В любом из этих случаев имущество подвергается реализации, и леди Дивайн получает сумму в сто тысяч фунтов, которая, будучи вложена на ее имя в консоли – так это было предусмотрено сэром Ричардом, – полностью возместит ей потерю процентных денег. Остальное имущество безраздельно наследуется его сыном, а в случае его смерти – его детьми или ближайшими родственниками. Опекунами были назначены отец леди Дивайн, полковник Уоттон Уэйд, и поверенный сэра Ричарда, мистер Сайлас Квейд, из фирмы «Перкинс и Квейд» в Тэвис-Ин. Перед смертью полковник Уэйд, получив согласие Квейда, передал права опекунства своему сыну – Френсису Уэйду. Но после кончины мистера Квейда фирма «Перкинс и Квейд» (представляемая со стороны Квейда его племянником, чьи деловые качества были воспитаны Лондоном), отказалась от дальнейшей ответственности, и Френсис Уэйд, с согласия леди Дивайн, продолжал оставаться единственным опекуном. Сестра сэра Ричарда и ее муж, Антони Фрер из Бристоля, давно уже умерли, и, как мы знаем, их сын Морис Фрер, удовлетворившись наконец участью, посланной ему судьбой, перестал интересоваться делами своего дяди. Поэтому Джон Рекс, вернувшийся под видом Ричарда, должен был убедить в своих правах только двоих – своего «дядюшку», Френсиса Уэйда, и свою «мать» – леди Дивайн.
Это оказалось проще простого. Френсис Уэйд, почтенный джентльмен, вечно пекся о своем здоровье и ненавидел всякого рода дела. У него было честолюбивое желание приобрести репутацию человека с изысканным вкусом. Владелец небольшого и независимого дохода, он после смерти отца безвыездно жил в Норт-Энде, превратив его в миниатюрный Строберри-Хилл. Строберри-Хилл – замок в предместье Лондона, известный собранием картин и произведений старины.

Когда, по настойчивой просьбе сестры, он взял на себя ответственность за ведение ее дел, он вложил весь текущий капитал в трехпроцентные бумаги и с удовольствием наблюдал за тем, как росли его дивиденды. Леди Дивайн так и не оправилась от удара, нанесенного ей накануне внезапной кончины сэра Ричарда: твердо веря, что сын ее жив, она считала себя лишь его попечительницей и была готова тотчас же по его возвращении ввести его в права наследства. Брат и сестра жили уединено и четверть своего дохода тратили на благотворительность и всякого рода старинные безделицы. Оба с восторгом встретили возвращение скитальца. Для леди Дивайн это означало исполнение мечты всей ее жизни, ставшей частью ее самой. Для Фрэнсиса Уэйда это явилось освобождением от ответственности за чужой капитал, что всегда тяготило его простую натуру.
– Дорогой дядюшка, я отнюдь не собираюсь вмешиваться в ваши распоряжения, – сказал Джон Рекс во время их первого свидания. – Это было бы черной неблагодарностью с моей стороны. Мои потребности невелики, их так легко удовлетворить. На днях я увижусь с вашими адвокатами и все улажу.
– Повидайся с ними как можно скорее, Ричард, повидай их немедленно. Ты знаешь, что я плохой делец, но я надеюсь, что ты найдешь все в полном порядке.
Однако Ричард со дня на день откладывал этот визит. Тесного общения с адвокатами он не желал. Но он твердо решил, как ему надо действовать. Он будет брать деньги у матери лишь на все необходимые расходы, а когда она умрет, он заявит свои права.
– Любезная матушка, суровая жизнь отучила меня от гостиных, – сказал он. – Не надо поднимать шума из-за моего возвращения. Дайте мне какой-нибудь уголок, где я смогу курить свою трубку, и я буду счастлив.
Леди Дивайн, преисполненная любви и нежной жалости – чувств, неведомых натуре Рекса, – согласилась, и в «мистере Ричарде» вскоре стали видеть мученика, попавшего в водоворот случайностей, человека, страдающего от собственного несовершенства, а потому и нуждающегося в снисхождении. Итак, вернувшись домой, блудный сын получил в свое распоряжение апартаменты, слуг и собственный счет в банке и принялся вволю пить, курить и развлекаться.
Пять или шесть месяцев он чувствовал себя как в раю. Потом эта жизнь стала ему надоедать. Бремя лицемерия – тяжкое бремя, а Рекс был вынужден постоянно носить его. Леди Дивайн требовала, чтобы он отдавал ей все свое свободное время. Она смотрела ему в рот, заставляла его в сотый раз рассказывать историю своих странствий. Она не переставала целовать его, плакать над ним и благодарить его за ту «жертву», которую он ей принес.
