и задумался.
— Да нет, вряд ли.
— В любом случае мы ведь не станем им об этом докладывать, правда? Это будет нечестно по отношению к американским летчикам. Японцы и так слишком часто их сшибают.
— Но сшибают они их уже над аэродромом, — пояснил Джим. — Когда самолет уже успел сбросить бомбы. Если они хотят, чтобы взлетно-посадочная полоса осталась в целости и сохранности, они должны сбивать их за тысячу с лишним ярдов от аэродрома.
Джим вдруг представил себе открывшиеся перспективы во всем их возможном масштабе — если применить эту новую тактику на японских базах по всему Тихому океану, война может снова обернуться против американцев и лагерь Лунхуа будет спасен. Он забарабанил пальцами по столу — вот так он когда-то играл на белом рояле в пустом доме на Амхерст-авеню.
— Да-да, конечно… — Доктор Рэнсом наклонился вперед и мягко прижал руки мальчика к столешнице, пытаясь хоть немного его успокоить. Потом погрузил в расплавленный воск еще один кусок ткани. — Может быть, нам лучше оставить тригонометрию; пожалуй, задам-ка я тебе лучше что-нибудь из алгебры. Мы все хотим, чтобы война поскорее закончилась, Джим.
— Конечно, доктор Рэнсом.
— А ты и правда хочешь, чтобы война закончилась, Джим? — Доктор Рэнсом, кажется, довольно часто в этом сомневался. — Многие люди здесь, в лагере, долго не протянут. Ты ведь хочешь снова встретиться с отцом, с мамой?
— Конечно, хочу. Я думаю о них каждый день.
— Это хорошо. А ты помнишь их лица?
— Помню…
Джим терпеть не мог врать доктору Рэнсому, но в каком-то смысле он и не врал, потому что думал о неизвестных мужчине и женщине на фотографии, приколотой к стене у него в углу. Он никогда не говорил доктору, что эти его родители — не настоящие. Джим знал, что об отце и матери никак нельзя забывать, хотя бы для того, чтобы не утратить веры в будущее, вот только их лица уже давно скрыла дымка. Доктору Рэнсому мог не понравиться тот способ, которым он себя обманывал.
— Я рад, что ты о них помнишь, Джим. Они могли за это время сильно измениться.
— Знаю — сейчас все голодают.
— Речь не только о голоде, Джим. Когда война и в самом деле закончится, все здесь будет очень непросто.
— Так значит, нам лучше оставаться в лагере? — Джима такая перспектива вполне устраивала. Слишком многие здесь только и говорили о том, как бы им выбраться из лагеря, не имея при этом никакого представления, что с ними будет потом. — Пока мы здесь, японцы будут за нами присматривать.
— А вот в этом я совсем не уверен, Джим. Мы теперь для них — как кость в горле. Они больше не могут кормить нас, Джим…
Так вот, значит, к чему все это время клонил доктор Рэнсом. Джим почувствовал, как на него навалилось тихое чувство усталости. Нескончаемые часы, потраченные на перевозку бадей с нечистотами, на посадку и полив рассады в больничном огородике, на то, чтобы волочь за собой, вдвоем с мистером Макстедом, раздаточную тачку, ушли на то, чтобы хоть как-то поддерживать в лагере жизнь. И все это время он знал, что продовольственное снабжение здесь зависит исключительно от прихоти японцев. Его собственные чувства, его решимость выжить во что бы то ни стало, в конечном счете, ничего не стоили. Вся эта лихорадочная деятельность значила не больше, чем рефлекторное движение глаз молодой бельгийки, которая, казалось, вот-вот воскреснет из мертвых.
— Значит, еды больше не будет, так, доктор Рэнсом?
— Мы надеемся, что хотя бы малую толику им все-таки удастся сюда доставлять. Японцам уже и самим нечего есть. Американские подлодки…
Джим уставился на полированные носы своих туфель. Ему хотелось показать их отцу и маме — до того как они умрут. Он постарался взять себя в руки, вызвав из небытия прежнюю волю к жизни. И сознательно стал думать о том странном удовольствии, с которым обычно созерцал похороненные на больничном кладбище трупы: замешанное на чувстве вины возбуждение, просто оттого, что он до сих пор жив. Он знал, почему доктор Рэнсом терпеть не может, когда он помогает рыть могилы.
