– спросила Луиза.
– Он слишком много пьет.
Чуть погодя Луиза сказала:
– Я пыталась избавиться от этих снов, но не могу.
– Мне ни разу это не снилось, – ответила Мари. – Довольно странно, правда? По сути дела, с тех пор, как все это случилось, мне ничего не снилось. Дело не в том, что я не запоминала снов, – даже когда забываешь сны, остается чувство, что что-то снилось, верно? Ты все же знаешь, что что-то снилось. Если подумать, после всего случившегося мне должно бы было сниться много снов.
Луиза лежала на спине, уставившись в потолок.
– Тогда я висела в темноте, – продолжала Мари, – и все эти часы я думала, что умру, а потом вдруг что-то случилось. Когда я висела в темноте – а может, мне было темно, потому что у меня были завязаны глаза, – меня вдруг охватил какой-то огромный свет, и страх прошел. Билли потом говорил, что, когда меня выпустили, я была в истерике. Он потом говорил, что, когда пришла полиция, я была в истерике. Я не помню, чтобы я была в истерике. Я не помню никакой полиции, вообще ничего не помню, только какое-то расплывчатое пятно – может быть, как меня везли в патрульной машине, а я смотрела в окошко на улицу; может быть, как меня привезли в полицейское отделение. Я просто не помню. – Она увидела выражение Луизиного лица. – Простите.
– Ты просишь прощения? – Окаменевшая и взбешенная, Луиза закрыла лицо руками. – Боже мой. – Она взглянула Мари в лицо. – Я была там. Я была там, когда мы вытащили тебя из склада. Я была там, когда мы снимали сцену.
– Я знаю.
– Я была там, когда ты рыдала. Я была там, когда ты вопила. Это все была моя идея. Можешь поверить мне на слово, ты была в полной истерике. Можешь мне поверить, ты была в полном ужасе. Мы были очень компетентны в тот день, поверь мне. Если у тебя есть душа – а я не очень-то в это верю, точно так же, как не верю, что она есть у кого-нибудь вообще, – но если у тебя есть душа, мы очень компетентно забрались в самое твое нутро, вырвали ее наружу и размазали по стене. Мы тогда здорово повеселились, поверь мне.
– Я вам не верю, – спокойно, без всякой злобы сказала Мари, – и не нужно мне этого рассказывать. Хотя, может быть, это вам нужно. Когда тебя охватывает такой огромный свет, как меня, когда я висела в кладовке, возможно, в этом есть какой-то смысл, возможно, это проход сквозь все то, что отныне ты будешь понимать без слов. Что-то открылось и впустило меня, и, возможно, иногда это происходит само собой, – так что не нужно ничего говорить мне, по крайней мере ради меня же самой, – все равно, и не надо пытаться убедить меня, что вы – чудовище, как уже убедили себя. Можете так считать, если вам хочется, но я в это не верю, и то, что вы мне говорите, не заставит меня в это поверить. – Она помолчала. – Там, в темноте, когда я висела на крюке, случился Момент.
– Вроде того, когда слышишь выстрел в ночи, – проговорила Луиза, мертвенно побледнев, – отдаленный выстрел.
– Может быть, – сказала Мари, словно прекрасно знала, о чем говорит Луиза, – а может быть, и нет. Может быть, ваша ошибка в том, что вы всегда верили, будто Момент пришел, когда вы услышали тот выстрел. Но может быть, Момент настал, когда звук выстрела затих и наконец снова наступила тишина. Может быть, это и есть Момент.
Скатываясь по нисходящей спирали своего проклятия, Луиза никак не могла решить, какое проклятие больше – сделать аборт или произвести на свет ребенка от Митча. Если бы она поверила в искупление, то могла бы, наоборот, встать перед выбором, что искупит ее вину больше – спасение ребенка или спасение мира от него. Сначала у Луизы не было сомнений. Собрав все свои силы, на следующий день после первой беседы с Мари она встала и попыталась одеться, когда в комнату вошла Мари.
– Я не могу родить этого ребенка, – попыталась объяснить ей Луиза.
Мари кивнула. Она забрала у Луизы одежду, а саму ее уложила обратно в постель.
– Вам нужно больше отдыхать, – сказала она, – и время еще есть. На следующей неделе, если вы не передумаете, я поеду с вами в город, и мы найдем какую-нибудь клинику.
И вот через неделю ранним утром на маленьком пароме они переправились через речку туда, где стоял фургон Билли, и за два часа добрались до Сакраменто.
