Наша героиня была широко известным в узких кругах датским поэтом. На все отделовские дни рождения она отзывалась очередным шедевром, за пределами отдела такой чести удостаивались немногие. «Вечером в тиши я пишу стиши», – юморила она, никогда всерьез не воспринимая свои опусы.
Иногда ей в голову лезли стихотворные строчки, но она отмахивалась от них, как от назойливых мух, давно и наповал сраженная настоящей поэзией.
Правда, в один из мартовских дней, с ней произошла таинственная история. Часа в четыре пополудни на Одессу пал такой густой туман, что домой пришлось пробираться чуть ли не на ощупь. Она брела еле-еле, упасть и поломать руки-ноги она просто не могла себе позволить (хотя кто спрашивает?).
Вдруг она почувствовала, что рядом кто-то есть. Этот кто-то шел за ней так близко, что она отчетливо слышала его шаги и даже дыхание. «Что вам надо?» – стараясь говорить громко и уверенно (получилось тихо и испуганно), спросила она, резко повернулась, чтобы встретить опасность лицом, но за ней никого не было. Тем не менее, кто-то явно дышал совсем близко, прямо перед ней. Она протянула вперед руку, чтобы оттолкнуть незнакомца (в том, что это был мужчина, она ни секунды не сомневалась), но от резкого движения чуть не упала, перед ней точно никого не было. Послышалось хихиканье, и чья-то рука опустилась ей на плечо. Ладонь была такая теплая, такая дружеская, что она внезапно совершенно успокоилась. И чей-то голос стал шептать ей строчки, которые запоминались сами собой:

Туман не лился, не струился
И вдаль не плыл,
Он не дрожал и не клубился,
Он просто был.
Далекий голос и топот ножек
Туман съедал,
Бродил в тумане нелепый ежик,
А друг все звал.
Вот так и мне бродить в тумане
Век суждено.
А чей-то голос зовет и манит
Уже давно.
Звучит насмешливо и странно
То ль смех, то ль плач.
Кто там выходит из тумана?
Судья? Палач?
Фигуры смутной все очертанья
Едва видны,
Куда мне скрыться от сознанья
Своей вины?
Что я сказала? Что натворила?
Кому должна?
Не так дружила, не тех любила –
Моя вина.
Ни оправданья, ни снисхожденья
Уже не жду.
Ты здесь, тумана порожденье?
Иду, иду…

Только через неделю она взяла у Миши тетрадь, которую он начинал как тетрадь по алгебре, а потом до половины изрисовал полу роботами, получудовищами, и записала эти стихи без единой помарки (называть их «стишами» ей почему-то не хотелось).

Обидеть юбиляршу было совершенно немыслимо, и загнанная в угол, Анна Эразмовна начала шевелить извилинами. Она всегда отталкивалась от чего-то конкретного, и сейчас, вспомнив, что совсем недавно вышел в свет указатель «Города-побратимы Одессы», автором которого была мадам Вильнер, стала шустро катать юбилейную оду:

Какой прекрасный юбилей!
Шлет поздравления Пирей,
А в городах Марсель и Сплит
Давно уже никто не спит.
Переживает весь народ
И юбилея очень ждет.
иНам Вильнер всем, как мама», -
Сказала Иокогама.
А в городе Констанца
В честь юбилея танцы.
Циндао , Хайфа, Балтимор -
Повсюду поздравлений хор.
И наши громкие «ура»
С тем хором тоже слились,
Как породнились города,
Мы с Вами породнились!

Стиши вызвали бурный восторг присутствующих. Мадам Вильнер даже смахнула с пухлой румяной щечки растроганную слезу. Народ, непривычный к такому количеству еды, расслабился и неосмотрительно громко смеялся. Где-то около трех, когда библиографы, редакторы и методисты, слившись в экстазе, попытались затянуть «Ти ж мене підманула, ти ж мене підвела», Лариса Васильевна спохватилась, вернула присутствующих к реальности, и через полчаса только стойкий чесночный аромат выдавал, что в отделе что-то происходило.
От обилия гастрономических шедевров, а главное, от домашней вишневки, Анна Эразмовна совершенно осоловела. Она немного вздремнула, потом поняла, что пройтись просто необходимо и поползла в переплетную.