Доктор Рэнсом отметил в задачнике упражнения по алгебре и дал ему две полоски бинта из рисовой бумаги, чтобы решать на них системы уравнений. Когда он встал, доктор Рэнсом вынул у него из кармана помидоры, все три. И положил на стол, возле подноса с расплавленным воском.
— Что, из больничного огорода?
— Да. — Джим прямо и честно посмотрел в глаза доктору Рэнсому. В последнее время он как-то более трезво, по-взрослому, начал воспринимать этого человека. Долгие годы лагерной жизни и постоянные конфликты с японцами сделали из молодого врача человека, которому на вид можно было дать лет сорок. Доктор Рэнсом часто не верил своим глазам — вот и сейчас тоже не хотел верить в его кражу.
— Я должен всякий раз при встрече давать Бейси хоть что-нибудь.
— Знаю. Это хорошо, что ты ходишь в друзьях у Бейси. Он человек, ориентированный на выживание, хотя люди, ориентированные на выживание, могут оказаться весьма опасными. Войны существуют специально для таких людей, как Бейси. — Доктор Рэнсом собрал со стола помидоры и опустил их Джиму в ладонь. — Я хочу, чтобы ты съел их сам, Джим. Прямо сейчас. А для Бейси я дам тебе кое-что другое.
— Доктор Рэнсом… — Джиму очень захотелось хоть как-то его приободрить. — Если мы скажем сержанту Нагате о дистанции в тысячу ярдов… японцы все равно не смогут сбивать больше самолетов, чем они сбивают сейчас, но, может быть, у них найдется для нас немного еды…
Доктор Рэнсом улыбнулся — в первый раз за весь день. Он открыл медицинский шкафчик и вынул из стальной коробочки два резиновых презерватива.
— Джим, ты прагматик. Отдай это Бейси, и у него тоже что-нибудь для тебя найдется. А теперь ешь свои помидоры — и ступай.
26
Ветераны Лунхуа
— Мы ветераны Лунхуа,
Мы всех парней свели с ума,
Мы в грош не ставим жизнь свою,
И каждый вторник мы в раю…
По пути через плац-парад к блоку Е Джим остановился посмотреть, как «Комедианты Лунхуа» разучивают на крыльце шестого барака очередной концертный номер. Командовал труппой мистер Уэнтворт, менеджер банка «Катай», чья театральная и чрезмерно эмоциональная манера держать себя всегда восхищала Джима. Ему нравились любительские спектакли, когда каждый участник представления, так или иначе, оказывался в центре общественного внимания. Джиму удалось сыграть пажа в «Генрихе V», и от этой роли он получил колоссальное удовольствие. Сшитый миссис Уэнтворт специально для него костюм из пурпурного бархата был единственной приличной одеждой, которую он надел на себя за все три года. Он предложил свои услуги — в том же костюме — в следующей постановке «Комедиантов Лунхуа», «Как важно быть серьезным», но мистер Уэнтворт так и не внес его в список участников спектакля.
— …У нас тут лекции и споры,
У нас концерты, разговоры…
Репетиция явно не клеилась. Четыре девушки-хористки стояли на шаткой самодельной трибуне из ящиков и силились вспомнить текст. Налет не прошел даром, девушки совсем не слушали мистера Уэнтворта, а слушали они — небо. И, несмотря на жаркий солнечный свет, то и дело терли озябшие руки.
Не знающие, чем заняться, интернированные останавливались послушать, потом им становилось скучно и они брели дальше; Джим тоже решил не тратить на это жалкое зрелище времени. В «Комедиантах Лунхуа» числились исключительно члены самых замкнутых и высокомерных английских семейств, и в самом тембре их пронзительно-высоких голосов было что-то абсурдное — столь же нелепое и неестественное, как и тот матч в регби, который доктор Рэнсом, в редком для него помрачении здравого смысла, организовал прошлой зимой. Команды, составленные из высохших от голода заключенных (мужей «Комедиантов Лунхуа»), неровным шагом слонялись туда-сюда по плац-параду в гротескной пародии на регби, и сил у них не было даже на то, чтобы отдать пас; а с крылечек их подбадривала собравшаяся ради такого случая толпа товарищей по несчастью, которых не взяли в игру просто потому, что они оказались неспособны выучить правила.