– Мы обещали друг другу никогда не говорить об этом, – сказала однажды несчастная леди, – но если любовь, которой я жила все эти годы, может хоть немного вознаградить тебя за то зло, которое я тебе причинила…
– Полно, полно, дорогая мама, – прервал ее Джон Рекс, совершенно не понимая, о чем она толкует, – давай больше никогда не говорить об этом.
Леди Дивайн немного поплакала, а потом ушла, оставив человека, выдававшего себя за ее сына, в полном недоумении и даже некотором испуге. Между леди Дивайн и ее сыном существовала какая-то тайна, которую он не мог постичь. Мать больше не упоминала об этом, а Рекс день ото дня становился все смелее и наконец решил забыть все свои страхи.
На первых порах своего ложного существования он был робок и осторожен. Затем успокаивающее влияние комфорта, почета и уверенность в собственной безнаказанности – все это несколько его облагородило. Он начал чувствовать себя таким, каким он был в те времена, когда именовался Лайонелом Крофтоном. То, что его неусыпно оберегала любящая женщина, что она день и ночь осыпала его ласками и называла «сыночком»; то, что на него с восхищением смотрели крестьяне и с завистью – почтенные господа; что ему все и во всем уступали – это было ново и приятно. Люди так хорошо к нему относились, что у него иногда даже появлялось искушение признаться во всем и предать себя в руки тех, кого он обманул. Но нет, – думал он, – это было бы безрассудством. Никто бы ничего от этого не выиграл, а он опять обрек бы себя на несчастье. Настоящий Ричард Дивайн был погребен в пучинах каторги, где захлебывался в волнах нечеловеческих страданий. Джон Рекс утешал себя тем, что присвоил имя человека, которого уже не было в живых, который никогда не сможет вернуться и уличить его, ибо мертвые не воскресают. Так успокаивая себя, он со временем становился все наглее, и его истинная натура все явственнее проявляла свою неприглядную сущность. Он жестко обращался со слугами, был безжалостен к собакам и лошадям, часто беспричинно груб и не щадил домочадцев. Вначале леди Дивайн, как большинство чувствительных женщин, щедро расточала свою любовь человеку, которого считала своим сыном, несправедливо обойденным судьбой. Но его грубые замашки, себялюбие и распущенность постепенно пробудили в ней отвращение. Сначала бедняжка боролась с собой, стараясь преодолеть инстинктивную неприязнь к нему, убеждая себя, что растущая в ее сердце ненависть к несчастному сыну – почти преступление. Но наконец она была вынуждена сдаться. В течение первого года Ричард вел себя вполне пристойно, но по мере того как круг его знакомых расширялся, а самоуверенность возрастала, он начинал то и дело забывать ту роль, которую вознамерился играть. Однажды он отправился погулять с каким-то веселым дружком, который считал за высокую честь принимать у себя за столом человека столь богатого. Ричард выпил гораздо больше положенного и явился домой пьяным до омерзения. Я говорю «до омерзения», потому что некоторые люди обладают искусством, пьянея, становиться веселыми и тем смягчать неприятное впечатление от своих выходок. Однако для Джона Рекса напиться лишь означало стать самим собой, то есть грубым и жестоким. Фрэнсиса Уэйда не было дома, а леди Дивайн уже удалилась ко сну, когда шарабан привез «мистера Ричарда». Почтенный дворецкий, открыв дверь, получил удар в грудь и приказание: «Бренди!» Обругав грума и отправив его ко всем чертям, Ричард, спотыкаясь, проследовал в столовую, где уже царил полумрак, однако слуги ожидали прибытия хозяина. Ричард крикнул: «Свечей!» Свечи тут же были принесены, и Ричард потехи ради стал забавляться тем, что капал на ковер растаявшим стеарином. «А сейчас у нас будет ллюминация!» – воскликнул он и, влезая грязными сапогами на дорогие кресла, царапая подошвами полированный стол, попытался прилепить свечи к серебряным канделябрам, которыми изысканный вкус Фрэнсиса Уэйда украсил столовую.
– Вы сломаете стол, сэр, – сказал слуга.
– И черт с ним! – рявкнул Рекс. – К-куплю другой. К-какое тебе дело до стола?
– О, разумеется, сэр! – ответил слуга.
– О, разумеется! П-почему разумеется? Что ты под этим разумеешь?