– Здрасьте, Тин Тиныч, – глупо улыбаясь, произнесла она.
– Здравствуй, Аня, ты зачем пришла? Мы же договорились на конец месяца, книги еще не готовы, – на редкость недовольно и даже невежливо ответил ей переплетчик.
– Извините, Тин Тиныч, – растерялась Анна Эразмовна, – я просто хотела вам сказать, что доктор, про которого я вам говорила, в отпуске и вернется…
– Не нужен мне никакой доктор, – прервал ее Константин Константинович.
Действительно, выглядел он гораздо лучше. Конечно, до бравого капитана дальнего плавания теперь ему было далеко, но голова не трусилась, и рука крепко сжимала совершенно обыкновенный, только очень острый ножик с рукояткой, обмотанной синей изоляционной лентой.
Увидев нож, Анна Эразмовна опять глупо заулыбалась и сказала:
– Вы знаете, Тии Тиныч, у нас сегодня юбилей, Елене Георгиевне полтинник стукнул, ни за что ей не дашь, правда?
Переплетчик молчал, но ее это не смутило:
– Я просто объелась, а вишневка!, вишневка – это что-то с чем-то, работать совсем невозможно, может, покажете мне мастерскую, я столько лет в библиотеке работаю, а даже не знаю, как у вас что называется.
Было совершенно ясно, что единственное, чего хочет мастер переплетного дела, так это чтоб она поскорее ушла (но, почему? почему?). Анна Эразмовна, не дожидаясь ответа, пошла по переплетной и, тыча пальчиком в хорошо ей уже знакомые по книгам машины, стала спрашивать:
«А это что? А это как называется? Ой, какая страшная, для чего она? Или он? Или оно?».
Константин Константинович, поняв, что отвязаться от нее не удастся, стал показывать ей папшер – резак для картона; еще одна страшная, похожая на гильотину, машина была предназначена для обрезывания книг.
На стойке резательной машины была прикреплена медная табличка:


Карл Краузе
Лейпциг
Доставлено и собрано фирмою Евгений Руфъ,
Одесса

На электрической плитке в алюминиевой кастрюльке грелся клей, покрытый пенкой цвета крем-брюле.
– Я так люблю, как у вас в мастерской пахнет, это ведь не столярный клей, у того запах противный.
– Столярный, только светлый, костяной. На, посмотри.
И он протянул ей тонкую, продолговатую и прозрачную желтую пластинку, через которую, закрыв один глаз, она стала рассматривать мастерскую, превратившуюся то ли в тайную комнату Синей Бороды, то ли в пыточную камеру инквизиции. В желтоватом тумане она вдруг увидела нечто, давно забытое, которое раньше не замечала.
– Ой, – сказала она и выронила пластинку, которая разлетелась на крошечные слюдяные кусочки.
– Та-а-чить, та-а-чить, ножи, ножницы та-а-чить, – пропела она, подражая уличным точильщикам, и увидела себя босую, в штапельном цветастом платьице на кокетке, стоящую с другими ребятами во дворе на Хуторской возле точно такого же точильного станка и завороженно наблюдающую за вылетающими искрами. Точильщик был в длинном черном плотном фартуке, закончив работу, он взвалил станок на плечо и пошел дальше, то ли вверх к Алексеевскому базару, то ли за угол к Чумке, чтобы заработать свои пару копеек, затачивая ножи таких же нищих, как он, обитателей окраины.
– Зачем вам это? – наивно спросила она и получила ответ, на который рассчитывала.
– А вот, смотри, – он взял лист цветной бумаги, сильно прижал к нему металлическую линейку, как-то по-особенному обхватил нож, уперев прямой указательный палец в торец, сделал легкое неуловимое движение и поднял отрезанный листик, демонстрируя абсолютно гладкий разрез.
– Обалдеть можно. Только я все равно не поняла.
– Как не поняла? – скорее с подозрением, чем с удивлением спросил Константин Константинович. – Тупым ножом разве так отрежешь?
Да, это был перебор, Анна Эразмовна явно перегнула палку. «Тоже мне, Сара Бернар», – с досадой подумала она, а вслух произнесла:
– Не обижайтесь, Тин Тиныч, это я с перепою.
– Пить меньше надо, – назидательно произнес переплетчик, и они дружно расхохотались. Мир был восстановлен, и Анна Эразмовна с легким сердцем, но на тяжелых ногах вышла из мастерской.
Голова кружилась, мир вокруг был каким-то нечетким. Она огляделась, во дворе никого не было, сняла очки и, нагнув голову, стала протирать их подолом юбки. Вдруг что-то просвистело мимо лица, больно ударило по руке, очки выпали и разбились вдребезги. У ее ног лежал здоровенный обломок карниза, каким-то чудом не попавший ей в голову.
– Убило бы точно, – убежденно сказала она, все еще не двигаясь с места.
– Что случилось, Аня? – из окна выглядывал Константин Константинович. Лицо его было испуганным и жалким.
– Вот, – сказала она, показывая на обломок, – упало.