Джим прошел мимо караулки и попутно огляделся, не происходит ли в лагере чего-то из ряда вон выходящего. У ворот уже столпилась кучка заключенных: ждать военный грузовик, который каждый день привозил из Шанхая дневной рацион на весь лагерь. Никаких официальных заявлений о сокращении пайка сделано не было, однако новость уже успела распространиться по лагерю.
За воротами — что само по себе весьма примечательно — почти совсем не осталось китайских нищих. На заросшей бурьяном обочине дороги лежала мертвая женщина, но солдаты из распущенных марионеточных армий и безработные рикши-кули ушли, оставив после себя жалкую кучку сидящих полукругом стариков и детей с восковыми лицами.
Джим зашел в блок Е, чисто мужское общежитие, и взобрался по лестнице на третий этаж. Вне зависимости от того, какая на дворе стояла погода, британские заключенные из блока Е почти все время проводили валяясь на койках. Некоторые и впрямь были настолько измучены малярией, что просто не могли двигаться и тихо лежали на своих пропитанных мочой и потом соломенных циновках. Но рядом с ними точно так же бездельничали и те, кто вполне мог ходить, часами и днями разглядывая собственные руки или тупо уставившись в стену.
Вид множества взрослых людей, не желающих встраиваться в лагерную действительность, всегда озадачивал Джима, но хорошее настроение возвращалось к нему незамедлительно, стоило только добраться до американского сектора. Ему нравились американцы, и он безоговорочно принимал самый способ их существования. Когда бы он ни пришел в этот солнечный анклав иронии и хорошего настроения, у него словно камень падал с души.
Две бывшие классные комнаты были заняты американскими моряками. Дверь между комнатами сняли с петель, и в большом, с высокими потолками помещении находилось теперь около шестидесяти человек. Джим окинул взглядом лабиринт отгородок. Британцы в блоке Е жили общими спальнями, но каждый американский моряк соорудил вокруг своей койки маленькую стену из первого попавшегося под руку материала — из рваных простыней, досок, соломенных циновок и переплетенных стеблей бамбука. Время от времени из блока Е появлялась на свет божий группа американцев и устраивала неторопливую игру в футбол, но по большей части каждый из них сидел в своей отгородке. Они лежали на койках и развлекали, как могли, неослабевающий поток девочек-подростков, одиноких англичанок и даже нескольких замужних дам, которых влекли сюда практически те же самые мотивы, что и Джима.
В силу какого-то особенного внутреннего механизма, в котором Джим так и не смог до конца разобраться, активная половая жизнь имела тенденцию производить на свет нескончаемые запасы тех самых предметов, которые сильнее всего влекли его к себе. Эти сокровища прибыли в лагерь Лунхуа вместе с американскими моряками и ходили теперь по рукам на правах второй валюты — книжки комиксов, выпуски «Лайф», «Ридерз дайджест» и «Сэтеди ивнинг пост», дешевые авторучки, губнушки и коробочки с компакт-пудрой, кричаще-яркие булавки для галстуков, зажигалки и целлулоидные пояски, купленные по дешевке на ярмарках и распродажах, запонки и ременные пряжки в духе Дикого Запада — целые коллекции безделушек, которые в глазах Джима обладали такой же особой изысканностью и такой же волшебной притягательной силой, как истребители «мустанг».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Джим зашел в амбулаторию и сел за стол напротив доктора Рэнсома. Ему очень хотелось обсудить вопрос о душе мистера Радика, но доктор был до странного не расположен говорить с Джимом на религиозные темы, хотя сам каждое воскресное утро ходил к службе. Шрам у него под глазом был по-прежнему налит кровью. Была и еще одна характерная деталь: он колдовал над металлическим подносом с расплавленным воском. Всякий раз, когда доктор Рэнсом уставал через край или злился на Джима, он растапливал на подносе несколько свечей и погружал в горячую жидкость куски старой ткани, а потом вывешивал их сушиться. Прошлой зимой он сделал несколько сот таких провощенных пластин, которыми заключенные пользовались вместо разбитых японцами оконных стекол. Его упорными трудами лагерю легче стало переносить пронизывающие холодные ветры, дующие из Северного Китая, но большинство заключенных даже спасибо ему за это не сказали. Впрочем, как заметил Джим, доктора Рэнсома совсем не интересовала их благодарность.
