Язык законов
Стиль древнескандинавских законов отличается прежде всего своей эпической конкретностью. Вместо того, чтобы предписывать общее и абстрактно сформулированное правило, – как обычно делается в большинстве современных и даже средневековых законов, – наши провинциальные законы повествуют о возможных прецедентах, которые и фигурируют впоследствии в качестве образцов. Случай обычно описывается лаконичными предложениями в настоящем времени, часто начинающимися со слова «ныне» и украшенными аллитерацией и другими поэтическими средствами выражения, с тем чтобы облегчить запоминание самого закона. Например:
Ныне едет человек по дороге
и видит: лежит перед ним труп.
Он должен вернуться назад
и сказать в ближайшем селении:
«Я нашел нечто.
Там, на дороге, лежит труп.
И неизвестно, как умер тот человек».
Только гораздо позднее, в эпоху средневековья, стало традицией, следуя латинским образцам, писать тексты законов в абстрактной форме условного наклонения, вроде: «Если кто-то нашел труп, он должен заявить…» и пр. Но такой способ формулировать правила, обычный для нас, был совершенно чужд древнескандинавскому мышлению.
Люди мыслили не параграфами, а сходными, конкретными случаями из судебной практики, которые возникали в их сознании как серия образных ситуаций. История о человеке, нашедшем труп, развивается в миниатюрную кинодраму:
И спросили люди в селении:
«Кто же убийца, как не ты?»
В дальнейшем вопрос заключался в том, чтобы сделать наглядными ситуации, которые могут возникнуть, но сам диалог и конкретные детали заставляют современного читателя переживать текст закона как повествование о чем-то, что уже произошло. В еще большей степени это касается часто цитируемого примера из закона провинции Даларна, – о нанесении человеку телесных повреждений домашними животными:
Многое может причинить вред.
Даже петух способен убить человека.
Висит на стене топор,
Петух взлетел и сел на него,
Топор упал и вонзился в живот человеку,
И человек тот умер от раны.
Здесь описывается исключительный случай, который вряд ли происходил в действительности более одного раза. Но именно поэтому он может служить прецедентом, когда необходимо было определить меру ответственности владельцев домашних животных в более «нормальном» причинении вреда: если бодался бык, лягался конь, кусалась собака и пр. Однако история о петухе, благодаря ее особенному стилевому характеру, легко отпечатывалась в памяти как поговорка. Можно даже задаться вопросом, не являлись ли законы и пословицы одним и тем же жанром в древнескандинавской традиции: во всяком случае, они близки друг к другу. Стиль пословиц преобладает и в таких определениях, как это, из старшего вестготского закона:
Тот владеет зайцем, кто схватил его.
Тот владеет лисом, кто поднял его.
Тот владеет волком, кто загнал его.
Тот владеет медведем, кто связал его.
Тот владеет лосем, кто свалил его.
Тот владеет выдрой, кто поймал ее.
Такая аллитерационная скороговорка называется на древнеисландском «пула» и часто встречается в Эдде. Попадаются пулы и в ранних текстах законов многих других германских государств. Они относятся к той ушедшей эпохе, когда поэтический язык еще влиял на формулирование юридических понятий, причем в такой мере, что действительность подчас просто растворялась в метафорах. Ибо что, на самом деле, означает «схватить зайца»? Даже древние толкователи законов, скорее всего, находили, что эти выражения больше поэтические, нежели юридически точные. И напротив, вряд ли вызывало сомнение содержание этого общего правового принципа, который обрамлен выразительной скороговоркой: охотник имеет право на свою добычу (а не владелец земли, феодал охотника или же, к примеру, охотничье общество, к которому тот принадлежит). От вестгётского закона к основному закону страны
Запись устных провинциальных законов началась в западной Швеции, вероятно, под влиянием аналогичных тенденций в Дании и Норвегии. Самым ранним из письменных законов был старший вестгётский закон, составленный, очевидно, в 1220-е годы лагманом Эскилем, высокообразованным знатным человеком, имеющим хорошие отношения как с правителями страны, так и с иноземными культурными кругами. В своей усадьбе в провинции Вестергётланд он принимал самого Снорри Стурлусона, мастера исландской скальдической поэзии. Составление Эскилем законов, – эта искусно взвешенная смесь местной правовой традиции и заморской премудрости, – сделалось образцом для подражания у лагманов других провинций. После того как началась запись законов, текст лагмана Эскиля оброс различными приложениями, и уже в конце XIII века его сменила новая редакция, младший вестгётский закон.
