Единственный способ разом
освободить науку от этих туманных вопросов- это серьезно исследовать
природу человеческого ума и доказать на основании точного анализа его сил и
способностей, что он не создан для столь отдаленных и туманных предметов.
Мы должны взять на себя этот утомительный труд, чтобы жить спокойно
впоследствии; мы должны тщательно разработать истинную метафизику, чтобы
уничтожить ложную и поддельную. Леность, предохраняющая некоторых людей от
этой обманчивой философии, у других превозмогается любопытством, а
отчаяние, временами берущее верх, затем может уступить место радужным
надеждам и ожиданиям. Точное и правильное рассуждение-вот единственное
универсальное средство, пригодное для всех людей и для всякого склада
[ума]; только оно способно ниспровергнуть туманную философию с ее
метафизическим жаргоном, который в связи с общераспространенными суевериями
делает ее до некоторой степени непроницаемой для невнимательных мыслителей
и придает ей вид науки и мудрости.
Кроме указанного преимущества, т. е. отрицания самой недостоверной и
неприятной части науки после основательного исследования ее, тщательное
изучение сил и способностей человеческой природы дает еще множество
положительных преимуществ. Замечательно, что операции нашего духа (mind),
наиболее непосредственно сознаваемые нами, как бы окутываются мраком, едва
лишь становятся объектами размышления, и глазу нелегко найти те линии и
границы, которые разделяют и размежевывают их. Эти объекты слишком
мимолетны, чтобы долго оставаться в одном и том же виде или положении; их
надо схватывать мгновенно при помощи высшего дара проникновения,
полученного от природы и усовершенствованного благодаря привычке и
размышлению. В силу этого довольно значительную часть науки составляет
простое распознавание различных операций духа, отделение их друг от друга,
подведение под соответствующие рубрики и устранение того кажущегося
беспорядка и запутанности, которые мы в них обнаруживаем, когда делаем их
предметом размышления и исследования. Упорядочение и различение - работа,
не имеющая никакой ценности, если ее производят над внешними телами,
объектами наших чувств; но, будучи применена к операциям духа, она
приобретает тем большее значение, чем больше те препятствия и трудности, с
которыми мы встречаемся при ее выполнении. Если мы и не сможем пойти дальше
этой географии духа, т. е. очерка его отдельных частей и сил, то и это уже
должно дать нам удовлетворение; чем более ясной может казаться нам эта
наука (а она вовсе не такова), тем более позорным должно считаться
незнакомство с нею для всех, кто претендует на ученость и знание философии.
У нас не останется повода к тому, чтобы подозревать эту науку в
недостоверности и химеричности, если только мы не предадимся такому
скептицизму, который совершенно подрывает всякое умозрение и даже всякую
деятельность. Нельзя сомневаться в том, что дух наделен определенными
силами и способностями, что эти силы различны, что, если нечто
действительно различается в непосредственном восприятии, оно может быть
различено и путем размышления и что, следовательно, всем суждениям об этом
предмете присуща истинность или ложность, и притом такая, которая не
выходит за пределы человеческого разумения. Существует много подобных
очевидных различений, как, например, различение между волей и разумом,
между воображением и страстями, причем все они доступны пониманию всякого
человека; более тонкие, философские различения не менее реальны и
достоверны, хотя они и постигаются с большим трудом. Несколько примеров
успеха в подобных исследованиях, в особенности за последнее время, могут
дать нам более верное понятие о достоверности и основательности этой
отрасли знания. Так неужели, признавая построение истинной системы планет и
установление взаимного положения и порядка этих отдаленных тел трудом,
достойным философа, мы оставим без внимания тех, кто столь удачно
очерчивает отдельные области духа, в котором мы так близко заинтересованы?