Джим макнул палец в горячий воск, но доктор Рэнсом отмахнулся от него, как от мухи. Разговор с начальником лагеря явно его расстроил — он готовился к зиме так, словно пытался убедить себя в том, что все они по-прежнему будут в лагере, когда она наступит.
Джим снял туфли и принялся надраивать их. Проходив три года в деревянных башмаках и в чужих обносках, он теперь искренне наслаждался тем эффектом, который производили на окружающих его шикарные ступари.
— Джим, это, конечно, здорово, что вид у тебя такой шикарный, но постарайся не начищать их в любую свободную минуту. — Доктор Рэнсом невидящим взглядом уставился на восковой квадрат. — Сержанту Нагате это не очень по вкусу.
— Мне нравится, чтобы они блестели.
— Они и так блестят, дальше некуда. Наверное, даже американские летчики не могли их не заметить. Они, наверное, решили, что у нас здесь бесплатные курсы по гольфу, и теперь выставляют свои компасы на носки твоих туфель.
— То есть вы хотите сказать, что я вношу свой вклад в победу?
— В каком-то смысле…
Прежде чем Джим успел снова надеть туфли, доктор Рэнсом ухватил его за лодыжку. Большая часть ссадин у Джима на ногах воспалялась и, учитывая дурное питание, никогда как следует не заживала, но над правой лодыжкой у него была настоящая язва, размером с пенни, затянутая сверху слоем подсохшего гноя. Доктор Рэнсом убрал с лампы накаливания поднос с воском. Вскипятив в металлическом ведерке немного воды, он промыл язву и вычистил ее хлопковым тампоном.
Джим покорно ждал окончания процедуры. Единственным по-настоящему близким человеком в Лунхуа он считал доктора Рэнсома, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что доктору в нем очень многое не нравится. Он обижался на Джима за то, что тот понял про войну одну истину и не скрывал своей догадки: что люди всегда готовы приспособиться к войне и делают это едва ли не с радостью. Иногда ему казалось, что даже латынью Джим увлекается не просто так. Брат у него был тренером по спортивным играм в английской школе-интернате (в одном из тех исправительных заведений, столь схожих по сути с Лунхуа, к которым, судя по всему, Джима готовили в недалеком будущем), а сам он работал в протестантской миссии в Центральном Китае. Доктор Рэнсом чем-то смахивал на школьного организатора внеклассных мероприятий — вроде капитана команды по регби, — хотя порой Джим задавался вопросом, а насколько естественна для него эта манера поведения. Он уже давно заметил, что доктор, при желании, может вести себя совершенно неподобающим образом.
— Ну, Джим, надеюсь, с домашней работой ты справился успешно…
Доктор Рэнсом открыл учебник латинского языка. Снаружи у входов в бараки и общежития собирались заключенные, и доктора это явно отвлекало, но он, тем не менее, постарался сосредоточиться на тексте. На плац-параде толкались уже сотни мужчин и женщин, многие были с детьми. Он начал спрашивать Джима, а тот под столом потихоньку полировал туфли.
— «Их любили»?…
— «Amabantur».
— «Меня будут любить»?…
— «Amabor».
— «Тебя еще будут любить»?…
— «Amatus eris».
— Все правильно — я отмечу тебе отрывок для перевода с листа. С лексикой тебе поможет миссис Винсент. Она не будет против, если ты время от времени станешь задавать ей вопросы?
— Уже нет.
Джим доложил о происшедшей с ней в последнее время перемене. Должно быть, подумал он про себя, доктор Рэнсом оказал ей какую-то особую услугу — по женской части.
— Вот и славно. Люди должны помогать друг другу. Вот с тригонометрией от нее, наверное, будет не слишком много толку.