Сидя у входа в кабинет вместе с тремя другими женщинами, всего за минуту до того, как медсестра вызвала ее, Луиза вдруг повернулась к Мари и горестно вскрикнула:
– Я не знаю, что делать!
– Можно еще денек подождать, – сказала Мари, взяв ее за руку, – если вам нужно еще подумать.
– Я не могу родить этого ребенка! – воскликнула Луиза.
Ее крик разнесся по помещению. Одна из женщин продолжала смотреть прямо перед собой, а двух других явно взволновал Луизин крик. Медсестры за столом приготовили каменные лица.
– Я все думаю о тех пяти девушках, – продолжала Луиза возбужденным шепотом, ее не очень волновало, поймет ли ее Мари или кто-нибудь еще. – О тех пяти девушках, я в ответе за них. Пять таких же, как ты, и я приложила руку к случившемуся с ними, и теперь я все время спрашиваю себя, что мне сделать для них? Должна я ради них родить этого ребенка, или я должна пресечь это сейчас же, еще до того, как он станет ребенком? Звук выстрела еще не замолк. Для меня еще не наступил тот момент, о котором ты так много говоришь, в который ты так веришь. У меня еще не было тех волшебных моментов, которые открывают проход через воспоминания и сны. Все, что со мной было, – это выстрел в ночи, такой отдаленный, что я даже не была уверена, выстрел ли это. Когда настанет момент, чтобы я больше не слышала его? Это будет момент, когда я рожу ребенка, или момент, когда я убью его? – Она разъярилась и повысила голос. – Скажи мне, Мари. Раз ты теперь такая святая, так скажи мне. Ты ведь все для себя выяснила, да?
Медсестры уже начали проявлять беспокойство, но Мари оставалась спокойной.
– Почему ты вообще здесь со мной? – спросила Луиза. – Ты что, ненормальная? Почему бы тебе не взять топор, или нож, или шампур для барбекю, или еще что, или ножницы и не воткнуть в меня ночью, когда я сплю, и не убить этого ребенка? Вот что бы я сделала на твоем месте.
«Боже мой», – сказала одна из медсестер, а две другие женщины заплакали.
– Вот что я бы сделала! Вот чего я хочу! – Луиза отодвинулась от Мари, которая смотрела на нее с великой скорбью. – Хватит так смотреть на меня! Хватит смотреть на меня с великой скорбью! Что с тобой?
«У меня истерика», – сказала она себе и, ощутив первое облегчение за много лет, рухнула в объятия Мари.
– Мы сейчас уйдем, – услышала Луиза голос Мари, не зная точно, обращается та к ней или к другим. – Может быть, мы еще вернемся.
Мари помогла ей подняться с дивана в приемной, вывела на улицу, и они сели в фургон.
Полчаса они не разговаривали. Потом Луиза сказала: «Давай вернемся», – и, возможно, она имела в виду: вернемся в клинику. Но когда Мари завела мотор и повела фургон в Давенхолл, Луиза не остановила ее.
После этого Луизе больше ничего не снилось. После этого ей совсем ничего не снилось; следующие шесть месяцев маленький чайнатаун приглушал все танцы мысли, тушил все образы подсознания, как будто в прерывистые часы ночного забытья, во время кратких провалов в статические помехи беспамятства, когда из-за беременности становилось все трудней спать, ее катапультировало за грань цветов и звуков вечности в пустоту, пока внезапно и жестко она не приземлялась на твердую землю сознания.
Ей больше не снились пять девушек из газетной заметки. Ей не снилась Мари из Миннеаполиса на автовокзале. И когда подошла весна, где-то около таинственного четвертого месяца беременности, когда масса ткани и света внутри нее колебалась на грани превращения в человеческое существо, кровь, циркулирующая в теле Луизы и вливающаяся в ее ребенка, не принесла никаких кошмаров, которые возбудили бы иммунную систему ее души: ни матери, ни ребенку ничего не снилось. Через гены и кровь ребенку не передалось снов ни о прошлом матери и отца, ни и о нем самом.