Но не сможем ли мы возыметь надежду на то, что философия, тщательно
разрабатываемая и поощряемая вниманием публики, еще более углубит свои
исследования и откроет, по крайней мере до известной степени, тайные
пружины и принципы, управляющие операциями человеческого духа? Астрономы,
исходя из наблюдаемых явлений, долгое время довольствовались установлением
подлинных движений, порядка и величины небесных тел, пока наконец не
появился философ, который посредством удачного рассуждения определил также
законы и силы, управляющие обращением планет. То же самое было осуществлено
и по отношению к другим областям природы, и нет причин отчаиваться в
возможности подобного же успеха в наших исследованиях относительно сил и
структуры духа, коль скоро их будут вести столь же искусно и осторожно.
Вполне вероятно, что одни операции и принципы нашего духа зависят от
других, которые в свою очередь могут быть сведены к иным, более общим и
универсальным; а как далеко можно вести подобные исследования - это нам
трудно будет определить в точности до (и даже после) тщательного разбора
данного вопроса. Несомненно, однако, что такого рода попытки ежедневно
делаются даже теми, кто философствует в высшей степени небрежно; между тем
необходимо, чтобы к подобной задаче приступали с величайшей тщательностью и
вниманием: ведь если она не выходит за пределы человеческого разумения,
выполнение ее можно будет счастливо завершить; в противном же случае от нее
можно будет по крайней мере отказаться с некоторой уверенностью и на
надежном основании. Конечно, последнее нежелательно, и мы не должны с этим
спешить, ибо сколько красоты и ценности потерял бы этот вид философии от
подобного предположения! До сих пор моралисты, рассматривая многочисленные
и разнообразные поступки, вызывающие у нас одобрение или неодобрение,
обычно искали какой-нибудь общий принцип, из которого могли бы быть
выведены эти различные чувствования. Иногда они, правда, слишком увлекались
из-за пристрастия к какому-нибудь одному общему принципу; но надо признать,
что их ожидание найти некие общие принципы, к которым могут быть полностью
сведены все пороки и добродетели, вполне извинительно. К этому же
стремились критики, логики и даже политики; и нельзя сказать, чтобы попытки
их были совсем безуспешны, хотя, быть может, спустя продолжительное время
благодаря большей точности и большему прилежанию эти науки еще больше
приблизятся к совершенству. Поспешный же отказ от всех подобных притязаний
по справедливости может почитаться еще более опрометчивым, необдуманным и
догматическим, чем стремление самой смелой и категоричной философии
навязать человечеству свои незрелые предписания и принципы.
Если эти рассуждения о человеческой природе кажутся отвлеченными и трудными
для понимания, то что же из того? Это еще не дает основания предполагать их
ложность; напротив, то, что до сих пор ускользало от столь мудрых и
глубоких философов, по-видимому, и не может быть очевидным и легким. Какого
бы труда ни стоили нам подобные изыскания, мы сможем считать себя
достаточно вознагражденными не только в смысле выгоды, но и в смысле
удовольствия, если таким способом пополним свой запас знаний относительно
предметов, значение которых чрезвычайно велико.
Но поскольку, в конце концов, отвлеченность таких умозрений является чем-то
скорее предосудительным, нежели похвальным, и поскольку это затруднение,
вероятно, может быть преодолено старанием и искусством, а также устранением
всех ненужных подробностей, мы попытались в нашем исследовании пролить
некоторый свет на предметы, в силу своей недостоверности до сих пор
отвращавшие от себя мудрых, а в силу своей темноты - невежд. Мы сочтем себя
счастливыми, если сумеем уничтожить границы между различными видами
философии, сочетая глубину исследования с ясностью, а истину - с новизной.
Мы будем счастливы вдвойне, если, прибегая к легкому способу рассуждения,
сумеем подкопаться под основания туманной философии, которая до сих пор,
по-видимому, служила лишь убежищем суеверия и покровом нелепостей и
заблуждений.