— Очень мне нужна ее помощь! — Джиму нравилась тригонометрия. В отличие от латыни или алгебры эта отрасль геометрии была теснейшим образом связана с самым близким его сердцу предметом — с военной авиацией. — Доктор Рэнсом, американские бомбардировщики, которые шли следом за «мустангами», летели со скоростью 320 миль в час, — я посчитал по ударам сердца, сколько времени их теням нужно, чтобы пересечь лагерь. Если они хотят попасть в аэродром Лунхуа, им приходится сбрасывать бомбы примерно в тысяче ярдов отсюда.
— Джим, ты — дитя войны. Мне кажется, японские зенитчики тоже должны об этом догадываться.
Джим откинулся на спинку стула и задумался.
— Да нет, вряд ли.
— В любом случае мы ведь не станем им об этом докладывать, правда? Это будет нечестно по отношению к американским летчикам. Японцы и так слишком часто их сшибают.
— Но сшибают они их уже над аэродромом, — пояснил Джим. — Когда самолет уже успел сбросить бомбы. Если они хотят, чтобы взлетно-посадочная полоса осталась в целости и сохранности, они должны сбивать их за тысячу с лишним ярдов от аэродрома.
Джим вдруг представил себе открывшиеся перспективы во всем их возможном масштабе — если применить эту новую тактику на японских базах по всему Тихому океану, война может снова обернуться против американцев и лагерь Лунхуа будет спасен. Он забарабанил пальцами по столу — вот так он когда-то играл на белом рояле в пустом доме на Амхерст-авеню.
— Да-да, конечно… — Доктор Рэнсом наклонился вперед и мягко прижал руки мальчика к столешнице, пытаясь хоть немного его успокоить. Потом погрузил в расплавленный воск еще один кусок ткани. — Может быть, нам лучше оставить тригонометрию; пожалуй, задам-ка я тебе лучше что-нибудь из алгебры. Мы все хотим, чтобы война поскорее закончилась, Джим.
— Конечно, доктор Рэнсом.
— А ты и правда хочешь, чтобы война закончилась, Джим? — Доктор Рэнсом, кажется, довольно часто в этом сомневался. — Многие люди здесь, в лагере, долго не протянут. Ты ведь хочешь снова встретиться с отцом, с мамой?
— Конечно, хочу. Я думаю о них каждый день.
— Это хорошо. А ты помнишь их лица?
— Помню…
Джим терпеть не мог врать доктору Рэнсому, но в каком-то смысле он и не врал, потому что думал о неизвестных мужчине и женщине на фотографии, приколотой к стене у него в углу. Он никогда не говорил доктору, что эти его родители — не настоящие. Джим знал, что об отце и матери никак нельзя забывать, хотя бы для того, чтобы не утратить веры в будущее, вот только их лица уже давно скрыла дымка. Доктору Рэнсому мог не понравиться тот способ, которым он себя обманывал.
— Я рад, что ты о них помнишь, Джим. Они могли за это время сильно измениться.
— Знаю — сейчас все голодают.
— Речь не только о голоде, Джим. Когда война и в самом деле закончится, все здесь будет очень непросто.
— Так значит, нам лучше оставаться в лагере? — Джима такая перспектива вполне устраивала. Слишком многие здесь только и говорили о том, как бы им выбраться из лагеря, не имея при этом никакого представления, что с ними будет потом. — Пока мы здесь, японцы будут за нами присматривать.
— А вот в этом я совсем не уверен, Джим. Мы теперь для них — как кость в горле. Они больше не могут кормить нас, Джим…
Так вот, значит, к чему все это время клонил доктор Рэнсом. Джим почувствовал, как на него навалилось тихое чувство усталости. Нескончаемые часы, потраченные на перевозку бадей с нечистотами, на посадку и полив рассады в больничном огородике, на то, чтобы волочь за собой, вдвоем с мистером Макстедом, раздаточную тачку, ушли на то, чтобы хоть как-то поддерживать в лагере жизнь. И все это время он знал, что продовольственное снабжение здесь зависит исключительно от прихоти японцев. Его собственные чувства, его решимость выжить во что бы то ни стало, в конечном счете, ничего не стоили. Вся эта лихорадочная деятельность значила не больше, чем рефлекторное движение глаз молодой бельгийки, которая, казалось, вот-вот воскреснет из мертвых.