Луиза никому не говорила, что отцом ребенка был Митч. Возможно, Мари подозревала, но никогда не спрашивала. Билли, куда менее чуткий и тактичный, через месяц-два после приезда Луизы делал кое-какие намеки на этот счет, интересуясь, где же отец и знает ли он вообще о своем отцовстве, но Мари осторожно пресекала его расспросы. Луиза лежала под деревьями на берегу острова, глядя на реку; ее живот возвышался над горизонтом, раздувшись и заслоняя видимость. Поскольку в ночном забытьи ребенок ей не снился, она не чувствовала общности с ним и днем, когда не спала. Она не обращалась к нему – внутри нее, не держала в руках кокон своего живота, старалась не думать о нем вообще, даже тогда, когда чувствовала, как он пытается заползти в ее мысли. Она старалась не представлять сына, похожего на Митча, или дочь, похожую на нее саму, или какой-то жуткий сговор между двумя – сына с темными Луизиными волосами или дочь с белокурыми волосами Митча. Когда в начале марта река поднялась от дождей и затопила значительную часть острова, дойдя до главной улицы городишка, Луиза подумала, не зайти ли в воду в поисках чудесного смертоносного потока, который втечет в нее и утопит ребенка, и понесет его по течению, вынесет в дельту, а потом и в море. Через несколько недель, когда наступила весна, этот сезон со всеми его набухшими почками, цветением и буйным ростом казался ей извращением: она тосковала по осени, которая была бы еще более хмурой, еще более похоронно-янтарной, чем та, когда ребенок был зачат.
Но по мере того как ребенок внутри нее рос, а весна перетекала в лето, под небом дельты, которое раскалялось все более и более яркой синевой, единственным, что умирало, была Мари. В начале июля, когда они ехали на автобусе в Сан-Франциско, чтобы родить ребенка там (Билли с похмелья довез их только до остановки в Сакраменто), и Мари смотрела в окно, Луиза сказала то, что уже довольно давно было у нее на уме.
– Мари, – сказала она, и та отвернулась от окна к ней. – Ты не возьмешь этого ребенка?
Мари снова повернулась к окну, и Луиза на мгновение ощутила нечто вроде злобного удовлетворения. «Наконец-то я ее рассердила», – торжествуя, сказала она себе. Но потом Мари проговорила:
– Я не могу, – и таким печальным тоном, какого Луиза еще не слышала.
Презирая себя, как обычно, Луиза поняла, что еще раз, как обычно, недооценила доброту Мари.
– Извини, – горько проговорила она.
– Нет, – прошептала Мари в окно, – это вы извините.
– Боже, – покачала головой Луиза, – с чего это я подумала, что могу попросить тебя об этом? Ты же знаешь, ребенок от Митча. Это ребенок человека, который разбил тебе жизнь.
– Он не разбил мне жизнь, – солгала Мари. – Как вы не понимаете? Этот ребенок достоин всего, потому что это ребенок Митча. – И вот тогда Мари отвернулась от окна к Луизе и сказала: – Я скоро умру.
Первым побуждением, как обычно, было сказать: «Что ты имеешь в виду?» – но Мари произнесла это так спокойно, без всякой жалости к себе, и с такой смиренной торжественностью, наполненной таким неизмеримо глубоким сожалением, что Луиза удержалась от банальной реплики. В одно мгновение пробежав литанию возможных реакций, она одну за другой отвергла их все: «Что ты имеешь в виду?», «Что ты говоришь?», «Ты уверена?», «О, как мне жаль!» – пока не дошла до конца списка:
– Когда?
– Не знаю.
– От чего?
Этого тоже никто не знал. У нее не было ни опухоли, ни новообразований, и на рентгеновских снимках тоже не видно было черного дождя, что разливался по ее телу.
– Анализы крови уже больше года говорят, что дело плохо, – пыталась объяснить Мари, – и я все слабею и слабею.
И Луиза с досадой сказала себе, что это будет одной из тех тихих и подозрительных смертей, когда не знаешь, что тебя убивает, а можешь умереть в любой момент, в следующем месяце или следующем году. И если это подумалось Луизе, то, должно быть, подумалось и Мари – что эта смерть, которую никто не знал, смерть, которую никто не мог найти или назвать, оставила в ней свое семя почти четыре года назад в заброшенном автовокзале, надругавшись над ней в темноте на алтаре ее собственной невинности. Вися на крюке, голая, со связанными руками, Мари шагнула в свет собственной кончины, и взамен, поскольку не заслуживала смерти и поскольку таинственная болезнь могла осквернить ее тело, но не дух, ей была предоставлена небольшая отсрочка.