ГЛАВА II О ПРОИСХОЖДЕНИИ ИДЕЙ
Всякий охотно согласится с тем, что существует значительное различие между
восприятиями (perceptions) ума, когда кто-нибудь, например, испытывает боль
от чрезмерного жара или удовольствие от умеренной теплоты и когда он затем
вызывает в своей памяти это ощущение или предвосхищает (anticipates) его в
воображении. Эти способности могут отображать, или копировать, восприятия
наших чувств, но они никогда не могут вполне достигнуть силы и живости
первичного ощущения. Даже когда они действуют с наивысшей силой, мы, самое
большее, говорим, что они представляют (represent) свой объект столь живо,
что мы почти ощущаем или видим его, но, если только ум не поражен недугом
или помешательством, они никогда не могут достигнуть такой степени живости,
чтобы совершенно уничтожить различие между указанными восприятиями. Как бы
ни были блестящи краски поэзии, она никогда не нарисует нам природу так,
чтобы мы приняли описание за настоящий пейзаж. Самая живая мысль все же
уступает самому слабому ощущению.
Мы можем проследить подобное же различие и наблюдая все другие восприятия
ума: разгневанный человек возбужден совершенно иначе, нежели тот, который
только думает об этой эмоции; если вы мне скажете, что человек влюблен, я
легко пойму, что вы под этим подразумеваете, и составлю себе верное
представление о его состоянии, но никогда не спутаю это представление с
действительным пылом и волнениями страсти. Когда мы размышляем о своих
прежних чувствах и аффектах, наша мысль служит верным зеркалом, правильно
отражающим свои объекты, но употребляемые ею краски слабы и тусклы в
сравнении с теми, в которые были облечены наши первичные восприятия. Чтобы
заметить различие тех и других, не нужно ни особой проницательности, ни
метафизического склада ума.
И поэтому мы можем разделить здесь все восприятия ума на два класса, или
вида, различающихся по степени силы и живости. Менее сильные и живые обычно
называются мыслями или идеями, для другого же вида нет названия ни в нашем
языке, ни в большинстве других; и это потому, думаю я, что ни для каких
целей, кроме философских, не было надобности подводить данные восприятия
под общий термин, или общее имя. Поэтому мы позволим себе некоторую
вольность и назовем их впечатлениями, употребляя этот термин в смысле,
несколько отличном от общепринятого. Итак, под термином впечатления я
подразумеваю все наши более живые восприятия, когда мы слышим, видим,
осязаем, любим, ненавидим, желаем, хотим. Впечатления отличны от идей, т.
е. от менее живых восприятий, сознаваемых нами, когда мы мыслим о
каком-нибудь из вышеупомянутых ощущений или душевных движений.
На первый взгляд ничто не кажется более свободным от ограничений, нежели
человеческая мысль, которая не только не подчиняется власти и авторитету
людей, но даже не может быть удержана в пределах природы и
действительности. Создавать чудовища и соединять самые несовместимые формы
и образы воображению не труднее, чем представлять (conceive) самые
естественные и знакомые объекты. Тело приковано к одной планете, по которой
оно передвигается еле-еле, с напряжением и усилиями, мысль же может в одно
мгновение перенести нас в самые отдаленные области вселенной или даже за ее
границы, в беспредельный хаос, где природа, согласно нашему предположению,
пребывает в полном беспорядке. Никогда не виденное и не слышанное все же
может быть представлено; мысли доступно все, кроме того, что заключает в
себе безусловное противоречие.
Но хотя наша мысль по видимости обладает безграничной свободой, при более
близком рассмотрении мы обнаружим, что она в действительности ограничена
очень тесными пределами и что вся творческая сила ума сводится лишь к
способности соединять, перемещать, увеличивать или уменьшать материал,
доставляемый нам чувствами и опытом. Думая о золотой горе, мы только
соединяем две совместимые друг с другом идеи - золота и горы, которые и
раньше были нам известны. Мы можем представить себе добродетельную лошадь,
потому что на основании собственного чувствования (feeling) способны
представить себе добродетель и можем присоединить это представление к
фигуре и образу лошади- животного, хорошо нам известного. Словом, весь
материал мышления доставляется нам внешними или внутренними чувствами, и
только смешение или соединение его есть дело ума и воли. Или, выражаясь
философским языком, все наши идеи, т. е. более слабые восприятия, суть
копии наших впечатлений, т. е. более живых восприятий.
