Пусть музыканты забудут играть ретираду . Тот изменник, кто протрубит ретираду! И если я сам прикажу отступать — коли и меня!
Раздалось громкое «ура».
А матросы прибавляли:
— Умрем за родное место!
«В эти немногие дни, — говорит историк, — Корнилов, проявивший необыкновенную деятельность и добровольно принявший всю ответственность перед отечеством, был неизмеримо выше его окружающих. Это был человек, сделавшийся руководителем обороны не по старшинству, а по своим способностям и энергии. Хладнокровный в столь трудных обстоятельствах, Корнилов смотрел на дело прямыми глазами, не увлекаясь, но и не отчаиваясь».
Ободряя защитников Севастополя утром пятнадцатого сентября, на другой день после рекогносцировки союзных главнокомандующих в ближайших окрестностях города, Корнилов в тот же вечер писал своей жене:
«Наши дела улучшаются. Инженерные работы идут успешно. Укрепляемся, сколько можем, но чего ожидать, кроме позору, с таким клочком войска, разбитого по огромной местности, при укреплениях, созданных в двухнедельное время… Если бы я знал, что это случится, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу… С раннего утра осматривал войско на позиции: шесть баталионов солдат и пятнадцать морских, из матросов. Из последних четыре приобучены порядочно, а остальные и плохо вооружены, и плохо приобучены. Но что будет, то будет — других нет. Может, завтра разыграется история. Хотим биться донельзя. Вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению. Пускай достанутся развалины Севастополя».
По счастию, союзники не думали о штурме. Они приготовлялись к правильной осаде.
Севастопольцы вздохнули и ждали армии.
Меншиков между тем выжидал подкреплений и продовольствия и, сам не зная, что с Севастополем и где армия союзников, обнаруживал нерешительность и, видимо, не имел определенного плана.
Это был далеко не тот князь Александр Сергеевич Меншиков, которого знали и видели под Анапой и Варной в 1829 году. Теперь это был человек, подавленный силою обстоятельств, недоверчивый до крайности, недовольный своим положением и всеми окружающими.
Но зато и Меншиковым были все недовольны. Особенно солдаты. Они чувствовали презрение вельможи и отчаянного крепостника, не понимающего солдата, выносливого, терпевшего все ужасы войны, обираемого и покорно умирающего солдата.
И он имел еще бессердечие доносить в Петербург, что солдаты дрались под Альмой дурно, тогда как они умирали в бою и должны были бежать главным образом благодаря самому главнокомандующему и генералам. А Меншиков сваливал все свои ошибки на подчиненных и на войска.
Только семнадцатого сентября князь узнал, что Северная сторона совершенно свободна, и восемнадцатого сентября он подошел к Севастополю.
Севастопольцы с радостью смотрели на подходившие войска.
С этого дня защитники видели, что их уже не горсть против армии союзников.
Как только вернулись войска и стало известно, что дорога на Симферополь свободна и от неприятеля и от разбоев татар, часть которых перешла к неприятелю в Евпаторию, обложенную отрядом нашей кавалерии, пришедшей из России, — все семьи адмиралов, генералов, офицеров и крымских помещиков и все более или менее состоятельные жители выехали из Севастополя.
Он заметно опустел.
Оставались только военные, многие отставные матросы, рабочие и мужики. Остались матроски и солдатки, не пожелавшие оставить мужей и сыновей в опасности.

ГЛАВА IV
I
Оба главнокомандующие — Сант-Арно и лорд Раглан, едва ли способные полководцы — не сомневались, что после решительной победы под Альмой они без труда возьмут Севастополь с Южной стороны, не совсем укрепленной, как сообщали союзникам татары.
Но когда неприятельские армии, не особенно торопясь, подошли, наконец, к Севастополю и союзники увидели с высот линию укреплений, окружающих Южную сторону, то сочли себя преднамеренно обманутыми татарами. И несколько проводников татар были повешены.
Татары, конечно, были правы, когда пять дней тому назад говорили о беззащитности Севастополя, и сделались невинными жертвами.
Действительно, в эти дни, когда Меншиков с армией был под Бахчисараем, выжидая подкреплений, а союзные армии направлялись к Южной стороне Севастополя, севастопольцы воздвигали с поражающей быстротой ряд новых укреплений, опоясывающий город на протяжении семи верст. В две ночи и один день было поставлено более ста больших орудий.