В Сан-Франциско они поселились в маленьком мотеле на Ван-Нессе, неподалеку от больницы, и с каждым днем Луиза ждала ребенка, как Страшного Суда. Две женщины больше не говорили о Митче, Билли или смерти Мари, они вообще почти не разговаривали, а только ждали, пока на пятую ночь Луиза не проснулась в сладковатой бледно-желтой луже с красными разводами и таившиеся до сих пор схватки не начали налетать шквалом, повторяясь каждые несколько минут. Позже, много времени спустя после рождения дочери, Луизу по-прежнему будет тревожить сон, который она видела непосредственно перед тем, как отошли воды. Во сне она и Мари занимались любовью. Даже в момент пробуждения ее воспоминание об этом было неясным: она не могла вспомнить, что случилось во сне – то ли она первой потянулась к Мари, и, следовательно, это был акт насилия, продолжение того, что погубило Мари в Нью-Йорке, то ли Мари потянулась к ней, и тогда это был акт прощения. Во всяком случае, две женщины обнялись, и цунами амниотических вод смыло их на далекий чуждый берег, где оргазм прорвал пелену у Луизы в матке, и она проснулась от начавшихся родов.
Из этого оргазма – ее тело олицетворяло то ли насилие, то ли прощение, и это был единственный испытанный Луизой оргазм, отложенный с ночи 6 мая 1968 года, – родился ребенок. Мари вызвала такси, помогла Луизе одеться и ждала на балконе, пока не подъехала машина, а потом помогла Луизе спуститься с лестницы.
«Что с ней?» – встревоженно спросил таксист, и Мари сказала: «Она собирается родить», – и таксист сказал: «Только не в моей машине», – и Мари очень спокойно сказала ему, сдерживая злобу, какой Луиза никогда раньше в ней не замечала: «Слушай меня: ты отвезешь нас в больницу, и немедленно».
На подъеме на Ноб-Хилл, когда уже светало, Луиза сказала: «Мари!» – и Мари ответила: «Что?» – и Луиза в первый раз, словно давая клятву, крепко сжала свой живот и ребенка внутри и сказала: «Прости меня».
– Прости меня, Мари, – прошептала она, – прости меня за то, что было четыре года назад.
Да, сказала Мари.
– Я давно хотела сказать это, – прошептала Луиза, – и все удерживалась: я ведь знала, что ты меня простишь. Я не просила у тебя прощения, так как знала, что ты простишь, а я не имела права воспользоваться этим.
Я знаю, сказала Мари.
– Я не имела права воспользоваться этим, потому что этого нельзя простить.
Теперь все в порядке.
– На самом деле даже ты не можешь простить этого, – прошептала Луиза. – Я хочу сказать: то, что мы сотворили с тобой, больше тебя. Это злодейство слишком велико, чтобы кто-то простил, даже если ты сама хочешь простить.
Ш-ш-ш.
– У меня немного кружится голова.
Сложи ладони и подыши в них.
– Надеюсь, – пробормотала в темноте Луиза на заднем сиденье такси, – ребенок не будет похож на Митча, если будет мальчик. И надеюсь, не будет похожа на меня, если девочка.
Мы почти приехали. Водитель, вон двери приемного покоя.
– Я рада, что Митча здесь нет. Давай никогда не будем говорить о нем ребенку.
Ш-ш-ш, мы приехали.
– Надеюсь, все в порядке, – сказала Луиза. – Мари? Я надеюсь, что с ребенком все в порядке.
С ребенком все будет в порядке.
– Пусть он будет не как Митч и не как я. А как ты.
Они вылезли из машины, и Мари помогла Луизе пройти в приемный покой, где Луизу усадили в коляску и укатили, а Мари смотрела ей вслед, пока та не исчезла. Через пять часов Луиза родила девочку без снов. Когда ее принесли Луизе, та сначала съежилась, а потом уснула с ребенком на руках; до того, как она поддалась усталости, Луиза успела почувствовать, как Мари вошла в палату и взяла девочку у нее из рук, а потом вошедшая медсестра взяла ее у Мари. На следующий день Луиза наконец заставила себя взглянуть на дочку и рассмотреть ее, выискивая хотя бы малейший след какого-нибудь сходства. Еще через день Луизу выписали из родильного отделения, и они на такси отправились обратно в мотель на Ван-Нессе, где мать весьма охотно передала младенца на попечение Мари, а сама погрузилась в глубокий ступор. Даже после рождения ребенка она была почти уверена, что Момент для нее еще не наступил.
В последнюю ночь, когда видела свою дочку, Луиза снова заснула с малышкой на руках, как в роддоме. Рано утром ей послышалось сквозь сон, как ребенок плачет, плач становился все тише и тише, пока не пропал совсем, и, проснувшись, она обнаружила, что дочки нет. В первые мгновения после пробуждения Луизе показалось, что малышка выскользнула у нее из рук на постель, запуталась в белье и задохнулась. Еще не вполне проснувшись и чуть не обезумев, она осмотрела простыни и одеяла в поисках девочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Он слишком много пьет.
