можно бы подумать, будто речь идет об
отдаленных странах и подвергаются критическому сравнению известия, со
общаемые о них немногими проникшими туда путешественниками, Ц а не об р
асстилающемся перед всеми и открытом для взоров действительном мире. Вп
рочем, это они говорят:

Что до нас, господа, мы имеем привычку
Подробно редактировать, шаг за шагом,
То, что думали другие, но мы не думаем.
Вольтер

Хуже всего однако во всей этой истории, которая иначе пускай бы продолжа
лась себе для любителя курьезов, следующее: господа эти заинтересованы в
том, чтобы считалось ценным пустое и пошлое. А этой цели они не могли бы до
стигнуть, если бы, в случае появления чего-либо подлинного, великого, глуб
око продуманного, оно тотчас же получало себе должное признание. Поэтому
, чтобы подавить его и беспрепятственно пустить в ход дурное, они, по приме
ру всех слабых, сплачиваются, образуют клики и партии, овладевают литера
турными газетами, в которых, как и в своих собственных книгах, с глубоким б
лагоговением и важной миной говорят о шедеврах друг друга и таким способ
ом водят за нос близорукую публику. Их отношение к действительным филосо
фам напоминает отношение прежних мейстерзенгеров к поэтам. В пояснение
сказанного пусть обратятся к появляющимся каждую ярмарку писаниям уни
верситетских философов, а также к подготовляющим их появление литерату
рным газетам: пусть, кто понимает дело, посмотрит на то лукавство, с каким
эти последние при случае стараются выставить выдающиеся за ничтожное, и
те уловки, к каким они прибегают для того, чтобы отвлечь от него внимание п
ублики, памятуя изречение Публия Сира: «Всякая доблесть остается на мест
е, если о ней широко не разошелся слух». Подите-ка по этому пути и с этими ра
змышлениями все далее назад, к началу этого столетия; посмотрите, каких г
рехов натворили сначала шеллингианцы, а потом еще гораздо хуже гегелеан
цы: преодолейте себя, перелистайте отвратительную груду, Ц ибо чтения е
е нельзя требовать ни от одного человека. Подумайте затем и посчитайте, с
колько бесценного времени, бумаги и денег должна была за целое полстолет
ие истратить публика на эту пачкотню. Конечно, непостижимо и терпение пу
блики, которая читает из года в год бормотанье пошлых философов-ремесле
нников, не взирая на мучительную скуку, покрывающую его густым туманом,
Ц читает, читает, а мысли все нет: писака, которому самому не преподносило
сь ничего ясного и определенного, нагромождает слова на слова, фразы на ф
разы и все-таки ничего не говорит, ибо ему нечего сказать, и он ничего не зн
ает, ничего не думает, и тем не менее хочет говорить и потому выбирает свои
слова не с тем, чтобы удачнее выразить свои мысли и выводы, а с тем, чтобы по
ловчее скрыть их отсутствие. Такого рода продукты однако печатаются, пок
упаются и читаются, Ц и так дело идет уже целые полвека, причем читатели
и не замечают, что они, как говорится по-испански, papan viento, т. е. глотают пустой в
оздух. впрочем, в видах справедливости, я должен упомянуть, что для поддер
жания в ходу этой мельницы часто применяют еще очень своеобразную уловк
у, изобретение которой надо отнести на долю господ Фихте и Шеллинга. Я раз
умею хитрый прием Ц писал темно, т. е. непонятно: вся суть заключается соб
ственно в таком преподнесении галиматьи, чтобы читатель думал, будто Ц
его вина, если он ее не понимает; между тем писака очень хорошо знает, что э
то зависит от него самого, так как ему прямо нечего сообщить действитель
но понятного, т. е. ясно продуманного. Без этой уловки господа Фихте и Шелл
инг не могли бы поставить на ноги свою лже-славу. Но, как известно, никто не
прибегал к этой уловке с такой отвагой и в такой мере, как Гегель. Если бы э
тот последний с самого начала в ясных и понятных словах высказал нелепую
основную мысль своей лже-философии, именно ту, в которой он прямо извраща
ет истинный и естественный ход вещей, выдавая общие понятия, отвлекаемые
нами из эмпирического воззрения, возникающие, следовательно, через мысл
енное опущение определений, иными словами, отличающиеся тем большею пус
тотою, чем они общие, Ц выдавая их за первое, коренное, истинно реальное (в
ещь в себе, по кантовской терминологии), вследствие чего только к получае
т свое бытие эмпирически реальный мир; если бы, говорю я, он дал ясную форм
улировку этому чудовищному, этой, по истине, сумасбродной выдумке, и доба
вил к тому, что эти понятия без нашего содействия сами себя думают и движу
тся, Ц то каждый рассмеялся бы ему в лицо или пожал плечами и оставил бы п
одобный вздор без всякого внимания. И в таком случае даже продажность и н
изость напрасно стали бы испускать трубные звуки, чтобы величайшую неле
пость, какая была когда-либо слыхана, выдать миру за высшую мудрость и эти
м навсегда скомпрометировать критическую способность немецких ученых
. Под оболочкой же непонятной галиматьи дело пошло, и сумасбродство встр
етило успех:

Глупые люди всегда почитают и любят немало
Всякие обиняки, что скрываются между словами
Лукр. 1, 642.

Ободренный такими примерами, почти каждый жалкий писака старался с тех п
ор писать с вычурной туманностью, чтобы казалось, будто нет слов, способн
ых выразить его высокие или глубокие мысли. Вместо того, чтобы всячески с
тремиться быть ясным для своего читателя, он как-будто дразнит его вопро
сом: «Не правда ли, ты не можешь отгадать то что я думаю?». Если же тот, вмест
о того, чтобы ответить: «а наплевать мне на это!» и отбросить книгу прочь, с
танет над. нею тщетно мучиться, то в конце концов он придет к мысли, что это
должно быть нечто в высшей степени умное, выше его собственного понимани
я, Ц и, высоко подняв брови, начнет он величать автора глубоким мыслителе
м «…».
…Более отдаленный ущерб, какой во всех науках приносит деятельность неп
ризванных, заключается в том, что они воздвигают храм заблуждения, после
дующему разрушению которого хорошие умы и честные сердца должны иногда
посвящать всю свою жизнь. А тем более конечно в философии Ц в самом общем
, важном и трудном занятии.


1 2 3