Работали севастопольцы и день и ночь: и матросы и все жители города.
По словам историка, «в земляных работах участвовали все, кто только мог: вольные мастеровые, мещане, лакеи и, словом, все свободные люди, женщины и дети. Женщины носили воду и пищу, засели за шитье мешков и кулей; дети таскали землю на укрепления».
Несмотря на быстроту сооружений обороны, немедленный штурм города, в котором было не более пятнадцати тысяч плохо вооруженных защитников, отдал бы его во власть неприятеля; большая часть севастопольцев была бы перебита, и условия мира были бы унизительнее для России.
Французский главнокомандующий Сант-Арно, желавший угодить своему императору, Наполеону Третьему, которому помогал в перевороте и в измене против республики, которой оба присягали, — этот генерал хотел после бомбардировки идти на приступ, чтоб назвать падение Севастополя «крестинами Второй империи», еще только недавно основанной…
Но Сант-Арно, уже серьезно болевший, почувствовал себя безнадежным в тот самый день, как привел свою армию к Севастополю. Главнокомандующий принужден был сдать армию и уехал, чтоб умереть по дороге в Константинополь.
Новый главнокомандующий французской армии Канробер и лорд Раглан, главнокомандующий английскими войсками, колебались, и прошло несколько дней, пока они совещались о том, что делать: штурмовать Севастополь или вести правильную осаду.
Нечего и говорить, что отъезд Сант-Арно и каждый день нерешительности и промедления главнокомандующих были на руку севастопольцам.
Они усиливали оборону, улучшали укрепления и к четырнадцатому сентября на оборонительной линии могли поставить уже сто семьдесят два орудия.
Прошла еще неделя, когда союзники приступили к осадным работам. И в эти дни русские говорили:
— Союзники пришли полюбоваться Севастополем нашим.
— Видно, ждут, чтобы Меншиков атаковал их, как вернется с подкреплениями.
Меншиков хоть и вернулся, но не смел и думать об атаке. Пока подкреплений было очень мало, и главнокомандующий мог усилить севастопольский гарнизон войсками. В лагере, на Северной стороне, у Меншикова оставалось только двадцать тысяч солдат.
«Была в его распоряжении только что прибывшая в Крым кавалерийская дивизия. Но она была поставлена около Евпатории для наблюдения за турецким корпусом, укрепившимся в этом городе, для охранения наших сообщений с Россией и для успокоения края. Татары на полуострове волновались и разбегались из селений».
Пользуясь отсутствием жителей, войска наши были полными хозяевами деревень и совершенно разорили все окрестное население. Главная часть богатства, домашний скот, был отогнан, другой — взят войсками. Грабили не только татар, но и русских помещиков в Крыму.
Безжалостное разорение татар оправдывалось тем, что они изменники оттого, что разбежались, и, следовательно, их нечего жалеть.
Но одно официальное сообщение того времени взывало к жалости.
Вот что доносил главнокомандующему доблестный майор Гангардт, имевший по тому времени большое гражданское мужество — говорить правду:
«Татары Евпаторийского уезда, без сомнения, сами навлекли на себя те бедствия, которые теперь испытывают. Но, рассмотрев все обстоятельства, сопровождавшие быстрое подчинение целого уезда власти неприятеля, нельзя не сознаться, что мы сами виноваты, бросив внезапно это племя, — которое, по религии и происхождению, не может иметь к нам симпатии, — без всякой военной и гражданской защиты от влияния образовавшейся шайки фанатиков. Надобно удивляться, что врожденная склонность татар к грабежам не увлекла толпу в убийства и к дальнейшему возмущению в прочих местах Крыма, долго оставшихся без войск. Я убежден, что изыскания серьезного следствия докажут, что в татарском народе далеко нет того духа для измены, какой в нем предполагают, и потому следовало бы принять решительные меры, чтобы жалкое население многих деревень Евпаторийского уезда, разбежавшееся от страха, что казаки их перережут, и лишившееся через то всего своего имущества, не погибло от голода и стужи с приближением суровой зимы» .
II
В первую ночь на новоселье у «дядьки» Маркушка спал отлично. И ему снились те чудные сновидения, которые часто балуют людей, испытывающих наяву тяжелое горе.
Мать Маркушки, веселая, здоровая, с добрыми глазами, была около. Она говорила ласковые слова своему любимцу и гладила его кудрявую голову.
И Маркушка во сне счастливо улыбался.