Чуть погодя Луиза сказала:
– Я пыталась избавиться от этих снов, но не могу.
– Мне ни разу это не снилось, – ответила Мари. – Довольно странно, правда? По сути дела, с тех пор, как все это случилось, мне ничего не снилось. Дело не в том, что я не запоминала снов, – даже когда забываешь сны, остается чувство, что что-то снилось, верно? Ты все же знаешь, что что-то снилось. Если подумать, после всего случившегося мне должно бы было сниться много снов.
Луиза лежала на спине, уставившись в потолок.
– Тогда я висела в темноте, – продолжала Мари, – и все эти часы я думала, что умру, а потом вдруг что-то случилось. Когда я висела в темноте – а может, мне было темно, потому что у меня были завязаны глаза, – меня вдруг охватил какой-то огромный свет, и страх прошел. Билли потом говорил, что, когда меня выпустили, я была в истерике. Он потом говорил, что, когда пришла полиция, я была в истерике. Я не помню, чтобы я была в истерике. Я не помню никакой полиции, вообще ничего не помню, только какое-то расплывчатое пятно – может быть, как меня везли в патрульной машине, а я смотрела в окошко на улицу; может быть, как меня привезли в полицейское отделение. Я просто не помню. – Она увидела выражение Луизиного лица. – Простите.
– Ты просишь прощения? – Окаменевшая и взбешенная, Луиза закрыла лицо руками. – Боже мой. – Она взглянула Мари в лицо. – Я была там. Я была там, когда мы вытащили тебя из склада. Я была там, когда мы снимали сцену.
– Я знаю.
– Я была там, когда ты рыдала. Я была там, когда ты вопила. Это все была моя идея. Можешь поверить мне на слово, ты была в полной истерике. Можешь мне поверить, ты была в полном ужасе. Мы были очень компетентны в тот день, поверь мне. Если у тебя есть душа – а я не очень-то в это верю, точно так же, как не верю, что она есть у кого-нибудь вообще, – но если у тебя есть душа, мы очень компетентно забрались в самое твое нутро, вырвали ее наружу и размазали по стене. Мы тогда здорово повеселились, поверь мне.
– Я вам не верю, – спокойно, без всякой злобы сказала Мари, – и не нужно мне этого рассказывать. Хотя, может быть, это вам нужно. Когда тебя охватывает такой огромный свет, как меня, когда я висела в кладовке, возможно, в этом есть какой-то смысл, возможно, это проход сквозь все то, что отныне ты будешь понимать без слов. Что-то открылось и впустило меня, и, возможно, иногда это происходит само собой, – так что не нужно ничего говорить мне, по крайней мере ради меня же самой, – все равно, и не надо пытаться убедить меня, что вы – чудовище, как уже убедили себя. Можете так считать, если вам хочется, но я в это не верю, и то, что вы мне говорите, не заставит меня в это поверить. – Она помолчала. – Там, в темноте, когда я висела на крюке, случился Момент.
– Вроде того, когда слышишь выстрел в ночи, – проговорила Луиза, мертвенно побледнев, – отдаленный выстрел.
– Может быть, – сказала Мари, словно прекрасно знала, о чем говорит Луиза, – а может быть, и нет. Может быть, ваша ошибка в том, что вы всегда верили, будто Момент пришел, когда вы услышали тот выстрел. Но может быть, Момент настал, когда звук выстрела затих и наконец снова наступила тишина. Может быть, это и есть Момент.
Скатываясь по нисходящей спирали своего проклятия, Луиза никак не могла решить, какое проклятие больше – сделать аборт или произвести на свет ребенка от Митча. Если бы она поверила в искупление, то могла бы, наоборот, встать перед выбором, что искупит ее вину больше – спасение ребенка или спасение мира от него. Сначала у Луизы не было сомнений. Собрав все свои силы, на следующий день после первой беседы с Мари она встала и попыталась одеться, когда в комнату вошла Мари.
– Я не могу родить этого ребенка, – попыталась объяснить ей Луиза.
Мари кивнула. Она забрала у Луизы одежду, а саму ее уложила обратно в постель.
– Вам нужно больше отдыхать, – сказала она, – и время еще есть. На следующей неделе, если вы не передумаете, я поеду с вами в город, и мы найдем какую-нибудь клинику.
И вот через неделю ранним утром на маленьком пароме они переправились через речку туда, где стоял фургон Билли, и за два часа добрались до Сакраменто.