— Значит, еды больше не будет, так, доктор Рэнсом?
— Мы надеемся, что хотя бы малую толику им все-таки удастся сюда доставлять. Японцам уже и самим нечего есть. Американские подлодки…
Джим уставился на полированные носы своих туфель. Ему хотелось показать их отцу и маме — до того как они умрут. Он постарался взять себя в руки, вызвав из небытия прежнюю волю к жизни. И сознательно стал думать о том странном удовольствии, с которым обычно созерцал похороненные на больничном кладбище трупы: замешанное на чувстве вины возбуждение, просто оттого, что он до сих пор жив. Он знал, почему доктор Рэнсом терпеть не может, когда он помогает рыть могилы.
Доктор Рэнсом отметил в задачнике упражнения по алгебре и дал ему две полоски бинта из рисовой бумаги, чтобы решать на них системы уравнений. Когда он встал, доктор Рэнсом вынул у него из кармана помидоры, все три. И положил на стол, возле подноса с расплавленным воском.
— Что, из больничного огорода?
— Да. — Джим прямо и честно посмотрел в глаза доктору Рэнсому. В последнее время он как-то более трезво, по-взрослому, начал воспринимать этого человека. Долгие годы лагерной жизни и постоянные конфликты с японцами сделали из молодого врача человека, которому на вид можно было дать лет сорок. Доктор Рэнсом часто не верил своим глазам — вот и сейчас тоже не хотел верить в его кражу.
— Я должен всякий раз при встрече давать Бейси хоть что-нибудь.
— Знаю. Это хорошо, что ты ходишь в друзьях у Бейси. Он человек, ориентированный на выживание, хотя люди, ориентированные на выживание, могут оказаться весьма опасными. Войны существуют специально для таких людей, как Бейси. — Доктор Рэнсом собрал со стола помидоры и опустил их Джиму в ладонь. — Я хочу, чтобы ты съел их сам, Джим. Прямо сейчас. А для Бейси я дам тебе кое-что другое.
— Доктор Рэнсом… — Джиму очень захотелось хоть как-то его приободрить. — Если мы скажем сержанту Нагате о дистанции в тысячу ярдов… японцы все равно не смогут сбивать больше самолетов, чем они сбивают сейчас, но, может быть, у них найдется для нас немного еды…
Доктор Рэнсом улыбнулся — в первый раз за весь день. Он открыл медицинский шкафчик и вынул из стальной коробочки два резиновых презерватива.
— Джим, ты прагматик. Отдай это Бейси, и у него тоже что-нибудь для тебя найдется. А теперь ешь свои помидоры — и ступай.
26
Ветераны Лунхуа
— Мы ветераны Лунхуа,
Мы всех парней свели с ума,
Мы в грош не ставим жизнь свою,
И каждый вторник мы в раю…
По пути через плац-парад к блоку Е Джим остановился посмотреть, как «Комедианты Лунхуа» разучивают на крыльце шестого барака очередной концертный номер. Командовал труппой мистер Уэнтворт, менеджер банка «Катай», чья театральная и чрезмерно эмоциональная манера держать себя всегда восхищала Джима. Ему нравились любительские спектакли, когда каждый участник представления, так или иначе, оказывался в центре общественного внимания. Джиму удалось сыграть пажа в «Генрихе V», и от этой роли он получил колоссальное удовольствие. Сшитый миссис Уэнтворт специально для него костюм из пурпурного бархата был единственной приличной одеждой, которую он надел на себя за все три года. Он предложил свои услуги — в том же костюме — в следующей постановке «Комедиантов Лунхуа», «Как важно быть серьезным», но мистер Уэнтворт так и не внес его в список участников спектакля.
— …У нас тут лекции и споры,
У нас концерты, разговоры…
Репетиция явно не клеилась. Четыре девушки-хористки стояли на шаткой самодельной трибуне из ящиков и силились вспомнить текст. Налет не прошел даром, девушки совсем не слушали мистера Уэнтворта, а слушали они — небо. И, несмотря на жаркий солнечный свет, то и дело терли озябшие руки.