– Ничего, сэр, – ответил слуга.
– Если бы у меня был кнут, я б-бы тебя… ик… ик… Где бренди?
– Здесь, мистер Ричард.
– На-ка, выпей! Отличный бренди! Приведи слуг, и мы устроим танцы. Ты умеешь танцевать, Томкинс?
– Что вы, мистер Ричард.
– Вот тогда ты сейчас у меня попляшешь, Томкинс. Когда-нибудь ты у меня ох как попляшешь! Эй, сюда! Живо! Мэри! Сюзанна! Жанет! Уильям! Гей! Живо!
И он принялся вопить и сквернословить.
– Не пора ли вам в постель, мистер Ричард? – осмелился спросить кто-то из слуг.
– Н-нет! – яростно взревел бывший каторжник. – Не пойду! Я слишком долго ложился спать засветло! Мы сделаем ллюминацию! Я здесь хозяин. Все это мое. Я – Ричард Дивайн. Правильно говорю, Томкинс, подлюга?
– О-о! Да-да, мистер Ричард.
– Вер-р-но, и запомни ты это! Я тебе не картина, чтобы глазеть на меня, глиняная ты башка! Я джентльмен! Джентльмен, который видел мир и знает всему цену. Я еще на многое способен. Вот погоди, Томкинс, как помрет старушенция, тогда ты узнаешь меня!
Снова ругань и грозные пьяные посулы о том, что он еще натворит, когда получит наследство.
– Гони бренди! – Бац! Бутылка с грохотом летит в камин. – Зажги свет в гостиных! Мы будем танцевать! Я пьян! Ну и что? Если бы ты повидал то же, что и я, и ты был бы рад надрызгаться!
И, обращаясь к своему отражению в зеркале:
– Я кажусь дураком? Не такой уж я дурак, раз я здесь. А, ты еще смеешься, мерзавец? – Кулак с силой бьет по зеркалу. – Я тебе посмеюсь! Давайте музыку! А где старая леди? Тащите ее сюда, мы потанцуем.
– Леди Дивайн почивает, мистер Ричард! – в ужасе воскликнул Томкинс, загораживая вход на верхний этаж.
– Ну так мы вытащим ее из кровати! – проревел Рекс, кидаясь к двери.
Томкинс попытался удержать его, но он был мгновенно отброшен в шкафчик с редким фарфором, и пьяный дебошир устремился к лестнице. Слуги схватили его. Он бранился, отбивался, словно в него вселился демон. Хлопают двери, зажигают свечи, прибегают испуганные служанки с криками: «Уж не пожар ли? Где, что гасить?» Весь дом в суматохе. Возникшая среди этого хаоса леди Дивайн становится свидетельницей всей сцены. Увидев ее, Рекс разразился потоком непристойностей. В смятении и страхе она удаляется, а буйный, озверевший, растерзанный и окровавленный Рекс, изрыгающий проклятия, водворен наконец в собственные апартаменты. Грум, чье лицо сильно пострадало от кулаков Рекса, дал на прощание чувствительный пинок своему распростертому на полу господину.
На другой день леди Дивайн отказалась принять сына, хотя он послал к ней со слугой извинения.
– Боюсь, я немного перебрал вчера, – пожаловался он Томкинсу.
– Это верно, сэр.
– Мне становится плохо даже от капли вина, Томкинс. Неужели я вел себя непристойно?
– Вы немного буйствовали, сэр.
– Возьми соверен, Томкинс. Я чего-нибудь наболтал?
– Вы очень бранились; мистер Ричард. Джентльмены так выражаются только в… трактирах.
«Ну и болван же я! – подумал Рекс, одеваясь. – Так можно все погубить, если не быть осмотрительней». И он был прав. Он действительно вел себя так, чтобы все погубить. Однако ему удалось загладить неприятное впечатление, деньги заставили слугу замолчать, а принесенные извинения успокоили леди Дивайн, и по прошествии некоторого времени она его простила.
– Дорогая матушка, я все никак не могу свыкнуться с английскими обычаями, – сказал Рекс. – Иногда я чувствую себя не в своей тарелке в вашем тихом доме. Я хотел бы попутешествовать, если вы соблаговолите дать мне немного денег.
Леди Дивайн согласилась с чувством облегчения, за которое внутренне себя упрекала, и Джон Рекс отправился в Париж, снабженный деньгами и рекомендательными письмами.