Сидя у входа в кабинет вместе с тремя другими женщинами, всего за минуту до того, как медсестра вызвала ее, Луиза вдруг повернулась к Мари и горестно вскрикнула:
– Я не знаю, что делать!
– Можно еще денек подождать, – сказала Мари, взяв ее за руку, – если вам нужно еще подумать.
– Я не могу родить этого ребенка! – воскликнула Луиза.
Ее крик разнесся по помещению. Одна из женщин продолжала смотреть прямо перед собой, а двух других явно взволновал Луизин крик. Медсестры за столом приготовили каменные лица.
– Я все думаю о тех пяти девушках, – продолжала Луиза возбужденным шепотом, ее не очень волновало, поймет ли ее Мари или кто-нибудь еще. – О тех пяти девушках, я в ответе за них. Пять таких же, как ты, и я приложила руку к случившемуся с ними, и теперь я все время спрашиваю себя, что мне сделать для них? Должна я ради них родить этого ребенка, или я должна пресечь это сейчас же, еще до того, как он станет ребенком? Звук выстрела еще не замолк. Для меня еще не наступил тот момент, о котором ты так много говоришь, в который ты так веришь. У меня еще не было тех волшебных моментов, которые открывают проход через воспоминания и сны. Все, что со мной было, – это выстрел в ночи, такой отдаленный, что я даже не была уверена, выстрел ли это. Когда настанет момент, чтобы я больше не слышала его? Это будет момент, когда я рожу ребенка, или момент, когда я убью его? – Она разъярилась и повысила голос. – Скажи мне, Мари. Раз ты теперь такая святая, так скажи мне. Ты ведь все для себя выяснила, да?
Медсестры уже начали проявлять беспокойство, но Мари оставалась спокойной.
– Почему ты вообще здесь со мной? – спросила Луиза. – Ты что, ненормальная? Почему бы тебе не взять топор, или нож, или шампур для барбекю, или еще что, или ножницы и не воткнуть в меня ночью, когда я сплю, и не убить этого ребенка? Вот что бы я сделала на твоем месте.
«Боже мой», – сказала одна из медсестер, а две другие женщины заплакали.
– Вот что я бы сделала! Вот чего я хочу! – Луиза отодвинулась от Мари, которая смотрела на нее с великой скорбью. – Хватит так смотреть на меня! Хватит смотреть на меня с великой скорбью! Что с тобой?
«У меня истерика», – сказала она себе и, ощутив первое облегчение за много лет, рухнула в объятия Мари.
– Мы сейчас уйдем, – услышала Луиза голос Мари, не зная точно, обращается та к ней или к другим. – Может быть, мы еще вернемся.
Мари помогла ей подняться с дивана в приемной, вывела на улицу, и они сели в фургон.
Полчаса они не разговаривали. Потом Луиза сказала: «Давай вернемся», – и, возможно, она имела в виду: вернемся в клинику. Но когда Мари завела мотор и повела фургон в Давенхолл, Луиза не остановила ее.
После этого Луизе больше ничего не снилось. После этого ей совсем ничего не снилось; следующие шесть месяцев маленький чайнатаун приглушал все танцы мысли, тушил все образы подсознания, как будто в прерывистые часы ночного забытья, во время кратких провалов в статические помехи беспамятства, когда из-за беременности становилось все трудней спать, ее катапультировало за грань цветов и звуков вечности в пустоту, пока внезапно и жестко она не приземлялась на твердую землю сознания.
Ей больше не снились пять девушек из газетной заметки. Ей не снилась Мари из Миннеаполиса на автовокзале. И когда подошла весна, где-то около таинственного четвертого месяца беременности, когда масса ткани и света внутри нее колебалась на грани превращения в человеческое существо, кровь, циркулирующая в теле Луизы и вливающаяся в ее ребенка, не принесла никаких кошмаров, которые возбудили бы иммунную систему ее души: ни матери, ни ребенку ничего не снилось. Через гены и кровь ребенку не передалось снов ни о прошлом матери и отца, ни и о нем самом.