Глава двенадцатая, в которой Анне Эразмовне становится понятна причина убийства

В библиотеке только и было разговоров, что о смертельной опасности, угрожавшей Amie Эразмовне и о ее невероятном везении. Всего несколько лет назад была закончена реставрация, на которую ухлопали кучу денег. Внутри все сделали красиво, а вот почему не отремонтировали крышу и фасад, с которых, наверное, и следовало начинать, было неведомо. Впрочем, для советских и постсоветских людей такие вопросы относятся к разряду мистических и в ответах не нуждаются. При более или менее приличном дожде крыша протекала, по углам расставлялись алюминиевые ведра, под мерное падение капель в головах читателей всплывало слово «клепсидра» и рождались мысли о вечности.
Во время новогоднего утренника, сценарий которого базировался на «Иронии судьбы», один из немногих библиотечных мужчин, очень удачно изображавший Ипполита, взглянув на потолок, задумчиво произнес: «Какая прелесть, эта ваша заливная… библиотека». Шутка имела бешеный успех.
Падение карниза не вызвало ни у кого ни малейшего удивления. Такое происходило регулярно. На улице часть тротуара была огорожена, и висело предупреждение « \ Опасно \ «. Душка Захаровна вспомнила совершенно жуткую историю о том, как в 60-е годы во время грозы под карнизом спрятались две женщины – мать и дочь, кусок над ними рухнул и убил их на месте. „Большой грех, очень большой грех лежит на нашей библиотеке“, – качала головой Захаровна.
Дома Анна Эразмовна и словом не обмолвилась об упавшем карнизе. Разбитые очки и обдертую руку она объяснила падением на улице. «Под ноги смотреть надо», -посочувствовал муж, мама охала и ахала (что было бы, если бы она узнала правду?). Стекла были вставлены на следующий же день в детской оптике на Комсомольском бульваре (сменных очков у нее почему-то никогда не было), рука, намазанная зеленкой, потихоньку болела, и только в голове, счастливо избежавшей удара, творилось что-то непонятное. Она постоянно вспоминала последний разговор с Константином Константиновичем, прокручивала его, как магнитофонную запись, и с каждым разом все отчетливее и отчетливее слышала какие-то посторонние звуки.
Тут следует объяснить, что вход в переплетную был не сразу со двора, сначала надо было войти в небольшие сени (в Одессе так не говорят, говорят почему-то «предбанник»). Сразу направо была дверь в мастерскую, а налево – железная лестница, которая вела на чердак. Со второго этажа можно было попасть в ротонду Большого читального зала. На ее памяти вечно закрытую дверь отпирали всего один раз, во время торжественного открытия библиотеки после реставрации, когда они подготовили капустник по «Просто Марии». Перед ротондой был сооружен помост, и «артисты» поднимались на сцену по этой железной лестнице.
Так вот, теперь она готова была поклясться («положа два пальца на три тома Фихтенгольца и три пальца на два тома Бухгольца», – вспомнила она слова первоапрельской мехматскои клятвы), что слышала на лестнице чьи-то тихие торопливые шаги.
Через несколько дней после происшествия, когда все эти мысли достали ее окончательно, она минут за пять до обеденного перерыва вышла на балкон. Ровно в час окна мастерской закрылись, и Константин Константинович с кошелкой в руках отправился по тому же маршруту, что и все, – на базар.
С деловым видом Анна Эразмовна прошла по двору и, воровато оглянувшись, заскочила в предбанник. Дверь в мастерскую была закрыта, но она туда и не собиралась, а стала подниматься по железной лестнице. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы увидеть, что лестница, которую сроду-веку не убирали, была совсем недавно помыта, только очень небрежно, пыль по краям ступеней осталась не тронутой. У двери в ротонду ее ждал неприятный сюрприз: лестница, до второго этажа вполне обыкновенная, теперь ввинчивалась во тьму, и конца ей не было видно.
«И оно тебе надо?» – подумала Анна Эразмовна и, не дождавшись ответа, по очень узким ступеням стала карабкаться наверх. Голова кружилась, ей казалось, что прошла целая вечность, и минуты через две-три она уперлась в обитую жестью дверь. «Ну, и что дальше?» – уже вслух спросила она, ответа опять не было. Поражаясь самой себе, она нащупала огромный амбарный замок и стала бессмысленно дергать его здоровой левой рукой. Вдруг он вырвался, ударил по пальцам и повис на одном колечке, вделанном в жесть. «Ай, ай, больно», – пожаловалась она в темноту и потянула на себя тяжелую дверь. Впереди, в открытое чердачное окно лился солнечный свет. Идти дальше не было никакого смысла. Но она пошла. Чердак был завален заляпанными известкой остатками лесов, которые валялись здесь, возможно, еще с дореволюционных времен, и вполне советскими поломанными стульями. К окну вела узкая расчищенная дорожка, сюда время от времени поднимались взглянуть на текущую крышу. Последний дождь был больше месяца назад, в мае, тем не менее, на пыльном полу виднелись свежие отпечатки. «Следы мужского размера», – подумала Анна Эразмовна и коротенечко заржала. И Эркюлем Пуаро не надо было быть, чтобы прийти к такому глубокому умозаключению. Впрочем, Эркюль Пуаро по чердакам не лазил, предпочитая напрягать серое вещество, шевелить извилинами. На крышу она, слава Богу, не полезла.