Окунувшись в мир излишеств и разгула, Ричард уже не мог остановиться. В юности он не страдал пороком пьянства, и, будучи трезвенником, он эту свою добродетель, как, впрочем, и другие, использовал для преступных целей. Одинокая жизнь в австралийском буше пристрастила его к спиртному. И теперь, располагая крупными деньгами, он намеревался спустить их, как привык делать это в дни юности. Он забыл, что со времени его смерти и похорон мир отнюдь не изменился. Бывший Лайонел Крофтон мог встретить кого-то из своих прежних дружков, с которыми водил когда-то дружбу. Многие из них были живы-здоровы и процветали.
Так, например, мистер Лемуан женился на достойной женщине, уроженке его родного острова Джерси, и давно грозился Лишить наследства склонного к беспутству племянника.
Но мистер Лемуан не стал бы признавать Лайонела Крофтона, игрока и шулера, ни под его настоящим именем, ни под именем Ричарда Дивайна и разве что в силу несчастной случайности обнаружил бы обман.
Посему бедный Лайонел Крофтон тихо покоится в могиле, а новоявленный Ричард Дивайн, вверив тайну своей раздобревшей фигуре и густой бороде, мог успешно заводить знакомства с бывшими друзьями Лайонела крофтона. В Париже и Лондоне было много людей готовых свести хотя бы шапочное знакомство с джентльменом, у которого водятся денежки. О приключениях Ричарда перешептывались в будуарах и клубах И его история передавалась по-разному. Все знали, что у леди Дивайн был сын, которого считали умершим и который внезапно вернулся, немало поразив тем семью Об истории его возвращения ходили самые различные толки.
Фрэнсис Уэйд хотя и был личностью заметной в Лондоне, но не входил в блистательный круг, принявший недавно его племянника. В Англии есть много новоиспеченных богачей, состояние которых не меньше оставленного старым кораблестроителем, но эти люди неизвестны в узком мирке, включающем в себя всех, «кого стоит знать». Среди людей своего круга, торговцев редкостями, художников, антикваров, коллекционеров старины и литераторов Фрэнсис Уэйд был известен как меценат и знаток искусства. Для банкиров и адвокатов он был человеком с независимым состоянием, но так как он никогда не вмешивался в политику, не бывал в светском обществе, не заключал пари и не занимался торговыми операциями, то в некоторых довольно широких слоях общества он был мало кому знаком. Почтенные ростовщики потребовали бы о нем «исчерпывающих сведений», прежде чем учесть его векселя. Завсегдатаи клубов редко встречались с ним, и имя его было известно разве что только старым сплетникам, которые знали решительно всех и с незапамятных времен. Поэтому «воскрешение» Ричарда Дивайна – человека неотесанного, но с неограниченными средствами – произвело в основном впечатление на тот сомнительный круг мужчин и женщин, что именуется «полусветом». Они стали наводить справки о его прошлом и, не получив удовлетворительных сведений, принялись сочинять о нем небылицы. Все сошлись на одном – что он был паршивой овцой, хоть его деньгами нельзя было пренебрегать, и что, видно, потому семья постаралась от него отделаться.
Принятый с полным доверием, Ричард Дивайн вошел в лучшую часть «дурного общества» и не имел недостатка в «дружках», которые охотно помогали ему тратить деньги. Он швырял ими направо и налево, и Фрэнсис Уэйд наконец встревожился частыми требованиями больших сумм и просил племянника скорее произвести с ним все расчеты. Но Ричард Дивайн был неуловим – его нельзя было поймать ни в Париже, ни в Гамбурге, ни даже в Лондоне, и вообще нигде, – словом, нельзя было заставить его заняться делами, и Фрэнсис Уэйд начал всерьез беспокоиться. Почтенный джентльмен даже заболел от тревоги, вызванной беспутным поведением племянника. «Я прошу, дорогой Ричард, известить меня о том, что делать», – писал он. «Милый дядюшка, поступайте так, как сочтете наилучшим», – отвечал племянник.
«Позволишь ли ты Перкинсу и Квейду заняться твоими делами?» – спрашивал озабоченный Фрэнсис.
«Ненавижу адвокатов, – отвечал Ричард. – Но поступайте так, как находите нужным».
Мистер Уэйд начал раскаиваться в том, что с самого начала так легковерно согласился вести денежные дела племянника. Не то чтобы он не питал подозрений в отношении личности Рекса, просто он помнил, что Дик всегда был бесшабашным юнцом. Ровное течение жизни этого любителя редкостей было нарушено. Он побледнел, глаза ввалились. Он похудел, жаловался на плохое пищеварение. Он даже потерял интерес к фарфору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60