Луиза никому не говорила, что отцом ребенка был Митч. Возможно, Мари подозревала, но никогда не спрашивала. Билли, куда менее чуткий и тактичный, через месяц-два после приезда Луизы делал кое-какие намеки на этот счет, интересуясь, где же отец и знает ли он вообще о своем отцовстве, но Мари осторожно пресекала его расспросы. Луиза лежала под деревьями на берегу острова, глядя на реку; ее живот возвышался над горизонтом, раздувшись и заслоняя видимость. Поскольку в ночном забытьи ребенок ей не снился, она не чувствовала общности с ним и днем, когда не спала. Она не обращалась к нему – внутри нее, не держала в руках кокон своего живота, старалась не думать о нем вообще, даже тогда, когда чувствовала, как он пытается заползти в ее мысли. Она старалась не представлять сына, похожего на Митча, или дочь, похожую на нее саму, или какой-то жуткий сговор между двумя – сына с темными Луизиными волосами или дочь с белокурыми волосами Митча. Когда в начале марта река поднялась от дождей и затопила значительную часть острова, дойдя до главной улицы городишка, Луиза подумала, не зайти ли в воду в поисках чудесного смертоносного потока, который втечет в нее и утопит ребенка, и понесет его по течению, вынесет в дельту, а потом и в море. Через несколько недель, когда наступила весна, этот сезон со всеми его набухшими почками, цветением и буйным ростом казался ей извращением: она тосковала по осени, которая была бы еще более хмурой, еще более похоронно-янтарной, чем та, когда ребенок был зачат.
Но по мере того как ребенок внутри нее рос, а весна перетекала в лето, под небом дельты, которое раскалялось все более и более яркой синевой, единственным, что умирало, была Мари. В начале июля, когда они ехали на автобусе в Сан-Франциско, чтобы родить ребенка там (Билли с похмелья довез их только до остановки в Сакраменто), и Мари смотрела в окно, Луиза сказала то, что уже довольно давно было у нее на уме.
– Мари, – сказала она, и та отвернулась от окна к ней. – Ты не возьмешь этого ребенка?
Мари снова повернулась к окну, и Луиза на мгновение ощутила нечто вроде злобного удовлетворения. «Наконец-то я ее рассердила», – торжествуя, сказала она себе. Но потом Мари проговорила:
– Я не могу, – и таким печальным тоном, какого Луиза еще не слышала.
Презирая себя, как обычно, Луиза поняла, что еще раз, как обычно, недооценила доброту Мари.
– Извини, – горько проговорила она.
– Нет, – прошептала Мари в окно, – это вы извините.
– Боже, – покачала головой Луиза, – с чего это я подумала, что могу попросить тебя об этом? Ты же знаешь, ребенок от Митча. Это ребенок человека, который разбил тебе жизнь.
– Он не разбил мне жизнь, – солгала Мари. – Как вы не понимаете? Этот ребенок достоин всего, потому что это ребенок Митча. – И вот тогда Мари отвернулась от окна к Луизе и сказала: – Я скоро умру.
Первым побуждением, как обычно, было сказать: «Что ты имеешь в виду?» – но Мари произнесла это так спокойно, без всякой жалости к себе, и с такой смиренной торжественностью, наполненной таким неизмеримо глубоким сожалением, что Луиза удержалась от банальной реплики. В одно мгновение пробежав литанию возможных реакций, она одну за другой отвергла их все: «Что ты имеешь в виду?», «Что ты говоришь?», «Ты уверена?», «О, как мне жаль!» – пока не дошла до конца списка:
– Когда?
– Не знаю.
– От чего?
Этого тоже никто не знал. У нее не было ни опухоли, ни новообразований, и на рентгеновских снимках тоже не видно было черного дождя, что разливался по ее телу.
– Анализы крови уже больше года говорят, что дело плохо, – пыталась объяснить Мари, – и я все слабею и слабею.
И Луиза с досадой сказала себе, что это будет одной из тех тихих и подозрительных смертей, когда не знаешь, что тебя убивает, а можешь умереть в любой момент, в следующем месяце или следующем году. И если это подумалось Луизе, то, должно быть, подумалось и Мари – что эта смерть, которую никто не знал, смерть, которую никто не мог найти или назвать, оставила в ней свое семя почти четыре года назад в заброшенном автовокзале, надругавшись над ней в темноте на алтаре ее собственной невинности. Вися на крюке, голая, со связанными руками, Мари шагнула в свет собственной кончины, и взамен, поскольку не заслуживала смерти и поскольку таинственная болезнь могла осквернить ее тело, но не дух, ей была предоставлена небольшая отсрочка.