Среди прочих провинциальных законов следует отдельно упомянуть эстгётский закон (т.е. провинции Эстергётланд; его первая редакция относится примерно к 1250 году), закон Упланда (составлен в 1296 году), закон Даларны и закон Сёдерманланда (оба составлены примерно в начале XIV века). Черты эпического повествования особенно явно прослеживаются в текстах законов Свеаланда, т.е. центральной части Швеции. Наряду с этим можно встретить следы иноземного влияния, особенно в законе Упланда: среди составителей этого закона были такие ученые и образованные церковники, как настоятель собора в Упсале Андреас Анд, магистр Парижского университета.
Особняком стоит закон Готланда, который был составлен еще в начале XIII века под датским влиянием и который тесно связан с «Сагой о гутах».
С появлением основного закона Магнуса Эрикссона все провинциальные законы около 1350 года утратили свое значение, однако закон страны заимствовал из них многие старинные формулировки, и прежде всего из Упландского закона. Некоторые из этих формулировок вошли даже в современные сборники правовых актов и отчасти определяют нашу юридическую терминологию и особый синтаксис языка законов. В этом смысле можно сказать, что родовое общество все еще продолжает жить в законах современного шведского общества всеобщего благоденствия. К сожалению, образные поэтические выражения исчезли без следа под тяжестью канцелярского языка поздних веков. От скальда к поэту
Вдревнешведском языке нет слова, которое соответствовало бы современному «писатель»: похоже, что такого понятия тогда не существовало. В то же время имелись другие слова, обозначавшие в той или иной степени сходные понятия, относящиеся к культурной традиции.
Почтительное обращение «скальд» возникло именно в эпоху древности, но изначально этим словом, вероятнее всего, называли «хулителей», «сочинителей хулы», которые «поносили» других в поэтической форме (ср. англ. «scold», нем. «schelten»). В эпоху викингов словом «skald», т.е. его западноскандинавской формой, – называли поэтов, в особенности исландских, которые входили в свиту скандинавских конунгов и сочиняли как хвалебные песни, так и хулительные, или ниды. В шведских рунических надписях слово «скальд» иногда употребляется как прозвище, например, «Ульф-скальд», но после введения в стране христианства оно исчезает и появится вновь только после ётского возрождения XVII века, когда оно и приобретет свое нынешнее, обобщенное значение.
Средневековая церковь ввела в обиход слово «поэт» (шв. «diktare»), происходящее от латинского и означающее кого-то, кто предписывает, диктует (слово «диктатор» – родственное ему). В церковной среде часто бывало, что клирик диктовал свой текст, – обычно по-латыни, – писцу. Библия тоже была «продиктована» по вдохновению свыше, наитием Святого Духа, и записана пророками, евангелистами и апостолами. Лишь к концу средних веков глагол «диктовать» приобрел современное значение «сочинять», «творить», а слово «сочинитель», «поэт» стало означать человека, который занимается творчеством. На протяжении средних веков «поэты», как и писцы, принадлежали в основном к церковным кругам.
В придворных же кругах были в ходу такие слова, как «шут», «певец-сказитель», «актер». Эти люди веселили знать на празднествах и пирах. Социальное положение шутов было низким, во всяком случае в раннее средневековье. Многие из них, скорее всего, были чужеземцами, часто немцами по происхождению, странствующими по миру и живущими милостыней от своего шутовства. Эрикова хроника, повествуя о княжеской свадьбе, упоминает, что шуты на ней получили прекрасных скакунов и другие щедрые дары, – так что можно предположить, что по крайней мере некоторые из них приобретали впоследствии определенный статус при рыцарских дворах.
Итак, древнескандинавская церковная и аристократическая среда, каждая на свой лад, породила литературное (и отчасти музыкально-театральное) ремесло: виды его существовали отдельно друг от друга. Во всяком случае, шведское средневековье не знает примеров, когда бы одно и то же лицо выступало в разных ролях; эти виды искусства относились к разным социальным мирам. Скандинавское язычество и христианское средневековье
(Языческий храм в Уппсале, рисунок из книги Олауса Магнуса «История северных народов» (середина XVI в.)