Бугай, по обыкновению рано вставший, уже выходил на улицу, полюбовался чудным ранним утром, еще дышавшим свежестью, посмотрел на любимый им Севастополь с его глубокими бухтами, над которым солнце тихо поднималось по бирюзовому небу, помолился и пошел за бубликами к старому своему приятелю, татарину-булочнику Ахмету.
— Что, брат Ахметка? — промолвил Бугай, пожимая руку татарина.
— Думал: они ночью придут!
— Видно, бог лишил рассудка француза и гличанина. Не пришли.
— Придут, Бугай.
— Встретим, Ахметка!
— Аллаху все известно.
— А ты, Ахметка, чего не уходишь?
— Куда уходить?
— К турке… Сказывают, ваши бунтуют…
— Испугались русских и бунтуют. Русский не понимает татар, какие они народ… А мне зачем уходить?.. Привык здесь. В Байдар отцы жили, и я умру там, если аллах дозволит… Под султаном земли не дадут… Там скорей человеку секим-башка.
— То-то оно и есть… Живи, братец ты мой, на своем месте. Ты, Ахметка, с рассудком. А у бога все люди равны! — неожиданно прибавил Бугай.
— На сколько тебе бубликов, Бугай?
— Давай на две. У меня постоялец — Маркушка.
— Хороший Маркушка! — сказал татарин.
Бугай взял бублики и пошел домой.
С кораблей и с ближайших батарей донесся звон колоколов, отбивавших две склянки — пять часов утра. Город еще спал, но вокруг слышался гул работы. Слободка поднималась. Из хат выходили мужчины и женщины, направляясь к окраине города. У многих были ломы и лопаты. У баб — мешки. Все торопились.
Старик яличник спросил знакомого отставного матроса:
— Где батареи работаешь?
— Около четвертого баксиона. Отсюда ближае! — на ходу ответил старый матрос, слегка прихрамывая на одну ногу, давно переломанную на корабле, когда сорвался с реи и упал на палубу.
— Как он придет — увидит, как встретим! — хвастливо проговорил какой-то подросток.
— И матроски пригодятся, дедушка. Подсыпем земли! — смеясь, проговорила молодая женщина.
— И Севастополя, дедушка, не отдадим! — возбужденно воскликнула другая.
— Молодецкие внучки и есть! — ответил Бугай.
Он вошел к себе, заварил чай и только тогда разбудил своего маленького приятеля.
Маркушка быстро оделся и вместе с «дяденькой» стал пить чай.
Мимо открытого окна проходили люди.
И Маркушка спросил:
— Это куда наши идут, дяденька?..
— На работу… Помогать строить батареи, Маркушка…
— Пустите, дяденька, и меня к тятьке на баксион… Приказал проведать…
— Сходи…
— Может, дозволите и подсобить на стройке батарей… А вечером на ялик, дяденька…
Бугай ласково посмотрел на мальчика и сказал:
— Вместе пойдем.
— Куда?
— Туда, куда люди пошли…
— А как же с яликом?
— Ты молодца… Сердце-то подсказало, что там, — и старый матрос указал пальцем по направлению к бульвару, — мы с тобой нужнее, чем на ялике… Не торопись… выпей еще стакан… Бублики ешь.
Через пять минут яличник и его маленький подручный уже шли на пристань, и Бугай предложил нанятому им на ночь человеку остаться на день, а то и на два или три…
— А ты?
— Мы с Маркушкой землю копать… А у тебя ноги больные… Сиди на шлюпке да греби, пока мы не придем… Так, что ли?..
Дело было слажено, и Бугай с Маркушкой пошли.
— На рынок зайдем, Маркушка. Как зашабашат на работе — будем с обедом.
Рынок, расположенный у Артиллерийской бухты, был менее оживлен, чем бывал обыкновенно в ранние часы утра. Но все-таки толкались толпа покупателей и покупательниц; среди говора выделялись громкие голоса торговок.
На небольшой площади рынка стояли маленькие лавчонки, палатки, ларьки и столики. Висели туши быков, свиней и баранов. Повсюду кучи овощей; высились горы арбузов, дынь, и стояли корзины с фруктами. У самого берега продавали свежую камбалу, султанку и бычков. Там же можно было купить устрицы и мидии. А в стороне валялась любимая народная вяленая тарань.