В Сан-Франциско они поселились в маленьком мотеле на Ван-Нессе, неподалеку от больницы, и с каждым днем Луиза ждала ребенка, как Страшного Суда. Две женщины больше не говорили о Митче, Билли или смерти Мари, они вообще почти не разговаривали, а только ждали, пока на пятую ночь Луиза не проснулась в сладковатой бледно-желтой луже с красными разводами и таившиеся до сих пор схватки не начали налетать шквалом, повторяясь каждые несколько минут. Позже, много времени спустя после рождения дочери, Луизу по-прежнему будет тревожить сон, который она видела непосредственно перед тем, как отошли воды. Во сне она и Мари занимались любовью. Даже в момент пробуждения ее воспоминание об этом было неясным: она не могла вспомнить, что случилось во сне – то ли она первой потянулась к Мари, и, следовательно, это был акт насилия, продолжение того, что погубило Мари в Нью-Йорке, то ли Мари потянулась к ней, и тогда это был акт прощения. Во всяком случае, две женщины обнялись, и цунами амниотических вод смыло их на далекий чуждый берег, где оргазм прорвал пелену у Луизы в матке, и она проснулась от начавшихся родов.
Из этого оргазма – ее тело олицетворяло то ли насилие, то ли прощение, и это был единственный испытанный Луизой оргазм, отложенный с ночи 6 мая 1968 года, – родился ребенок. Мари вызвала такси, помогла Луизе одеться и ждала на балконе, пока не подъехала машина, а потом помогла Луизе спуститься с лестницы.
«Что с ней?» – встревоженно спросил таксист, и Мари сказала: «Она собирается родить», – и таксист сказал: «Только не в моей машине», – и Мари очень спокойно сказала ему, сдерживая злобу, какой Луиза никогда раньше в ней не замечала: «Слушай меня: ты отвезешь нас в больницу, и немедленно».
На подъеме на Ноб-Хилл, когда уже светало, Луиза сказала: «Мари!» – и Мари ответила: «Что?» – и Луиза в первый раз, словно давая клятву, крепко сжала свой живот и ребенка внутри и сказала: «Прости меня».
– Прости меня, Мари, – прошептала она, – прости меня за то, что было четыре года назад.
Да, сказала Мари.
– Я давно хотела сказать это, – прошептала Луиза, – и все удерживалась: я ведь знала, что ты меня простишь. Я не просила у тебя прощения, так как знала, что ты простишь, а я не имела права воспользоваться этим.
Я знаю, сказала Мари.
– Я не имела права воспользоваться этим, потому что этого нельзя простить.
Теперь все в порядке.
– На самом деле даже ты не можешь простить этого, – прошептала Луиза. – Я хочу сказать: то, что мы сотворили с тобой, больше тебя. Это злодейство слишком велико, чтобы кто-то простил, даже если ты сама хочешь простить.
Ш-ш-ш.
– У меня немного кружится голова.
Сложи ладони и подыши в них.
– Надеюсь, – пробормотала в темноте Луиза на заднем сиденье такси, – ребенок не будет похож на Митча, если будет мальчик. И надеюсь, не будет похожа на меня, если девочка.
Мы почти приехали. Водитель, вон двери приемного покоя.
– Я рада, что Митча здесь нет. Давай никогда не будем говорить о нем ребенку.
Ш-ш-ш, мы приехали.
– Надеюсь, все в порядке, – сказала Луиза. – Мари? Я надеюсь, что с ребенком все в порядке.
С ребенком все будет в порядке.
– Пусть он будет не как Митч и не как я. А как ты.
Они вылезли из машины, и Мари помогла Луизе пройти в приемный покой, где Луизу усадили в коляску и укатили, а Мари смотрела ей вслед, пока та не исчезла. Через пять часов Луиза родила девочку без снов. Когда ее принесли Луизе, та сначала съежилась, а потом уснула с ребенком на руках; до того, как она поддалась усталости, Луиза успела почувствовать, как Мари вошла в палату и взяла девочку у нее из рук, а потом вошедшая медсестра взяла ее у Мари. На следующий день Луиза наконец заставила себя взглянуть на дочку и рассмотреть ее, выискивая хотя бы малейший след какого-нибудь сходства. Еще через день Луизу выписали из родильного отделения, и они на такси отправились обратно в мотель на Ван-Нессе, где мать весьма охотно передала младенца на попечение Мари, а сама погрузилась в глубокий ступор. Даже после рождения ребенка она была почти уверена, что Момент для нее еще не наступил.
В последнюю ночь, когда видела свою дочку, Луиза снова заснула с малышкой на руках, как в роддоме. Рано утром ей послышалось сквозь сон, как ребенок плачет, плач становился все тише и тише, пока не пропал совсем, и, проснувшись, она обнаружила, что дочки нет. В первые мгновения после пробуждения Луизе показалось, что малышка выскользнула у нее из рук на постель, запуталась в белье и задохнулась. Еще не вполне проснувшись и чуть не обезумев, она осмотрела простыни и одеяла в поисках девочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29