«Итак, что мы имеем с гусь?» – сидя в отделе, рассуждала Анна Эразмовна. Кто-то пытался ее прикончить. И этот кто-то – скорее всего Георгий. Возможно, ее бурная деятельность и раньше привлекла его внимание, а подслушав разговор, он окончательно убедился, что она что-то подозревает. Недаром милый дедушка Константин Константинович настойчиво пытался выпереть ее из мастерской.
И все же ей было сложно поверить, что нормальный человек вот так, налево и направо, готов убивать всех подряд. В детективах она читала, что страх разоблачения может толкнуть убийцу на еще одно (или не одно) убийство. Только жизнь – это не детектив, убив из ревности, в порыве страсти, в состоянии аффекта, несчастный либо сам приходит в милицию, либо кончает жизнь самоубийством. Ничего подобного до сих пор не случилось, видимо, человек был ненормальный, в смысле, плохой. Зато милиция, милиция хороша! Думают, что он в Москве, а он тут, в Одессе, по крышам лазит, людям каменюки на голову бросает. Не такой уж умный Вася-Василек, как ей показалось, раз Жорка (она теперь категорически отказывалась называть его Георгием, Жоркой обойдется!) запросто обвел его вокруг пальца.
Оставался открытым главный вопрос: почему этот нехороший человек убил Любу? Ответ пришел совершенно случайно и очень скоро.
Подкрепив тающие силы чаем и булочкой с повидлом (пришлось в очередной раз плюнуть на фигуру), Анна Эразмовна отправилась в отдел редких изданий и рукописей, называемый в библиотеке просто Музеем.

Огромный зал, второй по величине после Большого читального, встретил ее удивительной, умиротворенной тишиной. Свет в Музей проникал через стеклянный фонарь, в полумраке на полках старинных резных шкафов приглушенно сияли золотые корешки бесценных книг. Она улыбнулась им, как старым, верным друзьям. С портрета строго, но одобрительно смотрел на нее последний попечитель библиотеки, после долгих лет забвения вернувшийся в зал, когда-то носивший его имя. Справа от входа стоял рояль, раз в год оживавший под тонкими Юлиными пальчиками, слева – компьютер, за которым сидела заведующая отделом, с которой Анна Эразмовна была в приятельских отношениях. Шесть лет подряд они были членами библиотечной команды «Эрудит», которая дошла однажды до финала городского розыгрыша и проиграла команде проектного института, в составе которой были Эдик Злотников, Толик Вассерман, Витюша Мороховский и другие, не менее сильные игроки, ныне играющие в других странах и в другие игры. Она даже входила в сборную города, а ее ближайшая подруга дошла аж до Центрального телевидения. Те шесть незабываемых лет были самыми веселыми в жизни Анны Эразмовны.
– Аля, привет, помоги мне, пожалуйста.
– Привет, – Алина Александровна оторвала сомнамбулический взор от светящегося экрана и обратила его, уже осмысленный, на малютку Анютку, которая была ниже ее на целую голову (хорошо, что на целую, а не на поломанную).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10