Не знающие, чем заняться, интернированные останавливались послушать, потом им становилось скучно и они брели дальше; Джим тоже решил не тратить на это жалкое зрелище времени. В «Комедиантах Лунхуа» числились исключительно члены самых замкнутых и высокомерных английских семейств, и в самом тембре их пронзительно-высоких голосов было что-то абсурдное — столь же нелепое и неестественное, как и тот матч в регби, который доктор Рэнсом, в редком для него помрачении здравого смысла, организовал прошлой зимой. Команды, составленные из высохших от голода заключенных (мужей «Комедиантов Лунхуа»), неровным шагом слонялись туда-сюда по плац-параду в гротескной пародии на регби, и сил у них не было даже на то, чтобы отдать пас; а с крылечек их подбадривала собравшаяся ради такого случая толпа товарищей по несчастью, которых не взяли в игру просто потому, что они оказались неспособны выучить правила.
Джим прошел мимо караулки и попутно огляделся, не происходит ли в лагере чего-то из ряда вон выходящего. У ворот уже столпилась кучка заключенных: ждать военный грузовик, который каждый день привозил из Шанхая дневной рацион на весь лагерь. Никаких официальных заявлений о сокращении пайка сделано не было, однако новость уже успела распространиться по лагерю.
За воротами — что само по себе весьма примечательно — почти совсем не осталось китайских нищих. На заросшей бурьяном обочине дороги лежала мертвая женщина, но солдаты из распущенных марионеточных армий и безработные рикши-кули ушли, оставив после себя жалкую кучку сидящих полукругом стариков и детей с восковыми лицами.
Джим зашел в блок Е, чисто мужское общежитие, и взобрался по лестнице на третий этаж. Вне зависимости от того, какая на дворе стояла погода, британские заключенные из блока Е почти все время проводили валяясь на койках. Некоторые и впрямь были настолько измучены малярией, что просто не могли двигаться и тихо лежали на своих пропитанных мочой и потом соломенных циновках. Но рядом с ними точно так же бездельничали и те, кто вполне мог ходить, часами и днями разглядывая собственные руки или тупо уставившись в стену.
Вид множества взрослых людей, не желающих встраиваться в лагерную действительность, всегда озадачивал Джима, но хорошее настроение возвращалось к нему незамедлительно, стоило только добраться до американского сектора. Ему нравились американцы, и он безоговорочно принимал самый способ их существования. Когда бы он ни пришел в этот солнечный анклав иронии и хорошего настроения, у него словно камень падал с души.
Две бывшие классные комнаты были заняты американскими моряками. Дверь между комнатами сняли с петель, и в большом, с высокими потолками помещении находилось теперь около шестидесяти человек. Джим окинул взглядом лабиринт отгородок. Британцы в блоке Е жили общими спальнями, но каждый американский моряк соорудил вокруг своей койки маленькую стену из первого попавшегося под руку материала — из рваных простыней, досок, соломенных циновок и переплетенных стеблей бамбука. Время от времени из блока Е появлялась на свет божий группа американцев и устраивала неторопливую игру в футбол, но по большей части каждый из них сидел в своей отгородке. Они лежали на койках и развлекали, как могли, неослабевающий поток девочек-подростков, одиноких англичанок и даже нескольких замужних дам, которых влекли сюда практически те же самые мотивы, что и Джима.
В силу какого-то особенного внутреннего механизма, в котором Джим так и не смог до конца разобраться, активная половая жизнь имела тенденцию производить на свет нескончаемые запасы тех самых предметов, которые сильнее всего влекли его к себе. Эти сокровища прибыли в лагерь Лунхуа вместе с американскими моряками и ходили теперь по рукам на правах второй валюты — книжки комиксов, выпуски «Лайф», «Ридерз дайджест» и «Сэтеди ивнинг пост», дешевые авторучки, губнушки и коробочки с компакт-пудрой, кричаще-яркие булавки для галстуков, зажигалки и целлулоидные пояски, купленные по дешевке на ярмарках и распродажах, запонки и ременные пряжки в духе Дикого Запада — целые коллекции безделушек, которые в глазах Джима обладали такой же особой изысканностью и такой же волшебной притягательной силой, как истребители «мустанг».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40