В своем труде о Гамбургском епископстве (около 1070 г.) немецкий церковный деятель Адам Бременский рассказывает следующее о Языческом храме древних свеев в Упсале:
«У их богов есть свои жрецы, которые совершают жертвоприношения. В случае чумы или голода они приносят жертву Тору, в случае войны – Одину, а если празднуют свадьбу – то Фрейру. Каждый девятый год они имеют обыкновение собираться в Упсале на общее празднество, где участвуют люди из всех шведских земель. Никому не позволено пропускать это празднество. Конунги и племена, вместе и по отдельности, посылают свои дары в Упсалу, а те, кто принял христианскую веру, обязаны откупиться от участия в праздничных церемониях, и это угнетает больше, чем любое другое наказание. Ритуал жертвоприношения происходит следующим образом: каждого живого существа мужского пола жертвуется по девять, и кровь их должна умилостивить богов. Тела принесенных в жертву подвешиваются в роще близ храма. Эта роща считается у язычников священной, а каждое ее дерево – имеющим божественную силу от жертвенных тел, которые здесь разлагаются. Рядом с человеческими телами висят там и собаки, и лошади; один из крещеных рассказывал мне, что сам видел, как в роще висели сразу семьдесят две жертвы. Участники ритуала поют, как обычно, разные песнопения, которые непристойны, а потому лучше о них умолчать».
Это описание часто цитировалось в различных трудах о древней Скандинавии, но оно больше говорит нам о средневековой христианской среде самого Адама Бременского, чем о язычниках. Очевидно, что автор труда никогда не бывал в Упсале: он опирается на устные рассказы, которые истолковывает при помощи римской мифологии и христианской литературы, где языческие ритуалы вызывают отвращение. И так как миссией Гамбургского епископства, согласно Адаму Бременскому, было обращение свеев, то в его изображении Упсальский храм стал демонической противоположностью собору, в котором он сам служил. Образ языческого капища был впоследствии перенят многими писателями и художниками и дополнен еще более грубыми подробностями. Однако археологи не смогли найти подтверждения тому, что в Упсале в таком количестве совершались жертвоприношения; даже не найдены следы упомянутого храма. Скорее всего, языческий культ отправлялся под открытым небом и в более скромных и обыденных формах. Профессиональных жрецов в древнюю эпоху тоже не было. И напротив, известно, что культ Фрейра действительно сопровождался непристойностями, которые могли вызвать отвращение христиан. Для нас так и останется неясным, сколько же древнешведских языческих песен исчезло из устной традиции по причине своего «непристойного» содержания. Генеалогия литературной знати
Письменная культура, существовавшая вне церкви, создавалась очень небольшим кругом знати при королевском дворе. Ниже изображено генеалогическое древо, которое свидетельствует о том, что наиболее известные литературные произведения XIII–XIV веков создавались членами самого знатного рода в стране, который ошибочно назван династией Фолькунгов.
Литература, написанная членами этого рода, тем не менее распространялась далеко за пределами семейного крута, особенно после того, как в XIV веке в Швеции сложилась читающая публика. Законы провинций обращались, конечно же, к местным кругам, тогда как Эрикова хроника и основной закон Магнуса Эрикссона адресовался уже жителям всей страны. Наконец, святая Биргитта писала для всего католического мира, и поэтому ее «Откровения» были переведены на латинский язык. Женщины и жанр плача
Древнескандинавская поэзия восхваляет воинские доблести и мужскую честь. Искусство скальдов – это искусство для мужчин. Женщины получают в поэзии право голоса только в тех немногих случаях, когда надо оплакать павшего супруга или сына и вместе с тем призвать живых сородичей к отмщению. В Эдде встречаются подобные песни-плачи. «Плач» – их особое жанровое определение, и в названиях их стоят женские имена: «Плач Оддрун», «Плач Марии».
На месте древнего тинга в Бэльсте, в районе Валлентуны, в провинции Упланд, стоят два камня с длинной рунической надписью, которая может истолковываться как подобный женский плач. Камни воздвигнуты в честь хёвдинга У льва из Скольхамры, – могущественного в тех местах примерно в 1000 году. Поэтическая надпись гласит:
Ни одно надгробие
не сравнится с тем,
что воздвигли
сыновья Ульва,
отважные дети –
своему отцу.
Поставили они камни,
врыли высокий столб,
в знак памяти.
Также и Гюрид
любила супруга.
Она в своем плаче
чтит его память.
Гуннар высек руны на камне.
Последовательность действий всех родичей павшего Ульва представляется следующей. Его сыновья воздвигли два камня, а также ныне пропавший деревянный столб в честь отца. Их мать, Гюрид, сочинила плач в память мужа. А затем надпись была высечена на обоих камнях профессиональным резчиком, Гуннаром.
Если это истолкование правильно, то камни из Бэльсты – наш самый древний известный пример женской литературы.