Для доказательства этого, я надеюсь, будет достаточно двух следующих
аргументов. Во-первых, анализируя наши мысли, или идеи, как бы сложны или
возвышенны они ни были, мы всегда находим, что они сводятся к простым
идеям, скопированным с какого-нибудь прошлого ощущения или чувствования.
Даже те идеи, которые кажутся нам на первый взгляд наиболее далекими от
такого источника, при ближайшем рассмотрении оказываются проистекающими из
него. Идея Бога как бесконечно разумного, мудрого и благого Существа
порождается размышлением над операциями нашего собственного ума (mind) и
безграничным усилением качеств благости и мудрости. Мы можем довести наше
исследование до каких угодно пределов и при этом всегда обнаружим, что
каждая рассматриваемая нами идея скопирована с какого-то впечатления, на
которое она похожа. Для тех, кто стал бы утверждать, что это положение не
является всеобщей истиной и допускает исключения, существует только один, и
притом очень легкий, способ опровергнуть его: надо показать ту идею,
которая, по их мнению, не проистекает из данного источника. Нас же, коль
скоро мы хотим защитить свою теорию, это обяжет указать то впечатление, или
живое восприятие, которое соответствует данной идее.
Во-вторых, если случается так, что вследствие изъяна органа человек
становится неспособным испытывать какой-нибудь род ощущений, мы всегда
обнаруживаем, что ему так же мало доступны и соответствующие идеи. Слепой
не может составить себе представление о цветах, глухой - о звуках.
Возвратите каждому из них то чувство, которого он лишен; открыв новый вход
ощущениям, вы в то же время откроете дверь идеям, и человеку уже нетрудно
будет представить соответствующие объекты. То же бывает и в случае, если
объект, который может возбудить какое-нибудь ощущение, никогда не
воспринимался органом чувства. Так, лапландец или негр не имеет
представления о вкусе вина. И хотя в духовной жизни мало (или совсем нет)
примеров подобных недостатков в том смысле, чтобы человек никогда не
испытывал или же был совершенно неспособен испытывать какое-нибудь чувство
или страсть, свойственные человеческому роду, однако наше наблюдение, хоть
и в меньшей степени, приложимо и здесь. Человек кроткого нрава не может
составить себе идеи укоренившейся мстительности или жестокости, а сердцу
эгоиста трудно понять возвышенную дружбу и великодушие. Легко допустить,
что другие существа могут обладать многими чувствами, о которых мы не
способны составить представление, потому что идеи их никогда не проникали в
нас тем единственным путем, которым идея может иметь доступ в сознание, а
именно путем действительного переживания и ощущения.
Однако существует одно противоречащее всему сказанному явление, ссылаясь на
которое можно, пожалуй, доказать, что идеи все же могут возникать
независимо от соответствующих впечатлений. Я думаю, всякий охотно
согласится с тем, что разнообразные идеи цвета или звука, проникающие через
глаз и ухо, действительно различны, хотя в то же время и похожи друг на
друга. Между тем если это верно относительно различных цветов, то это
должно быть верно и относительно различных оттенков одного и того же цвета;
каждый оттенок порождает отдельную идею, независимую от остальных. Если
отрицать это, то путем постепенной градации оттенков можно незаметно
превратить один цвет в другой, самый отдаленный от него, и, если вы не
согласитесь с тем, что промежуточные цвета различны, вы не сможете, не
противореча себе, отрицать то, что противоположные цвета тождественны.
Предположим теперь, что какой-нибудь человек пользовался своим зрением в
течение тридцати лет и превосходно ознакомился со всевозможными цветами, за
исключением, например, какого-нибудь одного оттенка голубого цвета, который
ему никогда не приходилось видеть.
1 2 3 4