Бугай купил хлеба и соли, огурцов, кусок ветчины, несколько арбузов, две бутылки кваса и на копейку леденцов, все уложил в кулек и сказал:
— Ловко пообедаем, Маркушка… Валим!
Они свернули на Екатерининскую (большую) улицу. Середина ее была запружена матросами, которые тащили большие орудия. То и дело на тротуарах попадались раненые солдаты. Изредка проезжали татары верхами.
Окна большей части домов были закрыты ставнями.
— Нахимов небось встал! — промолвил Бугай, указывая на раскрытые окна в квартире адмирала. — И Корнилов, может, и ночь не спал… в заботах… А есть которые начальники и дрыхнут… Ну, да Корнилов их разбудит… Он сонь и лодырей обескуражит… Не таковский!
Мимо проехал шибкой рысью высокий молодой полковник в белой фуражке, с перекинутым через плечо тонким ремнем, на котором болтались длинный круглый футляр и подзорная труба.
— А это анжинер Тотлебев! — сказал Бугай, переиначивая фамилию Тотлебена. — Сказывают: скорый и башка по своей части… Всем стройкам начальник… До его не знали, как приступить, а как приехал с Дуная — закипела работа… Поедет за город, оглядит кругом и тую же минуту: «Здесь, мол, стройте баксион. Здесь батарея. Здесь, мол, насыпай потолще вал»… И так, Маркушка, вокруг города объезжал… А на эти дела Тотлебев, я тебе скажу, собака и глаз… Наскрозь видит…
— А что у него сзади болтается, дяденька? — спросил любознательный мальчик.
— Труба подзорная… Знаешь?
— Знаю.
— И планты.
— Какие планты?
— Нарисовано, значит, как строить. Дал плант офицеру и… понимай. А прекословить не смей… Сказывали люди, что в ем большая амбиция… Ему одному, значит, чтобы все уважение. И без его чтобы никто не касался…
— И строгий, дяденька?
— Строгий… Однако не зудит, даром что из немцев… Немец, Маркушка, завсегда донимает словами… На то и немец… Любит, чтобы по порядку вымотать душу… Был у нас на «Тартарарахах» (корабль «Три иерарха») старшим офицером один такой немец… В тоску ввел… Спасибо Нахимову… бригадным тогда был… Ослобонил матросов… «Переводись, говорит, немец, в Кронштадт… А у нас, говорит, в Черном море, немцу не вод».
Скоро Бугай и Маркушка вошли на большой бульвар, на окраине города, на горке, заканчивающейся обрывом… Внизу синелась Корабельная бухта. На другой стороне бухты высились доки, слободки, и за ними белела башня над Малаховым курганом.
Бульвар лишился деревьев. Они были срублены. На конце бульвара уже стояла батарея…
Впереди бульвара почти был готов четвертый бастион; из амбразур чернели орудия. Вся местность вокруг была полна рабочими, рывшими и насыпавшими новые укрепления…
Бугай и Маркушка вошли в бастион.
Занятые работой матросы не обратили на пришедших внимания. Офицеры были тут же и наблюдали за работами.
Все работали быстро и возбужденно, видимо стараясь скорей привести свой бастион в боевую готовность и в такой порядок, к какому привыкли на своих кораблях. И чувствовалось, что у всех уже есть что-то любовное к своему бастиону, какое бывает у хозяйственных людей, устраивающих свои жилища на долгое время.
— Гляди, Маркушка! — проговорил Бугай, указывая на большие корабельные пушки, дула которых смотрели в амбразуры, прорезанные в вале, за которым мог скрываться человек от пуль. — Из эстих самых и будем встречать гостей орехами. А где, братцы, тут Игнат Ткаченко? — обратился Бугай к ближним матросам.
Маркушка уже увидал отца у последнего орудия, в конце бастиона, и побежал к нему.
Он обкладывал фашинником «щеки» амбразуры , вполголоса мурлыкая какую-то песенку.
— Здравствуйте, тятенька! — проговорил мальчик.
Отец поднял голову, и по его лицу пробежала радостная улыбка.
— Здравствуй, Маркушка… И дурак же ты… В шабаш приходи! — воркнул Ткаченко.
Однако бросил работу, пожал руку сына и торопливо промолвил:
— Видишь, спешка… Где живешь?
— У дяденьки Бугая… В рулевых…
— В кису не накладывал тебе?.. — с ласковой шутливостью спросил матрос.
— Не накладывал…
— Не за что… Твой Маркушка молодца!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19