1 2 3 4 5
Стиль древнескандинавских законов отличается прежде всего своей эпической конкретностью. Вместо того, чтобы предписывать общее и абстрактно сформулированное правило, – как обычно делается в большинстве современных и даже средневековых законов, – наши провинциальные законы повествуют о возможных прецедентах, которые и фигурируют впоследствии в качестве образцов. Случай обычно описывается лаконичными предложениями в настоящем времени, часто начинающимися со слова «ныне» и украшенными аллитерацией и другими поэтическими средствами выражения, с тем чтобы облегчить запоминание самого закона. Например:
Ныне едет человек по дороге
и видит: лежит перед ним труп.
Он должен вернуться назад
и сказать в ближайшем селении:
«Я нашел нечто.
Там, на дороге, лежит труп.
И неизвестно, как умер тот человек».
Только гораздо позднее, в эпоху средневековья, стало традицией, следуя латинским образцам, писать тексты законов в абстрактной форме условного наклонения, вроде: «Если кто-то нашел труп, он должен заявить…» и пр. Но такой способ формулировать правила, обычный для нас, был совершенно чужд древнескандинавскому мышлению.
Люди мыслили не параграфами, а сходными, конкретными случаями из судебной практики, которые возникали в их сознании как серия образных ситуаций. История о человеке, нашедшем труп, развивается в миниатюрную кинодраму:
И спросили люди в селении:
«Кто же убийца, как не ты?»
В дальнейшем вопрос заключался в том, чтобы сделать наглядными ситуации, которые могут возникнуть, но сам диалог и конкретные детали заставляют современного читателя переживать текст закона как повествование о чем-то, что уже произошло. В еще большей степени это касается часто цитируемого примера из закона провинции Даларна, – о нанесении человеку телесных повреждений домашними животными:
Многое может причинить вред.
Даже петух способен убить человека.
Висит на стене топор,
Петух взлетел и сел на него,
Топор упал и вонзился в живот человеку,
И человек тот умер от раны.
Здесь описывается исключительный случай, который вряд ли происходил в действительности более одного раза. Но именно поэтому он может служить прецедентом, когда необходимо было определить меру ответственности владельцев домашних животных в более «нормальном» причинении вреда: если бодался бык, лягался конь, кусалась собака и пр. Однако история о петухе, благодаря ее особенному стилевому характеру, легко отпечатывалась в памяти как поговорка. Можно даже задаться вопросом, не являлись ли законы и пословицы одним и тем же жанром в древнескандинавской традиции: во всяком случае, они близки друг к другу. Стиль пословиц преобладает и в таких определениях, как это, из старшего вестготского закона:
Тот владеет зайцем, кто схватил его.
Тот владеет лисом, кто поднял его.
Тот владеет волком, кто загнал его.
Тот владеет медведем, кто связал его.
Тот владеет лосем, кто свалил его.
Тот владеет выдрой, кто поймал ее.
Такая аллитерационная скороговорка называется на древнеисландском «пула» и часто встречается в Эдде. Попадаются пулы и в ранних текстах законов многих других германских государств. Они относятся к той ушедшей эпохе, когда поэтический язык еще влиял на формулирование юридических понятий, причем в такой мере, что действительность подчас просто растворялась в метафорах. Ибо что, на самом деле, означает «схватить зайца»? Даже древние толкователи законов, скорее всего, находили, что эти выражения больше поэтические, нежели юридически точные. И напротив, вряд ли вызывало сомнение содержание этого общего правового принципа, который обрамлен выразительной скороговоркой: охотник имеет право на свою добычу (а не владелец земли, феодал охотника или же, к примеру, охотничье общество, к которому тот принадлежит). От вестгётского закона к основному закону страны
Запись устных провинциальных законов началась в западной Швеции, вероятно, под влиянием аналогичных тенденций в Дании и Норвегии. Самым ранним из письменных законов был старший вестгётский закон, составленный, очевидно, в 1220-е годы лагманом Эскилем, высокообразованным знатным человеком, имеющим хорошие отношения как с правителями страны, так и с иноземными культурными кругами. В своей усадьбе в провинции Вестергётланд он принимал самого Снорри Стурлусона, мастера исландской скальдической поэзии. Составление Эскилем законов, – эта искусно взвешенная смесь местной правовой традиции и заморской премудрости, – сделалось образцом для подражания у лагманов других провинций. После того как началась запись законов, текст лагмана Эскиля оброс различными приложениями, и уже в конце XIII века его сменила новая редакция, младший вестгётский закон.
Среди прочих провинциальных законов следует отдельно упомянуть эстгётский закон (т.е. провинции Эстергётланд; его первая редакция относится примерно к 1250 году), закон Упланда (составлен в 1296 году), закон Даларны и закон Сёдерманланда (оба составлены примерно в начале XIV века). Черты эпического повествования особенно явно прослеживаются в текстах законов Свеаланда, т.е. центральной части Швеции. Наряду с этим можно встретить следы иноземного влияния, особенно в законе Упланда: среди составителей этого закона были такие ученые и образованные церковники, как настоятель собора в Упсале Андреас Анд, магистр Парижского университета.
Особняком стоит закон Готланда, который был составлен еще в начале XIII века под датским влиянием и который тесно связан с «Сагой о гутах».
С появлением основного закона Магнуса Эрикссона все провинциальные законы около 1350 года утратили свое значение, однако закон страны заимствовал из них многие старинные формулировки, и прежде всего из Упландского закона. Некоторые из этих формулировок вошли даже в современные сборники правовых актов и отчасти определяют нашу юридическую терминологию и особый синтаксис языка законов. В этом смысле можно сказать, что родовое общество все еще продолжает жить в законах современного шведского общества всеобщего благоденствия. К сожалению, образные поэтические выражения исчезли без следа под тяжестью канцелярского языка поздних веков. От скальда к поэту
Вдревнешведском языке нет слова, которое соответствовало бы современному «писатель»: похоже, что такого понятия тогда не существовало. В то же время имелись другие слова, обозначавшие в той или иной степени сходные понятия, относящиеся к культурной традиции.
Почтительное обращение «скальд» возникло именно в эпоху древности, но изначально этим словом, вероятнее всего, называли «хулителей», «сочинителей хулы», которые «поносили» других в поэтической форме (ср. англ. «scold», нем. «schelten»). В эпоху викингов словом «skald», т.е. его западноскандинавской формой, – называли поэтов, в особенности исландских, которые входили в свиту скандинавских конунгов и сочиняли как хвалебные песни, так и хулительные, или ниды. В шведских рунических надписях слово «скальд» иногда употребляется как прозвище, например, «Ульф-скальд», но после введения в стране христианства оно исчезает и появится вновь только после ётского возрождения XVII века, когда оно и приобретет свое нынешнее, обобщенное значение.
Средневековая церковь ввела в обиход слово «поэт» (шв. «diktare»), происходящее от латинского и означающее кого-то, кто предписывает, диктует (слово «диктатор» – родственное ему). В церковной среде часто бывало, что клирик диктовал свой текст, – обычно по-латыни, – писцу. Библия тоже была «продиктована» по вдохновению свыше, наитием Святого Духа, и записана пророками, евангелистами и апостолами. Лишь к концу средних веков глагол «диктовать» приобрел современное значение «сочинять», «творить», а слово «сочинитель», «поэт» стало означать человека, который занимается творчеством. На протяжении средних веков «поэты», как и писцы, принадлежали в основном к церковным кругам.
В придворных же кругах были в ходу такие слова, как «шут», «певец-сказитель», «актер». Эти люди веселили знать на празднествах и пирах. Социальное положение шутов было низким, во всяком случае в раннее средневековье. Многие из них, скорее всего, были чужеземцами, часто немцами по происхождению, странствующими по миру и живущими милостыней от своего шутовства. Эрикова хроника, повествуя о княжеской свадьбе, упоминает, что шуты на ней получили прекрасных скакунов и другие щедрые дары, – так что можно предположить, что по крайней мере некоторые из них приобретали впоследствии определенный статус при рыцарских дворах.
Итак, древнескандинавская церковная и аристократическая среда, каждая на свой лад, породила литературное (и отчасти музыкально-театральное) ремесло: виды его существовали отдельно друг от друга. Во всяком случае, шведское средневековье не знает примеров, когда бы одно и то же лицо выступало в разных ролях; эти виды искусства относились к разным социальным мирам. Скандинавское язычество и христианское средневековье
(Языческий храм в Уппсале, рисунок из книги Олауса Магнуса «История северных народов» (середина XVI в.)
В своем труде о Гамбургском епископстве (около 1070 г.) немецкий церковный деятель Адам Бременский рассказывает следующее о Языческом храме древних свеев в Упсале:
«У их богов есть свои жрецы, которые совершают жертвоприношения. В случае чумы или голода они приносят жертву Тору, в случае войны – Одину, а если празднуют свадьбу – то Фрейру. Каждый девятый год они имеют обыкновение собираться в Упсале на общее празднество, где участвуют люди из всех шведских земель. Никому не позволено пропускать это празднество. Конунги и племена, вместе и по отдельности, посылают свои дары в Упсалу, а те, кто принял христианскую веру, обязаны откупиться от участия в праздничных церемониях, и это угнетает больше, чем любое другое наказание. Ритуал жертвоприношения происходит следующим образом: каждого живого существа мужского пола жертвуется по девять, и кровь их должна умилостивить богов. Тела принесенных в жертву подвешиваются в роще близ храма. Эта роща считается у язычников священной, а каждое ее дерево – имеющим божественную силу от жертвенных тел, которые здесь разлагаются. Рядом с человеческими телами висят там и собаки, и лошади; один из крещеных рассказывал мне, что сам видел, как в роще висели сразу семьдесят две жертвы. Участники ритуала поют, как обычно, разные песнопения, которые непристойны, а потому лучше о них умолчать».
Это описание часто цитировалось в различных трудах о древней Скандинавии, но оно больше говорит нам о средневековой христианской среде самого Адама Бременского, чем о язычниках. Очевидно, что автор труда никогда не бывал в Упсале: он опирается на устные рассказы, которые истолковывает при помощи римской мифологии и христианской литературы, где языческие ритуалы вызывают отвращение. И так как миссией Гамбургского епископства, согласно Адаму Бременскому, было обращение свеев, то в его изображении Упсальский храм стал демонической противоположностью собору, в котором он сам служил. Образ языческого капища был впоследствии перенят многими писателями и художниками и дополнен еще более грубыми подробностями. Однако археологи не смогли найти подтверждения тому, что в Упсале в таком количестве совершались жертвоприношения; даже не найдены следы упомянутого храма. Скорее всего, языческий культ отправлялся под открытым небом и в более скромных и обыденных формах. Профессиональных жрецов в древнюю эпоху тоже не было. И напротив, известно, что культ Фрейра действительно сопровождался непристойностями, которые могли вызвать отвращение христиан. Для нас так и останется неясным, сколько же древнешведских языческих песен исчезло из устной традиции по причине своего «непристойного» содержания. Генеалогия литературной знати
Письменная культура, существовавшая вне церкви, создавалась очень небольшим кругом знати при королевском дворе. Ниже изображено генеалогическое древо, которое свидетельствует о том, что наиболее известные литературные произведения XIII–XIV веков создавались членами самого знатного рода в стране, который ошибочно назван династией Фолькунгов.
Литература, написанная членами этого рода, тем не менее распространялась далеко за пределами семейного крута, особенно после того, как в XIV веке в Швеции сложилась читающая публика. Законы провинций обращались, конечно же, к местным кругам, тогда как Эрикова хроника и основной закон Магнуса Эрикссона адресовался уже жителям всей страны. Наконец, святая Биргитта писала для всего католического мира, и поэтому ее «Откровения» были переведены на латинский язык. Женщины и жанр плача
Древнескандинавская поэзия восхваляет воинские доблести и мужскую честь. Искусство скальдов – это искусство для мужчин. Женщины получают в поэзии право голоса только в тех немногих случаях, когда надо оплакать павшего супруга или сына и вместе с тем призвать живых сородичей к отмщению. В Эдде встречаются подобные песни-плачи. «Плач» – их особое жанровое определение, и в названиях их стоят женские имена: «Плач Оддрун», «Плач Марии».
На месте древнего тинга в Бэльсте, в районе Валлентуны, в провинции Упланд, стоят два камня с длинной рунической надписью, которая может истолковываться как подобный женский плач. Камни воздвигнуты в честь хёвдинга У льва из Скольхамры, – могущественного в тех местах примерно в 1000 году. Поэтическая надпись гласит:
Ни одно надгробие
не сравнится с тем,
что воздвигли
сыновья Ульва,
отважные дети –
своему отцу.
Поставили они камни,
врыли высокий столб,
в знак памяти.
Также и Гюрид
любила супруга.
Она в своем плаче
чтит его память.
Гуннар высек руны на камне.
Последовательность действий всех родичей павшего Ульва представляется следующей. Его сыновья воздвигли два камня, а также ныне пропавший деревянный столб в честь отца. Их мать, Гюрид, сочинила плач в память мужа. А затем надпись была высечена на обоих камнях профессиональным резчиком, Гуннаром.
Если это истолкование правильно, то камни из Бэльсты – наш самый древний известный пример женской литературы.
1 2 3 4 5